Река Богов
Правая рука Лизы лежала на широком дубовом столе. Она медленно подняла ее. Взгляды присутствующих невольно устремились на девушку. Внезапно воцарилось странное напряженное молчание.
– Извините, – произнесла Лиза Дурнау. – Могу я вставить словечко? По-моему, вы все ошибаетесь.
Вслед за этим она высказала идею о том, что жизнь, разум и сознание стали следствием неких фундаментальных принципов Вселенной – столь же механически, как силы физики и материя. Что КиберЗемля представляет собой модель иной вселенной, которая может существовать в пространстве поливерсума, – вселенной, где разум является не эпифеноменом, а фундаментальной составляющей, как константа тонкой структуры, как омега, как размерность пространства. Вселенная, которая мыслит. Как Бог, добавила Лиза.
Едва она произнесла эти слова, как тут же узрела массу прорех и натяжек, о которых не подумала раньше, и уже знала, что все сидящие за столом тоже их заметили. Она слышала свой задиристый голос, – такая наглая, такая уверенная, что добудет все недостающие ответы в двадцать четыре часа. Закончилась ее речь жалким извиняющимся бормотанием.
– Спасибо вам, – сказал Стивен Зангер. – Мы услышали много интересных идей.
Ему даже не дали закончить предложение. Первым с места вскочил Крис Драпье из кембриджского отдела искусственного интеллекта третьего уровня. Он был самым грубым, самым громогласным и придирчивым из присутствующих: кроме того, Лиза поймала его за визуальной оценкой размеров ее задницы в очереди за кофе. Нет никаких причин привлекать deus ex machina [34] там, где квантовые расчеты все уже давно расставили по местам. Это витализм… нет, хуже – мистицизм. Следующей выступала Викки Макэндрюс из Империал-колледжа. Она зацепила одну из слишком явно выбивавшихся нитей в логических построениях Лизы, потянула за нее, и вся конструкция развалилась. У Лизы ведь не было ни топологической модели ее мира, ни даже механизма описания мыслящей вселенной.
Единственное, что Лиза слышала, – непрекращающееся жалобное хныканье, которое раздается в голове в те мгновения, когда так хочется расплакаться. Она сидела среди пустых кофейных чашек и крошек от круассанов, совершенно уничтоженная. Она ничего не знает. Она бесталанна. Она вела себя нагло, вызывающе и глупо тогда, когда любой здравомыслящий аспирант сидел бы тихо, внимательно слушал, подобострастно кивая, а при необходимости наполнял чашки мэтров свежим кофе и разносил пирожные. Ее звезда закатилась.
Стивен Зангер попытался было сказать несколько утешительных слов, но Лиза уже не слышала его, ибо была полностью и окончательно раздавлена. Она рыдала всю дорогу через Гайд-парк и затем по Бейсуотер до вокзала Паддингтон. В привокзальном ресторане опорожнила половину бутылки десертного вина, так как из всего того, что предлагалось в меню, именно оно, как ей показалось, способно было по-настоящему и достаточно быстро вернуть ее в нормальное состояние. Лиза сидела за столом, дрожа от стыда, слез и уверенности в том, что ее карьера закончена. Она не способна на то, что от нее требуют, она вообще не понимает, что они имеют в виду.
Мочевой пузырь воззвал к ней за десять минут до отправления поезда. Она сидела в кабинке, спустив джинсы до колен, и старалась всхлипывать как можно тише, ибо акустика лондонских вокзальных туалетов такова, что любой звук разносится вокруг с удесятеренной силой.
И тут Лиза прозрела. Она не могла конкретно сказать, что именно она увидела, таращась на дверцу кабинки, так как это не имело ни формы, ни очертаний, не выражалось ни в словах, ни в теоремах. Но оно было, оно реально существовало – в своей абсолютной полноте и невыразимой красоте. И еще – простоте, невероятной простоте.
Лиза Дурнау вылетела из кабинки, бросилась к киоску с канцелярскими принадлежностями, купила блокнот и большой маркер. Потом побежала к поезду. Но так и не села на него: где-то между пятым и шестым вагоном ее словно молнией ударило. Она в точности поняла, что именно ей делать. Всхлипывая, она опустилась на колени на платформе и дрожащей рукой попыталась записать то, что ей явилось, в виде уравнений. Идеи лились потоком. Люди обходили Лизу, не обращая никакого внимания на происходящее. Всё в порядке, хотелось ей сказать им. В настолько четком порядке!
Теория М-звезды. Она была перед ней во всей своей полноте. Как Лиза могла не видеть ее раньше? Одиннадцать измерений, сложенных в набор форм Калаби-Яу [35], три из них расширены, одна подобна времени, семь свернуты до планковской длины.
Однако пробелы в структурах определяли энергетическую суть суперструн, и вот эти-то гармоники и были фундаментальными физическими свойствами. Лизе оставалось лишь смоделировать КиберЗемлю как пространство Калаби-Яу и показать его эквивалентность физическим возможностям в теории М-звезды. Все это уже было в структуре. Перед ней была реальная вселенная, которая могла быть полностью симулирована на компьютере. Во вселенной Лизы разум являлся частью ткани реальности, а не хрупким образованием, заключенным в эволюционирующую углеродную оболочку, как на нашем крохотном шарике, в нашем уголке поливерсума. Просто. Так просто.
Всю дорогу до дома в поезде Лиза проплакала от счастья. Вспышки радости заставляли ее частенько выбегать на улицу и блуждать по Оксфорду на протяжении всей недели, в течение которой она пыталась записать свои мысли. Все здания, улицы, магазины и люди, мимо которых проходила Лиза, наполняли ее головокружительным восторгом перед бытием и человечеством. Она была влюблена во всех и вся.
Стивен Зангер листал ее записи, и с каждой страницей его улыбка становилась все шире. Наконец он произнес:
– Вы их уделали, этих придурков.
И теперь, сидя в чрезмерно кондиционированном кабинете Томаса Лалла, Лиза Дурнау все еще ощущала эмоциональные отблески той давней вспышки радости, похожие на микроволновое эхо жара Большого взрыва.
Лалл развернул кресло и наклонился к ней.
– Что ж, ладно, – сказал он. – Но я хочу, чтобы вы имели в виду две вещи относительно здешних мест. Климат тут отвратный, зато люди очень дружелюбны. Будьте с ними повежливей. Они могут вам пригодиться.
Чтобы немного поразвлечь Томаса Лалла, доктор Дариус Готце запасся записью классической английской комедии «Это снова он». Она лежит в багажнике трехколесника, на котором теперь не без труда преодолевает песчаные колеи Теккади.
Дариус предвкушает, как сейчас загрузит файл в компьютер профессора Лалла – и звучный голос запоет песню-заставку к пьесе. «Этой записи уже сто пять лет! – скажет он. – Вот что слушали в подземке, когда немецкие бомбы падали на Лондон».
Доктор Готце коллекционирует старинные радиопередачи. Он частенько заходит на завтрак к Томасу Лаллу на его лодку, и они сидят под пальмовым навесом, попивая чай и слушая такой чуждый им юмор тараторящих болванов из гиперреальной комедийной программы Криса Морриса «Синий джем». Готце питает особую слабость к радио Би-би-си. Он вдовец, бывший педиатр – и в глубине души классический британец. Доктор очень жалеет, что Томас Лалл не разделяет его любви к крикету. В противном случае можно было бы подробно разобрать с ним комментарии к тесту Ричи Бено.
Доктор едет по тропе, что проложена рядом с заводью, распугивая кур и отмахиваясь от обнаглевших собак. Не тормозя, поворачивает старенький красный трехколесник на переходные мостки – и дальше на длинный кеттуваллам с циновками на крыше. Данный маневр он проделывал уже много раз. И еще ни разу не свалился в воду.
На крыше лодки Томас Лалл начертал тантрические символы, а на корпусе – ее название: Salve Vagina.[36] Местные христиане воспринимают это как грубое оскорбление в свой адрес. К Лаллу даже приходил священник, дабы об этом проинформировать. Томас Лалл в ответ проинформировал, что примет от него (священника) критику в свой (Томаса Лалла) адрес только в том случае, если она будет высказана на такой же правильной латыни, на какой написано название его лодки.
Небольшая спутниковая тарелка прикреплена к самой высокой точке на покатой крыше. На корме урчит спиртовой генератор.
– Профессор Лалл, профессор Лалл!.. – зовет доктор Готце, заглядывая под низкий навес и высоко подняв файловый проигрыватель. Как обычно, от плавучего дома за версту несет благовониями, спиртом и остатками трапезы. Звучит квинтет Шуберта, самая середина. – Профессор Лалл?..
Доктор Готце находит Томаса в маленькой чистенькой спальне, напоминающей деревянную скорлупу. Рубашки, шорты, носки Лалла разложены на белоснежной простыне. Лалл обладает умением идеально складывать футболки: боковые швы к середине, затем загнуть трижды. Сказывается жизнь, проведенная на чемоданах.
– Что случилось? – спрашивает доктор.
– Настала пора отправляться в путь, – отвечает Томас Лалл.
– Женщина, да? – осведомляется Готце. Сексуальные аппетиты и успех Томаса Лалла у девиц с пляжа всегда ставили доктора в тупик. В позднем возрасте мужчина должен быть самодостаточным, а не обременять себя.
– Можно и так сказать. Я встретил ее вчера вечером в клубе. У нее был приступ астмы. Я ее спас. Всегда находится какой-нибудь умник, пытающийся подогреть коронарные артерии с помощью сальбутамола. Я предложил научить ее нескольким приемам по методике Бутейко, а она сказала: «Увидимся завтра, профессор Лалл». Ей было известно мое имя, Дариус. Значит, пора уплывать отсюда.
Когда доктор Готце познакомился с Томасом Лаллом, последний работал в антикварном магазине, где продавали старые записи, – обычный пляжный бездельник среди древних компактов и винилов. Готце был пенсионером, незадолго до того овдовел и находил утешение в коллекционировании древностей. В этом сардоническом американце он обнаружил родственную душу. Они проводили целые часы за беседой, обменивались записями. Но прошло не меньше трех месяцев, прежде чем доктор решился в первый раз пригласить мужчину из лавки аудиозаписей к себе на чашку чая.
Во время пятого званого чаепития, плавно перешедшего в вечерний джин, сопровождавшийся созерцанием потрясающего заката на фоне пальм, Томас Лалл сообщил Готце свое настоящее имя и род занятий. Поначалу доктора охватило чувство брезгливости: он подумал, что человек попросту патологический лжец. Затем место брезгливости заняло ощущение ненужной нравственной обузы: он совсем не хотел становиться восприемником потери и ярости этого человека. В конце концов Готце почувствовал себя в некотором смысле избранником судьбы, обладателем секрета международного масштаба, за раскрытие которого новостные студии заплатили бы миллионы. И ощутил настоящую гордость. А потом подумал, что и сам искал в Томасе Лалле того, кому можно было бы довериться и излить душу.
Доктор Готце опускает проигрыватель в карман пиджака. Никаких старых записей сегодня. Да и вообще – наверное, больше никогда. Томас Лалл берет томик Блейка в твердой обложке, который лежит у него рядом с постелью везде, где бы он ни ночевал. Держит книгу в руке, будто оценивая ее тяжесть, а затем кладет в сумку.
– Заходите, кофе вот-вот сварится.
Задняя часть лодки выходит на импровизированную веранду с крышей из вездесущих пальмовых листьев. Доктор Готце молча ждет, пока Томас Лалл нальет две чашки кофе, который он вообще-то не очень любит, и следует за ним к двум уже ставшим такими привычными местам. В воде, которая градуса на два холоднее и немногим светлее, нежели кофе, плещется детвора.
– Итак, – говорит доктор Готце, – куда же вы направитесь?
– На юг, – отвечает Томас Лалл.
До этих своих слов он вообще не задумывался о направлении дальнейших странствий. С того мгновения, когда Лалл впервые причалил у берега здешней заводи, он дал понять себе и окружающим, что пробудет здесь недолго: ветер переменится и унесет его. Ветер дул, пальмы раскачивались под его порывами, облака проносились по небу, не проливая ни капли дождя, а Томас оставался на месте. Он постепенно пришел к тому, что полюбил эту лодку, полюбил бытие пляжного бродяги без корней – что было неожиданно.
Но той девице стало известно его имя.
– Может быть, в Шри-Ланку…
– Остров демонов, – замечает доктор Готце.
– Остров пляжных баров, – говорит Томас Лалл.
Звучит Шуберт. Детвора в воде плещется и ныряет:
маленькие улыбающиеся лица усыпаны блестящими капельками воды. Но мысль об отъезде уже засела в голове Томаса Лала и теперь не даст ему покоя.
– Возможно, я даже доплыву до Малайзии или Индонезии. Там есть такие острова, где тебя никто никогда в лицо не узнает. Открою симпатичную маленькую школу дайвинга. Да-а. Я бы мог. Черт, не знаю.
Он круто поворачивается. Доктор Готце тоже что-то почувствовал. Жизнь на воде формирует в человеке чувствительность к вибрациям, как у акулы. Salve Vagina едва заметно покачивается – кто-то идет по мосткам. Ступает на борт.
– Эй? Тут очень темно. – Аж заглядывает под навес. На ней то же свободное платье серого цвета, что и накануне вечером. При дневном свете ее тилак еще больше бросается в глаза. – О, извините, у вас доктор Готце. Наверное, мне лучше зайти позже…
«Наверное», – соглашается про себя Томас Лалл. Ее боги дали тебе этот единственный шанс, прогони ее, исчезни сам и не оглядывайся. Но она знала, как его зовут, еще до их встречи, а теперь оказывается, что ей известно и имя доктора.
Томасу Лаллу никогда не удавалось отказаться от решения загадки.
– Нет-нет, оставайтесь, выпейте кофе.
Аж принадлежит к типу тех людей, у которых улыбка полностью преображает лицо. Она хлопает в ладоши, по-детски обрадованная.
– С большим удовольствием, спасибо.
И вот теперь он пропал.
На часах появляется цифра «тридцать», и Лиза Дурнау выплывает из глубин воспоминаний. Космос, решает она, это место для того, чтобы надираться вдрызг.
– Эй, – хрипит Лиза. – Вода тут есть?
Она чувствует, как затекли все ее мышцы.
– Трубка справа от вас, – отвечает капитан Бет, не поворачивая головы.
Лиза вытягивает шею, чтобы высосать из трубки немного теплой и затхлой дистиллированной воды. Дружки женщины-пилота в заднем отсеке станции болтают и флиртуют с командиром. Никогда не прекращают ни того, ни другого. Лиза не может не задаться вопросом, а доходит ли у них когда-нибудь до дела? Или же они настолько ослаблены длительным пребыванием в космосе, что от траха могут и переломиться?
Внезапно еще одно воспоминание наплывает на нее.
Она снова в Оксфорде, на пробежке. Как Лиза любила бегать по этому городу! Как щедр Оксфорд на удобные дорожки и зеленые лужайки! И студенты там традиционно спортивные.
Она бежит по своему старому маршруту, вдоль канала, через полянки Крайст-чёрч, по Беар-лейн, затем, лавируя среди прохожих, к воротам церкви Всех Душ, а оттуда – на Паркс-роуд. Этот путь очень нравился Лизе, она чувствовала себя здесь уверенно. Ступни касались знакомой, приятной земли. Сегодня она повернула мимо заднего фасада Мертона через Ботанический сад к колледжу Магдалены, где должна была проходить конференция.
Оксфорду идет лето. Студенты группками сидят на траве. Глухой стук мяча и крики – играют в европейский футбол – звуки, которых ей так не хватало в Америке. Еще Лизе очень недоставало света, того особого английского золотистого света, который заполняет окружающий мир, когда день начинает клониться к закату, обещая восхитительный вечер.
На тот вечер у нее был запланирован душ после пробежки, быстрый просмотр отчета о совершенно непредвиденном массовом вымирании морских обитателей на Альтерре, а затем ужин в обеденном зале университета – вполне официальное мероприятие с фраками и смокингами, завершавшее конференцию. Насколько же приятнее находиться здесь, на многолюдной улице, залитой золотистым светом, который мягким мотыльком скользит по обнаженным участкам кожи.
В комнате ее ждал Лалл.
– Рад тебя видеть, Эль Дурнау, – сказал он. – Рад тебя видеть в этих нелепых лайкровых шортиках в обтяжку, и в маленьком-маленьком топике, и с бутылкой воды в руке.
Лалл сделал шаг к ней.
– Я собираюсь снять с тебя эти смешные шортики прямо сейчас.
Обеими руками он рванул вниз шорты и трусики. Лиза Дурнау вскрикнула. Одним движением содрала с себя спортивный топ, сбросила кроссовки и прыгнула на Лалла, обвив его ногами. Так, прижавшись друг к другу, они направились в ванную.
Пока Томас скидывал с себя одежду, проклиная эластичные носки, Лиза включила душ. Он вломился следом и прижал ее к кафелю стены. Лиза, работая бедрами, вновь обхватила Томаса ногами, попыталась направить его член себе во влагалище. Лалл отступил, осторожно отстранив ее. Лиза откинулась, оперлась на руки и застыла, крепко обхватив ногами Томаса. Наклонился вперед и вошел в нее языком. Почти захлебываясь в потоке воды и почти теряя сознание от удовольствия, Лиза хотела закричать, но сумела побороть это желание. И от того, что ей удалось сдержаться, она получила еще большее наслаждение. Задыхаясь, она тонула, перевернутая вниз головой; затем снова крепко сжала Лалла бедрами: он подхватил ее, мокрую, обвивающуюся вокруг него, швырнул на постель и трахал под вечерний звон оксфордских колоколов.
В университетском банкетном зале она сидела рядом с аспирантом из Дании, у которого глаза горели от счастья: ведь он получил возможность побеседовать с самой создательницей проекта «Альтерра». Сидя во главе стола, Томас Лалл обсуждал проблемы социал-дарвинизма и генной инженерии с самим Мастером. Лиза лишь однажды бросила взгляд в его сторону, услышав слова: «Уничтожьте браминов сейчас, пока их не так много».
Таковы правила. Отношения конференций. На одной все начинается, на последующих доходит до апогея. Когда же настанет время неизбежного разрыва, условия расставания будут оговорены в промежутке между панельными дискуссиями.
Но до той поры секс был восхитителен.
Лиза Дурнау всегда думала о сексе, как о чем-то, с чем полный порядок у других, но что не входит в ее жизненный сценарий. Уж не настолько это фантастическое занятие. Она вполне счастливо могла жить и без него. И вдруг с самым неожиданным человеком Лиза открыла в себе сексуальность, куда могла привнести и свой природный атлетизм.
Ей встретился партнер, который любил ее потную, пахнущую солью, в ее обожаемой спортивной экипировке, любил al fresco [37] и al dente [38], и их секс был приправлен всем тем, что на протяжении почти двадцати лет хранилось в запертых подвалах ее либидо. Ведь спортивная дочурка пастора Дурнау не может заниматься такими вещами, как игры в изнасилование и тантрический секс.
В то время конфидентом Лизы была ее сестра Клер, жившая в Санта-Барбаре. Они проводили вечера у телефона, в подробностях обсуждая грязные детали и вульгарно хохоча. Женатый человек. Ее босс. Теория Клер гласила, что Лиза смогла развернуться в своих фантазиях именно по той причине, что ее отношения с Лаллом были аморальны и настолько засекречены.
Все началось в Париже в зале ожидания для вылетов Терминала 4 аэропорта Шарля де Голля. Вылет в Чикаго задерживался. Какая-то ошибка в авиадиспетчерских системах в Брюсселе ввергла в полный хаос работу всех аэропортов вплоть до Восточного побережья США. Рейс ВАА142 откладывали уже на целых четыре часа. Предшествующая неделя оказалась для Лизы и Лалла особенно изнурительной, так как им в столкновении с группой французских неореалистов пришлось яростно отстаивать мысль Лалла о том, что термины «реальное» и «виртуальное» суть совершенно бессмысленные слова. К моменту приезда на аэродром Лизе хотелось только одного: как можно скорее добраться до своей веранды и проверить, исправно ли господин Чекнаворян, сосед, поливал ее травы.
На табло появилось сообщение, что вылет снова откладывают – на шесть часов. Лиза застонала. Она уже сообщила о своем прибытии по электронной почте. Скорректировала счета. Просмотрела «Альтерру», которая в данный момент переживала относительно спокойную фазу в развитии между двумя бурными вспышками эволюции. Было три часа утра, и от усталости, скуки и досады, из-за которых Лизе казалось, что преддверие ада временно перенесли в зал ожидания парижского аэропорта, она опустила голову на плечо Томасу Лаллу. И почувствовала, как его тело подается навстречу. Еще мгновение – и они целовались. За этим последовало быстрое перемещение в сторону душевой аэропорта, где служитель протянул им два полотенца, прошептав: «Vive le sport!»
Ей всегда было приятно общество Лалла: великолепный рассказчик, он обладал блестящим чувством юмора. Кроме того, у них имелось много общего во взглядах на жизнь. А еще – любимые фильмы и книги. Даже еда. Легендарные обеды «Мексиканская пятница». Все это было далеко от того траха по-собачьи, который они устроили на влажном кафеле душевой Терминала 4, но, если подумать, не так уж сильно. Где еще начинается любовь, как не за соседней дверью? Ты влюбляешься в то, что видишь каждый день. В парня, который живет по соседству. В коллегу, сидящего рядом. В друга противоположного пола, который понимает тебя лучше всех остальных.
Лиза знала, что в ней всегда жило какое-то чувство к Томасу Лаллу. Она просто не могла подыскать ему название – или как-то реализовать его до того момента, когда усталость, нервное напряжение и расстройство ослабили ее Лиза-Дурнауность.
У Лалла было такое и раньше. Лиза знала все имена, многих знала и в лицо. Он рассказал ей о своих женщинах, когда остальные вернулись к своим партнерам и семьям, а они вдвоем остались в компании кувшина «Маргариты» и догорающих масляных ламп. Никаких шашней со студентками: жену Лалла слишком хорошо знали на кампусе. Обычно он затевал интрижки во время конференций, и связь длилась всего одну ночь в промежутке между двумя днями работы научного форума. Хотя однажды Лалл замутил по электронной почте с писательницей из Сосалито. А вот теперь очередная зарубка на столбике его кровати – Лиза. Она не знала, где и как все закончится. Но пока они оставались частыми гостями в различных душевых.
После обеда и приема с коктейлями Томас и Лиза вырвались из бесконечного круга ученой болтовни и направились к Черуэлл-Бриджес, в более дешевый район. Здесь располагались студенческие бары, еще не ставшие жертвой корпоратизации. Одна выпитая пинта легко переходила в две, а затем и в три: им полагалось шесть бокалов эля от заведения в подарок.
Где-то на четвертой пинте он остановился и сказал:
– Эль Дурнау. – Она любила это имя, которое он ей дал. – Если что-то случится со мной – не знаю, правда, что люди имеют в виду, произнося эту фразу, – так вот, если что-то случится со мной, ты обещаешь позаботиться об «Альтерре»?
– Боже, Лалл! – А она называла его так. Лалл и Лиза Дурнау. Слишком много «л» и «а». – Что должно случиться? Ты же не болен… чем-то?
– Нет-нет-нет. Просто никогда ведь не знаешь, что тебя ждет. Я уверен, что могу полностью положиться на тебя в том, что ты не бросишь «Альтерру». И в том, что ты не дашь им присобачивать долбаные баннеры «Кока-колы» на облака.
Когда они возвращались в кампус по теплой и шумной ночи, Лиза сказала:
– Конечно же, я позабочусь. Если ты сможешь уладить дело с факультетом, я позабочусь об «Альтерре».
Два дня спустя они прилетели в Канзас-Сити на последнем ночном самолете: за ними сразу же закрыли здание аэропорта. Лиза до такой степени устала, что не заснуть в машине ей удалось только из-за джет-лега. Она высадила Томаса Лалла на его огромной зеленой лужайке у дома на окраине.
– Увидимся, – прошептала Лиза.
Она уже достаточно хорошо его знала, чтобы не ожидать прощального поцелуя, даже в три часа ночи.
К тому времени, когда она поднялась по ступенькам веранды, открыла дверь-ширму, бросила дорожную сумку в прихожей, Лиза чувствовала, как накопившаяся за несколько часов усталость буквально разрывает ее тело на части. Она направилась к своей большой постели. Раздался сигнал наладонника. Она решила не отвечать. Но это был Лалл.
– Ты не могла бы приехать? Кое-что случилось.
У него никогда раньше не было такого голоса. Испуганная, полная дурных предчувствий Лиза вела машину по тусклым предрассветным кварталам. На каждом перекрестке воображение подхлестывало ее ожидания и страхи, но за всем стоял главный кошмар: их раскрыли.
В доме Лалла во всех комнатах горел свет, а двери были распахнуты настежь.
– Где ты? – громко спросила Лиза.
– Здесь.
Томас сидел на старом раскладном диване, который Лиза помнила по факультетским вечеринкам и по воскресным вылазкам за город. Диван и два книжных шкафа – вот и вся мебель, оставшаяся в комнате. Остальное вынесено. Крюки от картин на стенах смотрелись, как висячие испанские вопросительные знаки.
– Даже кошек, – сказал Томас. – Даже их игрушечную мышь. Ты можешь в это поверить? Игрушечную мышку унесла. Ты б видела кабинет. Там она основательно поработала. Все книжки перебрала, все диски и папки. Мне кажется, я не столько жалею об уходе жены, сколько о потере коллекции записей итальянской оперы.
