Ботинки тоже не могли пожаловаться на недостаток внимания со стороны хозяина: он начищал их до зеркального блеска, а на работе полировал специальной губкой.
И вообще, Пинт стал придавать большое значение своему внешнему виду и даже подумывал о том, как бы ему обновить скудный гардероб.
Он был влюблен, хотя сам до конца не мог в это поверить. Влюбиться в фотографию? Вздор! Просто… просто у девушки на фото очень красивое лицо. Александрийск – небольшой город, рано или поздно я ее встречу. Это может случиться в любой день, в любую минуту, соответственно, я должен быть к этому готов.
Иногда в фантазиях ему рисовалась следующая картина: он на дежурстве, безмерно уставший, но тем не менее всемогущий, он царь и бог среди ущербных разумом, он утешает скорбных духом и вселяет в них надежду на исцеление. И вдруг – звонок. «Доктор Пинт! Срочно пройдите в приемное!» Быстрым шагом он идет по подземным переходам, предчувствуя что-то недоброе, небрежно накинутый халат развевается за спиной. Входит в приемное, и там, в желтом свете тусклой лампочки видит ее…
В этом месте фантазия начинала буксовать. Черт! А с какой стати ее должны привезти в психиатрическую клинику? Она что, душевнобольная?
Ну почему обязательно душевнобольная, поправлял он себя. Она… Она, например, совершила суицидальную попытку. Во как! На почве несчастной любви.
Нет, этот вариант не подходит. Так поступают только недалекие и неуравновешенные девушки. Разве про девушку на фото можно сказать, что она неуравновешенная? И вообще, про какую любовь может идти речь, если мы с ней еще не встретились?
Ну хорошо. А почему она вообще должна быть больна? Она… привезла в больницу подругу, которая совершила суицидальную попытку на почве несчастной любви. А? Это как?
Он морщился. Уже лучше, но тоже как-то… не того. Почему у нее такие подруги? И почему все крутится вокруг несчастной любви? Почему это любовь, черт ее подери, должна быть обязательно несчастной?
Нет, все будет по-другому. Я встречу ее на улице. В дождь. Она будет стоять под навесом булочной и ждать, потому что у нее нет зонта. И тут подойду я и предложу проводить ее до дома. Она скромно опустит глаза – всего лишь на мгновение – и согласится. Я буду идти рядом, держа зонт над ней. Сам я весь вымокну, и она будет это видеть, но не скажет ни слова. А когда мы придем к ее дому, я все прочту в ее глазах. И она легко поцелует меня в мокрую и холодную от дождя щеку и скажет: «Спасибо!» И я, великодушно улыбнувшись, пойду дальше, слегка ссутулившись, а она будет смотреть мне вслед из окна подъезда…
И увидит твои грязные до колена штаны. Хе-хе! Герой-спаситель в грязных штанах!
Ни один вариант знакомства не годился. В каждом, как повидло внутри пирожка, заключался какой-то изъян.
Оскар ломал голову, но ничего путного придумать не мог. В одном он был уверен твердо: рано или поздно он эту девушку встретит.
Потом уже, спустя некоторое время, он понял, откуда у него возникла такая уверенность. Он ДОЛЖЕН был ее встретить. И этот странный случай с фотографией был не просто дешевым фокусом, «cheap trick», который иногда выкидывает судьба, чтобы позабавиться, наблюдая за нашей реакцией, вовсе нет, это был знак, который он, к счастью, сумел прочесть.
Пройдет еще много лет, прежде чем он поймет: у судьбы вообще не бывает дешевых фокусов.
* * *В конце апреля, когда грязь везде уже подсохла и Пинт сбросил старое пальто с пузырями на локтях, сменив его на такой же пузырчатый пиджак, когда пациентов в психиатрической клинике стало больше, а свободного времени – меньше, когда он стал бегать по утрам: сначала – с опаской, чтобы не заметили соседи, а потом, по мере того как исчез небольшой живот и улучшился цвет лица – с чувством законной гордости, когда он почти бросил курить и растягивал пачку сигарет на четыре дня, а про пиво и думать забыл, что позволило выкроить некоторую сумму на новые джинсы, – именно тогда все и случилось.
Пинт пришел в университетскую библиотеку, чтобы взять репринтное издание учебника Блюлера, одного из отцов-основателей современной психиатрии. Он хотел знать, насколько изменились взгляды на шизофрению с начала двадцатого века и до наших дней. Кроме того, его очень занимали особенности течения психических заболеваний у детей.
Оскар быстро нашел то, что ему было нужно, и сел тут же, в читальном зале, выписывая самые интересные моменты. Учебник он знал хорошо и поэтому свободно ориентировался в материале.
Он любил университетскую библиотеку. Несмотря на то что Александрийск был небольшим городом, да и университет был одним из самых маленьких в стране, библиотека поражала своей величиной и богатством даже заезжих ученых из обеих столиц.
Здание библиотеки было больше, чем главный корпус университета, а уж хранилище и вовсе необъятным, никто и не знал, что таится под его тихими сводами, что ждет своего часа в его прохладных недрах.
Пинт присел за стол, включил лампу и стал выписывать в блокнот нужные куски. Эта работа никогда не утомляла его. Он делал множество сокращений, понятных только ему, основные тезисы подчеркивал, определения помечал волнистой линией. Его так увлекло это занятие, что он не заметил, как кто-то сел напротив.
Он все же оторвался на секунду – когда перелистывал страницу – и бросил беглый взгляд перед собой, потом снова уткнулся в блокнот. И вдруг… холодок пробежал между лопатками, и во рту пересохло. Он сидел, тупо уставившись в стол, и боялся поднять глаза, боялся, что этот мираж исчезнет. Если не смотреть, у меня останется хотя бы надежда. Все еще не веря беглому восприятию – может быть, я вижу лишь то, что хочу видеть? – он заставил себя посмотреть еще раз.
Это была она.
Та, девушка с фотографии, сидела по другую сторону стола. Сомнений не было: толстая русая коса, изящная шея, голубые глаза, и даже блузка на ней была та же самая – белая, без воротника, с узкими красными и синими полосками вокруг выреза.
Пинт зажмурился и помотал головой. Девушка улыбнулась.
– Я не исчезну, – сказала она. Оскар улыбнулся ей в ответ.
– Это было бы ужасно. Не знаю, как бы я это пережил… – Он осекся. Чуть было не выложил, что давно ее знаю. Интересно, как бы она отнеслась к моему рассказу о краже из фотосалона? Покрутила бы пальцем у виска? Или просто рассмеялась? – Я хотел сказать, что вы… прекрасно выглядите… – Он прикусил язык. Чуть было не ляпнул «гораздо лучше, чем на фотографии».
Девушка снова улыбнулась. Она все время улыбалась. Казалось, сама природа создала ее лицо для этой легкой, нежной, какой-то даже виноватой улыбки.
– Что вы читаете? – спросила она.
– «Психиатрию» Блюлера. Собственно, не читаю, а перечитываю. Я… – тут Пинт расправил плечи и постарался добавить значительности своему голосу, одновременно чувствуя, что выглядит при этом довольно глупо, – психиатр. Заканчиваю ординатуру, – произнес он уже тоном попроще и побыстрее, чтобы не останавливаться на том досадном моменте, что он пока только ординатор.
– Говорят, если посадить психиатра с больным, считающим себя Наполеоном, на целый год в отдельную палату, то еще неизвестно, кто оттуда выйдет: два нормальных человека или два Наполеона. Это правда?
Пинт хотел было снова напустить на себя важность и начать рассуждать о том, что настоящий врач, конечно, всегда принимает переживания пациента всерьез, близко к сердцу, но при этом никогда не забывает, что должен существовать некий защитный барьер, который… Но девушка была так мила и открыта, что подобная напыщенность показалась ему неестественной и ненужной.
– Да… Скорее всего, два Наполеона. И вообще, – он перегнулся через стол, и понизил голос до заговорщицкого шепота, – скажу вам откровенно – в нашу специальность идут только люди особого склада.
– Потенциальные сумасшедшие?
– Точно. – Он подмигнул ей. А ведь я недалек от истины. Интересно, что бы ты сказала, узнав, что я стащил твои фотографии? – И один из них – перед вами. Позвольте представиться – Оскар Пинт. – Он церемонно поклонился.
Теперь девушка не просто улыбалась – она весело смеялась, да так громко, что толстая девица в желтом платье с влажными кругами под мышками, воздвигнувшая неподалеку от них целые бастионы из книг, обернулась и посмотрела с укоризной. Девушка зажала рот белой ладошкой, но не смогла сдержаться, снова прыснула.
– Это что, имя или фамилия? То есть, я хочу сказать, что имя, а что – фамилия? Или это вообще – прозвище?
Оскар пожал плечами. Он давно уже привык к таким вопросам.
– Оскар – имя. Пинт – фамилия.
– Странные они у вас.
– Ну почему же? Мой прадед, Чарльз Пайнт, приехал в заснеженную Россию с берегов туманного Альбиона. Там имя Чарльз мало кому кажется странным. А уж фамилия Пайнт – тем более. В России у него родился сын, которого он назвал Оскаром в честь великого писателя Оскара Уайльда. У сына тоже родился сын, которого он назвал— уже следуя русской традиции, потому что сам к тому времени порядком обрусел – в честь деда, Чарльзом. Или, чтобы было привычнее русскому уху – Карлом, хотя, на мой взгляд, имя Карл сильно попахивает баварскими сосисками с тушеной капустой. Фамилия тоже претерпела некоторые изменения – из Пайнта он превратился в Пинта. Коротко и звучно. Ну а Карл Оскарович Пинт, мой отец, недолго думая назвал меня Оскаром. Вот только не знаю, в честь кого: Уайльда или деда? Вообще-то, и тот и другой – достойные люди. Правда, у Уайльда была какая-то неразбериха с сексуальной ориентацией, а дедушка много пил – англичане говорят: «пил, как рыба», – но ни один из этих пороков мне несвойствен.
– Совсем-совсем?
– Нет, ну почему совсем? Я могу иногда…
И снова звонкий смех перебил его. На них стали оглядываться. Девушка закрыла лицо руками, плечи ее сотрясались.
– Нет-нет. – Пинт почувствовал, что и сам начинает смеяться. – Я не имею в виду уайльдовские штучки. Всего лишь пиво. Только пиво.
– Хорошо, что пояснили. А то я уже начала волноваться.
– Не волнуйтесь. Уайльду вы бы не понравились. – Пинт помолчал, решаясь. – А мне – очень, – после паузы добавил он.
К тридцати годам мужчина приобретает необходимый опыт в Сердечных делах, и Пинт не был исключением. Но сейчас он заметил, как тяжело дались ему эти простые слова. Слова чего? Признания? Да и не признания вовсе: просто он сказал, что девушка ему очень нравится, только и всего. Что в этом такого? И тем не менее сказать это было непросто, потому что девушка ему действительно очень нравилась, и то, что обычно звучало в его устах как банальное приглашение к любовному танцу, который двое исполняют в постели, взбивая коктейль из простыней, на этот раз приобрело первозданное значение, и оттого смысл этой короткой фразы, над которой он раньше даже не задумывался, изменился, стал больше. Это был тот случай, когда слово из звука превращается в плоть, Оскара потрясло это полузабытое ощущение – оказывается, простые слова могут так много значить.
– Как вас зовут?
– Лиза. Воронцова Лиза…
* * *Лиза… Ее имя было легким и приятным, как прикосновение тающей льдинки к разгоряченному лбу. Раньше он часто размышлял, глядя на ее фотографию: как же ее могут звать? Каким должно быть имя у этого ангелоподобного существа? Странно, но «Лиза» никогда не приходило ему в голову, а теперь он думал, что ее не могли звать никак иначе.
– Лиза… – повторил он. – А меня – Оскар.
– Значит, вы – Оскар Карлович?
– Точно. Смешной англичанин, не знающий родного языка. Во мне одна восьмая часть английской крови, остальные семь – русские. Но русским я быть не могу – имя неподходящее. Англичанином – тоже. Не знаю ни языка, ни обычаев, ни традиций. Наверное, поэтому большинство считает меня евреем. В общем-то, я привык. Мой космополитизм генетически обусловлен.
Лиза улыбалась.
Пинт испытывал огромное облегчение оттого, что все произошло именно так: здесь, в библиотеке, его потрепанный гардероб почти целиком скрыт широкой столешницей, и даже когда рано или поздно ему придется вылезать из своего укрытия, у него будет готовое объяснение: книжный червь, человек не от мира сего, человек со смешным именем, для которого внешность – не главное.
Но было еще одно обстоятельство, которое его сильно радовало. Сегодня утром, выходя из дому, он положил в карман всю сумму, накопленную на новые джинсы, видимо, счел ее достаточной, хотя ТАКИХ дешевых джинсов не было даже в Александрийске. Оскар подозревал, что их вообще не существует в природе, но тем не менее тешил себя смутной надеждой найти что-нибудь подходящее. В конце концов, эти деньги никуда от меня не денутся. Не буду же я их тратить на ерунду.
Теперь он знал, на что потратит эти деньги. Он пригласит… ну, хотя бы попытается пригласить Лизу куда-нибудь: вокруг университетского кампуса полно недорогих кафе, закусочных и кофеен.
– А вы… Лиза… вы что-то здесь искали? Впервые он увидел, как улыбка медленно, словно догорающая свеча, гаснет на ее лице.
– Мне надо найти одну рукопись. Это не здесь. Это в историческом отделе. Вы… – И снова ее лицо озарилось: – Может, перейдем наконец на «ты»?
– Да. Да, конечно, – спохватился Оскар. Я сам должен был это предложить, в конце концов ведь я старше ее лет на десять. Черт! Промах за промахом.
– Ты поможешь мне ее отыскать? Этот вопрос поставил Оскара в тупик.
– Разумеется, помогу. Вот только… – Он пожал плечами. – Не хочу тебя расстраивать, но я ничего не смыслю в истории. То есть не то чтобы не смыслю. Не помню.
– Это не имеет значения. Главное – чтобы ты хотел мне помочь. Вот и все. Обещаешь?
Пинт нахмурился, выпятил нижнюю губу и торжественно сказал:
– Клянусь!
– Помни, – Лиза игриво погрозила ему пальчиком, – ты обещал!
Оскара вдруг охватило ощущение огромного счастья, так бывает в семнадцать лет, когда встречаешь свою первую любовь, когда смутное, до конца не осознанное влечение еще не знает точных путей своего осуществления, когда просто хочется постоянно быть рядом с любимым человеком, когда чувствуешь его, как продолжение самого себя, когда все впереди и ничья память еще не запятнана паскудными призраками других людей, их голыми животами, треугольниками лобковых волос, белыми рыхлыми задницами, странными привычками и кривыми усмешками.
А ведь они ни разу не поцеловались, он ни разу не взял ее за руку, но уже был счастлив и благодарен судьбе за это пьянящее чувство: он, большой и сильный тридцатилетний мужчина, снова влюблен, как мальчишка!
– Лиза, – ему так нравилось повторять ее имя, – ты можешь во мне не сомневаться. Хочешь, поищем вместе?
– Да.
Оскар встал (странно, он вдруг забыл о лоснящихся брюках и пиджаке с пузырями на локтях, эти дурацкие комплексы бесследно исчезли), поставил Блюлера на место и протянул Лизе руку:
– Пойдем!
Он первый раз коснулся Лизы – с трепетом и замиранием, словно желая убедиться, что она действительно существует, что он не сам с собой болтал последние пятнадцать минут, что она не растает, как прекрасное видение.
Ее рука была холодной и слегка влажной. Он приблизился к девушке и украдкой вдохнул ее запах. В этом запахе было все: и свежесть утреннего тумана, и легкий аромат полевых трав, и едва уловимый оттенок мокрой листвы, и сладкая горечь ночного костра. Оскар почувствовал, что в этот самый момент с ним что-то происходит, он будто шагнул в бездонную пропасть и падает в нее, падает, без всякой надежды на спасение.
Он уже не был влюблен в Лизу. Он ее любил. Это иногда случается – с некоторыми счастливцами.
* * *Исторический отдел библиотеки размещался в западном крыле.
Лиза шла мимо десятков стеллажей, поворачивала то направо, то налево, но всегда безошибочно, как судно, курс которого прокладывает опытный штурман. Наконец они остановились перед огромным, высящимся до потолка, пыльным стеллажом из мореного дуба. На торцевой части была надпись из выпуклых, когда-то золоченых, а теперь наполовину стершихся букв: «Краеведение».
«Что может быть интересного в краеведении?» – подумал Пинт, но вслух сказать не решился.
– Здесь, – сказала она и показала на третью полку сверху.
Оскар прикинул: просто так не достать.
– В следующем проходе есть стремянка. – Лизин голос звучал ровно и уверенно. – Принеси, пожалуйста.
Оскар принес шаткую скрипучую стремянку и с опаской залез на нее.
– Ищи, – Лиза говорила, глядя прямо перед собой, – толстую потрепанную тетрадь в кожаном переплете. На корешке нет никаких надписей, листы скреплены черным кожаным шнурком. Она должна быть седьмой или восьмой, считая справа.
Пинт внимательно посмотрел там, где она сказала, но ничего похожего на тетрадь в кожаном переплете не обнаружил. Тогда он стал осматривать всю полку, но результат был тот же.
– Я ничего не вижу. Здесь нет никакой тетради. А что там написано?
– История Горной Долины, – задумчиво, словно про себя, сказала Лиза. – Эти слова написаны на обложке. Собственно, только эти слова и можно прочесть, остальной текст зашифрован.
– Вот те раз, – удивился Пинт. – А ты знаешь шифр?
– У любой загадки есть ответ. У этой загадки – плохой ответ.
– Не понимаю. О чем ты говоришь? Какой ответ? – Пинт осторожно слез со стремянки.
Он чувствовал, что Лиза в этот момент далеко. Она была где-то в своих мыслях, и Пинту стало не по себе, она словно шла по карнизу навстречу лунному свету и не боялась упасть, потому что не видела грозящей опасности. Лиза говорила с кем-то неслышным шепотом, так тихо, что Оскар не мог разобрать ни слова, он только видел, как шевелятся ее губы.
– Лиза! – позвал он ее.
Лицо ее прояснилось, морщинки, прорезавшие чистый лоб, исчезли, губы дрогнули и приоткрылись. Она подошла к Оскару и обвила его шею тонкими белыми руками.
– У нас мало времени, – сказала она. – У нас его совсем нет, – сказала она еще тише. – И если мы оба этого хотим, то какая разница, кто начнет первым? Ведь так? – Пинт ничего еще не успел ответить, как она привлекла его к себе и медленно поцеловала в губы.
Оскар покачнулся и едва устоял на ногах.
– Почему? – спросил он, задыхаясь. – Почему у нас мало времени, любовь моя?
– Потому, что его никогда не хватает, – был ответ. – И никогда не хватит на всех.
Пинт не знал, плакать ему или смеяться. Он был на грани помешательства: он даже не представлял, что такая юная, свежая, чистая девушка может быть такой мудрой и уверенной. Не опытной, нет, упаси боже – опыт предполагает ИСТОРИЮ и бездумное следование готовым стереотипам, – но мудрой и уверенной. Он чувствовал себя раздавленным: глупым юнцом, готовым броситься к ее ногам и разрыдаться от счастья, полить их слезами, а потом высушить поцелуями, раздавленным, но в то же время счастливым. Таким счастливым, каким не был никогда.
Он был старше Лизы на десять лет, выше ее на голову, весил почти вдвое больше, но почему-то ощущал себя маленьким заблудившимся мальчиком, который наконец вышел из темного леса и попал в нежные материнские объятия. И, что еще более странно, он совершенно не стеснялся этого.
Глаза его наполнились слезами, он крепче прижал Лизу к себе, чтобы она этого не заметила, и дрогнувшим голосом произнес слова, которые рвались наружу. Очень простые – и очень глубокие слова, таинственные, как заклинание шамана, и загадочные, как слабое мерцание в черной глубине пещеры:
– Я тебя люблю.
Лиза тихо вздрогнула. Она слышала. Она поняла. Пинт не позволил ей высвободиться.
– Пойдем ко мне.
И снова легкая, едва уловимая дрожь, которую Пинт расценил как согласие.
Он повел ее к выходу, все так же крепко обнимая, прижимая к себе, словно сокровище, которое внезапно обрел после долгих лет тяжелых исканий. Он не мог отпустить ее ни на миг. Он боялся ее отпустить.
* * *Пинт жил один в маленькой однокомнатной квартирке на окраине Александрийска. Квартира была ему явно не по размеру: потолок он доставал рукой, в коридоре с трудом протискивался, в кухне не мог развернуться, а в ванну ступал прямо с порога. Не по размеру, зато вполне по карману – это очевидное достоинство перевешивало все недостатки.
Но сейчас ему казалось, что нет ничего прекраснее этих двадцати двух метров, потому что здесь была Лиза. В любом углу, в самом дальнем закоулке он ощущал ее дурманящий запах и ее теплое дыхание. Он подхватывал это дыхание и никак не мог им напиться.
Он и она, и больше – никого. Пинт чувствовал себя абсолютно счастливым, он знал, что достиг предельной точки, выше которой уже не будет. Он был настолько счастлив, что совершенно забыл о том, что Бог дает всем поровну.
И о том, что за все приходится… нет, не платить… но расплачиваться. Всем и всегда.
* * *Они не спали всю ночь. Они составляли единое целое. Стоило им распасться хотя бы на минуту, как некая таинственная сила, во много раз сильнее природного электричества, снова заставляла— их объединяться, сливаться вместе, стремиться друг к другу, как куски большого магнита.
Под утро Пинт уснул, а когда проснулся – Лизы уже не было. Она исчезла, как сон, слишком прекрасный для того, чтобы быть правдой.
Он метался по своей каморке, переворачивал мебель и заглядывал в холодильник, словно она могла спрятаться там и тихонько сидеть, дожидаясь, пока он ее найдет. Он бесился и рычал от ярости, но сердце его давила тоска, которой он не мог найти названия.
В ушах отдавались обрывки фраз, которые сказала Лиза: «У нас мало времени. У нас его совсем нет».
Он дважды успел сбегать в библиотеку, стоял за тем стеллажом, где они вчера искали тетрадь в кожаном переплете, и выбегал на каждый шорох, но добился лишь того, что насмерть перепугал своим видом каких-то девчонок, по виду – первокурсниц. Девчонки вскрикнули и убежали.
Кажется, я понимаю, что испытывает человек, когда сходит с ума. Возможно, мне это пригодится в дальнейшем… Если я окончательно не тронусь рассудком.
Пинт заперся дома и запил. Сильно и тяжело, как дедушка-алкоголик (вот и не верь после этого в наследственность). Он чересчур хорошо это помнил: дрожащие руки, пустую и изнуряющую рвоту по утрам, всклокоченные волосы и громадные мешки под глазами.
Он почему-то думал, что алкоголь поможет ему забыться, притупить боль потери – слишком быстрой и слишком незаслуженной. Но ничего не помогало. После первой порции ему становилось немного веселее, это так, и он наивно полагал, что дальше будет еще лучше, однако же… Нет. Боль нарастала. Мысли, освобожденные пивом, начинали метаться вокруг одного и того же образа – единственного образа, крепко засевшего в голове – и Пинт не мог успокоиться, пил до тех пор, пока не отключался совсем.
Он спал короткими урывками, просыпался оттого, что ему мерещился тихий стук в дверь, вскакивал растрепанный, в холодном поту, и бежал открывать. Он распахивал дверь, но лестничная клетка была пуста…
Пинта удивляло еще одно странное обстоятельство – фотографии, которые он хранил как зеницу ока, тоже исчезли. Они лежали в ящике письменного стола, и он не успел сказать о них Лизе ни слова. Но они пропали.
Сначала Пинт думал, что переложил их в другое место. Он облазил каждый потаенный уголок своей квартиры, передвигал шкафы и диван, однажды, напившись до чертиков, он даже начал отламывать кафель в ванной, но все было впустую.
Он все глубже и глубже погружался в непроглядную тьму безумия, каким и является настоящая любовь. В голове роились черные мысли: то, что раньше виделось ему подарком Судьбы, теперь казалось бесовским наваждением. И, самое страшное, – он четко осознавал, что не в силах ему противиться.
Иногда – редко – отравленный алкоголем мозг работал ясно, и он видел себя со стороны: опустившийся, небритый, опухший от бесчисленных литров пива, насквозь провонявший дымом дешевых сигарет. «Мания, навязчивая идея, бред на почве неразделенной любви».
Он вспоминал свои глупые фантазии, когда представлял, что встречает Лизу в приемном отделении, и усмехался. Теперь мы поменялись местами. Теперь я болен, и единственное, что может меня спасти, – намек, звук, видение, прекрасное и мимолетное. Запах, тень, голос, зыбкий образ, ЗНАК!
И к исходу мая он получил этот знак.
Он проснулся на рассвете. Он не помнил, во сколько уснул – точнее, отключился, – не помнил, сколько выпил накануне. Это можно было посчитать по пустым бутылкам, но штука в том, что он не выносил мусор уже несколько дней подряд, поэтому не знал, когда и что пил.
Он насчитал шестьдесят восемь пустых бутылок и банок и остановился. Язык царапал небо, как рашпиль, и с трудом умещался во рту, от Пинта воняло – именно ВОНЯЛО! – чего раньше он никогда себе не позволял.
Желая до конца насладиться всей глубиной своего падения – испить эту чашу до дна, увидеть, во что может превратить рассудочного человека нежданное, разрушительное чувство, во много раз превосходящее пределы его телесного «я»! – Оскар подошел к зеркалу.
Сегодня обязательно что-то случится. Иначе не стоило и просыпаться, лучше мне было сдохнуть во сне, жалея лишь об одном, – что я не могу сделать это у ее ног!
