– Голова не кружится?
Пинт повернулся к Ивану и спрашивал это с ПРОФЕССИОНАЛЬНО-УЧАСТЛИВЫМ видом, морщил лоб и хмурил брови, так, словно от ответа зависело СЛИШКОМ многое.
«А больной перед смертью потел?» – «А как же доктор, потел, ой как потел!» – «Это хорошо, очень хорошо».
– Да нет. Чего ей кружиться? Я же не пьяный.
– Это наш новый док, – бросил через плечо Шериф. – Он заштопает твои дырки в два счета, не успеешь оглянуться.
– А-а-а… – В голосе Ивана появился оттенок уважения. Док – это круто. Док – это первый человек. После Шерифа. И, возможно, после Белки.
Больница оказалась совсем рядом – через дом от заведения усатой Белки вверх по Московской улице. Двухэтажное приземистое здание из красного кирпича, крытое блестящим кровельным железом. Рядом, под сенью высокого тополя, притулился маленький зеленый домик.
«Наверное, это и есть тот самый домик для персонала, – подумал Пинт. – Ничего, снаружи он выглядит уютным. Не слишком роскошным, но уютным».
Баженов свернул на небольшую подъездную площадку перед больницей, усыпанную мелким хрустящим гравием. Остановившись, он несколько раз посигналил. Пинт заметил, как в одном из окон второго этажа на мгновение взметнулись белые занавески.
Нас кто-то встречает. Это уже неплохо.
Баженов вышел из машины первым, следом за ним – Иван, державший на весу искалеченную руку, последним – Пинт, тащивший за собой чемодан, набитый в основном медицинскими книгами.
Они вошли в здание больницы и оказались в большом гулком коридоре. Пол и стены были выложены кафелем – обычный интерьер для учреждений Минздрава. От блестящего кафеля отскакивает все – плач, боль, последние надежды и ненужные слова утешения, наверное, еще со времен Гиппократа все больницы выкладывают кафелем.
В коридоре их встретил невысокий полный мужчина с седыми редкими волосами, зачесанными назад. Из-под несвежего халата, с трудом сходившегося на животе, торчали короткие коричневые брюки. Шнурки стоптанных полуботинок мужчина заправлял в носки.
Он поздоровался за руку с Баженовым.
– От Белки! – коротко бросил Шериф и брезгливо поморщился.
На Ивана врач взглянул лишь мельком и обратился к Пинту:
– Здравствуйте, коллега! Я – Тамбовцев. Валентин Николаевич. Волею судеб вот уже четыре десятка лет справляю обязанности местного эскулапа. Кстати, этого… – Он обернулся на Ивана и строго прикрикнул: – Не стой, как столб! Проходи в малую операционную. – И, увидев на его лице немой вопрос, с досадой пояснил: – Предпоследняя дверь направо. Направо, понял? Это та рука, где у тебя нет вилки. – Иван кивнул и пошел вслед за Шерифом по коридору. – Так вот, этого тоже я принимал. Непростые были роды. Помогал появиться на свет, так сказать. А теперь помогаю как можно позже его покинуть, хотя… – Тамбовцев развел руками, – тут, к сожалению, от меня мало что зависит.
Пинту понравилась манера Тамбовцева говорить: иронично и немного вычурно. И вообще, этот седой толстый дядька сразу располагал к себе. Он больше напоминал шеф-повара в захолустном привокзальном ресторане, чем врача: старый, давно не стираный халат, коричневая расческа, торчавшая из нагрудного кармана, но больше всего умиляли шнурки, аккуратно заправленные за резинки носков.
– Как доехали? – понизив голос, спросил Тамбовцев. – Шериф… ммм… ничего такого? То есть, я хочу сказать, все в порядке?
Пинт улыбнулся, вспомнив недавнее происшествие в лесу.
– Все в порядке, Валентин Николаевич. Пинт. Оскар Карлович Пинт. Доехали замечательно. С ветерком.
Доктора искренне пожали друг другу руки, ладонь у Тамбовцева была мягкая, как подушка, но очень крепкая.
Тамбовцев внимательно посмотрел Пинту в глаза, словно хотел прочитать в них то, что осталось недоговоренным. Наверное, все-таки прочитал, потому что недоверчиво покачал головой и сказал вполголоса, как бы про себя:
– Угу. Ну и слава богу. Ведь если бы что-то было не в порядке, вы бы не приехали. Я прав?
– Совершенно, – заверил его Пинт. – Со мной все нормально. А вот с тем малым, у которого в руке торчит вилка… Я не уверен.
– А, вилка! – отмахнулся Тамбовцев. – Однажды – лет этак двадцать назад – мне пришлось вытаскивать кусок заточенной арматуры, застрявший между ребер. И что вы думаете, я не доел сначала суп?
Увидев искреннее недоумение в глазах Пинта, Тамбовцев рассмеялся.
– Конечно, не доел. А потом понял, что напрасно торопился. Тот пациент – Господь ему навстречу! – здравствует и поныне и второй тост неизменно поднимает за мое здоровье. Знаете, врач, работающий в таком месте, как Горная Долина, должен быть немножко Богом. Он обязан творить маленькие каждодневные чудеса, исцелять страждущих наложением рук и добрым словом. Увидите сами, если задержитесь здесь хотя бы на неделю.
– А за кого он поднимает первый тост?
– Не за кого, а за что. За то, чтобы как можно реже встречаться со старым дурнем Тамбовцевым – ведь я все делал без наркоза. На наркоз не было времени, да и анестезиолог из меня никудышный – я привык на всем экономить, даже на эфире.
– Простите… И как же вы вытащили арматуру? – Пинт уже запутался, он не понимал, где правда, а где вымысел.
– Да очень просто. Как Пирогов в Крымскую кампанию. Дал выпить страдальцу стакан спирта, а когда паренька хорошенько забрало – врезал ему в лоб. Он и отключился – на пять минут, но мне этого хватило. Перевязки, кстати, проходили по такому же сценарию. Наверное, поэтому он сбежал раньше, чем я сломал руку об его чугунную голову. В общем, все остались довольны. Кстати, не желаете провести первую операцию? Получить, так сказать, боевое крещение?
Пинт замялся. С одной стороны, все эти книги, которые он притащил с собой, теперь казались ему бесполезным грузом – едва ли там можно найти описание операции по извлечению вилки из мягких тканей кисти – но все же… У него не было той уверенности в себе, какую излучал Тамбовцев.
– Вижу, вы устали с дороги, коллега. Понимаю. Но, надеюсь, вы не откажете старику в маленькой любезности: ассистировать мне, пока я буду извлекать столовые приборы из трепетной плоти? Почту за честь!
– Конечно, Валентин Николаевич. Где можно вымыть руки и взять халат?
– Все необходимое получите на месте. Оставьте свои пожитки – здесь их никто не тронет – и пойдемте со мной. Вернем Белке ее вилку. А то, – Тамбовцев покачал перед носом у Пинта коротким толстым пальцем, – она меня со свету сживет, – и он покатился по коридору туда, куда минутой раньше направились Баженов с пострадавшим. Да… Кажется, я понял. Вилку придется вернуть.
* * *Тамбовцев катился по коридору с неожиданным для его комплекции проворством, при этом он потешно размахивал короткими руками, словно пробивался сквозь тучи невидимой мошкары.
Пинт помедлил секунду, подыскивая место, куда можно поставить чемодан – а! да какая разница! – прислонил его к стене и поспешил следом за Тамбовцевым.
На стенах висели пожелтевшие от времени стенгазеты и плакаты. На одном запущенный субъект зеленого цвета тянул костлявую руку к такой же зеленой бутылке, но огромный рабочий, почему-то с ног до головы красный, в комбинезоне, грубых ботинках и каске, крепко держал зеленого за шиворот. Надпись внизу картинки гласила: «Трезвость – норма жизни!»
На другом красовалась гигантская сигарета, размерами и дымностью превосходящая любую заводскую трубу. С ярко-желтого фильтра стекала капля черной жидкости, а под ней, неестественно вывернув шею, лежала коротконогая лошадь. Надпись доверительно сообщала, что такое случается со всеми лошадьми, вздумавшими попробовать каплю никотина.
Третий был и вовсе без затей: на нем зловеще ухмылялась неестественно большая муха с волосатыми ногами. Эмоциональная надпись безапелляционно утверждала, что «Мухи – источник заразы!». Не разносчики, но именно источник. Впрочем, глядя на ее волосатые ноги и раздувшееся брюхо, сомневаться в этом не приходилось.
Тамбовцев – где-то там, далеко, в самом конце коридора – свернул направо и скрылся за белой дверью. Пинт прибавил шагу и потому не смог уделить должного внимания таким бесспорным изречениям, как: «Желтуха – болезнь немытых рук», «Аборт – твое одиночество», и душераздирающему призыву: «Берегите зрение!» Он почти бежал, проклиная себя за нерасторопность: надо же, обещал ассистировать, а сам – ни с места. Еще подумают, что он боится. Пинт нашел предпоследнюю правую дверь и рывком открыл ее.
Малая операционная вполне оправдывала свое название: тесная комната размерами пять на пять метров, с единственным окном напротив входа и мощной бестеневой лампой, прикрученной к потолку. В левом дальнем углу стоял автоклав, распространявший запах ржаных сухариков. Рядом с ним крутился Тамбовцев, что-то весело напевая себе под нос. Он разворачивал пакеты из коричневой бумаги и со звоном высыпал из них инструменты в лоток.
«Словно накрывает на стол», – поймал себя на мысли Пинт.
Посередине комнаты гордо, как на коне, восседал на стуле Иван. Левую руку он вытянул перед собой и положил ладонью вверх на небольшой столик, застеленный белыми салфетками.
У окна стоял Шериф и крутил в пальцах незажженную сигарету.
Пинт снял пиджак и повесил его на вешалку, стоявшую справа от двери. Он засучил рукава рубашки, подошел к маленькой раковине и открыл единственный кран. Кран ответил тонкой струйкой желтоватой воды. Пинт тщательно намылил руки куском коричневого хозяйственного мыла и так же тщательно смыл пахнущую дегтем пену.
На вешалке висел белый халат, по виду – брат-близнец того, что был надет на Тамбовцеве. Пинт с сомнением огляделся, но никакого другого халата в комнате не было, и он натянул этот. Рукава, правда, были коротки, и он закатал их до локтей.
Теперь я тоже смахиваю на повара. Или на мясника.
Пинт подошел к столику.
– Ну что же, коллега, – промурлыкал Тамбовцев. – Начнем, пожалуй. – Он взял пинцетом большой марлевый тампон.
– Э, Николаич! – забеспокоился Иван. – Как насчет… анестезии? – Желтым прокуренным пальцем он щелкнул себя по горлу.
– Тебе достаточно, – отрезал Тамбовцев, взял пузырек с нашатырным спиртом, открыл его и протянул Ивану. – На-ка вот, подыши. Взбодрись.
Иван со вздохом взял пузырек и крепко зажал в правой руке.
– Я в порядке. Если будет надо, нюхну.
– Вот и умница. – Тамбовцев взял флакон побольше, непрозрачный, из коричневого стекла. На нем было написано: «Перекись водорода». Тамбовцев стал аккуратно промывать ладонь вокруг торчащей вилки и промокать рану марлевым тампоном. Перекись шипела на руке Ивана, как сотня маленьких гейзеров. Шапки прозрачной пены размыли кровяные сгустки, и скоро стало видно кожу: четыре зубца стальной вилки торчали, как опоры моста, соединявшего линию жизни с линией любви.
Левой рукой Тамбовцев придавил руку Ивана к столику, а правой – молниеносным движением вытащил вилку. Из отверстий выступила кровь, но ее было не так много.
– Сосуды не задеты, – небрежно махнул рукой Тамбовцев. – Шить ничего не придется, заживет, как на собаке.
– Валентин Николаевич? – вмешался Пинт: – Может, снимок сделаем?
– Зачем?
– Ну… может, там перелом…
Тамбовцев посмотрел на Оскара с удивлением.
– Вилкой? Сломать кости? Да это и охотничьим ножом непросто. Лезвие пойдет по линии наименьшего сопротивления, сквозь мягкие ткани. При условии, конечно, что рука не будет фиксирована. Ну-ка, голубчик, – обратился он к Ивану, – сожми кулак.
Иван уставился на свою руку так, словно она сама по себе, независимо от его воли, решила показать какой-то потешный фокус. Пальцы дрогнули и стали медленно сжиматься.
– Давай, не бойся, – строго сказал Тамбовцев. – Жми крепче.
Грязные заскорузлые пальцы с длинными ногтями, увенчанными черными полумесяцами, уверенно сложились в худой загорелый кулак.
– Во! – гордо сказал Иван.
– Ну, вот и хорошо, – промурлыкал Тамбовцев. – А вы говорите – снимок. Клиническая диагностика – прежде всего. Рентген – это дополнительный метод исследования, в данном случае он не показан. Бинтовать – и вся недолга. Надо только положить какой-нибудь мази, типа стрептомициновой. Была бы вилка серебряная – можно было бы не дезинфицировать. Но у Белки столового серебра, к сожалению, нет. Иван тоже хорош – выбирает местечки попроще. Вот, скажем, если бы его чинно-благородно пропороли где-нибудь в Дворянском собрании, какой-нибудь Свирид Капитонович Шереметев… Или Пантелеймон Прокофьевич Голицын… А то ведь… Кстати, кто тебя так?
– Женька. Волков, – с неохотой ответил Иван.
– А, знаем мы эту династию. – Тамбовцев говорил и ловко бинтовал Ивану руку. Такой ловкости Пинт не видел даже у операционных сестер в Александрийске. Бинт мелькал в его пухлых руках, проскальзывал между пальцами Ивана, забегал на костистое запястье, никогда не знавшее ошейника часов, порхал, оставляя за собой широкий марлевый след. Наконец Тамбовцев надорвал конец бинта и сделал красивый узел. – Вот и все. А вы говорите: снимок. Ну что же? Как говорится, дай бог здоровья этому телу. – Тамбовцев почему-то подмигнул Шерифу. Тот еле заметно кивнул в ответ.
– Здесь у нас, батенька, все гораздо проще, чем в столичных городах. – Тамбовцев быстро ополоснул руки под краном, вытер их об край халата и расставил в ряд три мензурки. Он призывно кивнул Шерифу, тот коротко ответил:
– Как обычно.
– Точнее, – разглагольствовал Тамбовцев, наливая в мензурки до половины из большого флакона с надписью «Спирт», – у нас-то как раз все сложнее. Но мы относимся ко всему проще. Поживите здесь с мое, и вы поймете, что по-другому нельзя.
Из большого стакана он долил в две мензурки воды, в третью доливать не стал, взял ее в левую руку, а стакан – в правую.
– Ну, чего ждем? Гидролиз спирта проходит с выделением некоторого количества тепла. Проще говоря, водка нагревается. Берите, коллега, не стойте, как засватанный.
Правую мензурку взял Шериф, левую – Пинт. Не очень уверенно – он еще не привык заканчивать малую операцию ста граммами разведенного спирта, но в Горной Долине, видимо, это давняя и прочная традиция, которую нужно уважать.
– За твое здоровье, Ваня, – торжественно сказал Тамбовцев и опрокинул в рот чистый спирт. Затем он шумно выдохнул и запил водой. – Привычка, – пояснил он, заметив удивленный взгляд Пинта. – Предпочитаю употреблять чистый продукт. Никогда не развожу, только запиваю.
Шериф усмехнулся и выпил свою порцию. Пинту ничего не оставалось, как присоединиться к ним.
Теплый разведенный спирт приятно ущипнул горло и огненным комком упал в желудок. Пинт запомнил обиженное лицо Ивана: мол, а как же я? Мне-то почему не дали?
– Ты, Ваня, раненый. Тебе нельзя, чтобы не спровоцировать кровотечение. – Тамбовцев сказал это таким серьезным тоном, что Пинт поневоле улыбнулся.
– Николаич… А если? Чуток? Тамбовцев покачал головой:
– Нет, дружочек. Даже не проси. Сам понимаешь – клятва Гиппократа. Что подумает про нас коллега? Что я спаиваю людей ничуть не хуже усатой Белки? Ты это брось— не позорь меня.
– Кстати, насчет усатой Белки, – подал голос Шериф. – Что там у вас случилось? Мне надо знать, как было дело. Волков скажет одно, ты – другое. Я должен докопаться до сути. Так что, давай, рассказывай.
– А чего там рассказывать? – сразу замкнулся Иван. – Он наехал, я ответил. Он схватил вилку – и на меня. Вот и все.
– Нет уж, давай по порядку. – Шериф зажег сигарету и выпустил дым в потолок.
«Ни хрена себе малая операционная. Здесь и пьют и курят. Тоже мне, асептика с антисептикой, – промелькнуло в голове у Пинта. – Правда, здесь еще вытаскивают вилки из руки, да так виртуозно, словно занимаются этим по три раза на дню, вместо завтрака, обеда и ужина. – Его охватила гордость за профессию и за Тамбовцева. – Вот это – настоящий док. Так же, как Шериф – настоящий шериф. Простые и правильные мужики, спокойно делающие свое дело. С такими не страшно. С такими можно в разведку, если выражаться избито».
– Рассказывай, – немного лениво сказал Шериф. – Все равно узнаю.
Иван замолчал, он внимательно рассматривал свою забинтованную руку. На ладони медленно проступало алое пятно с нечеткими желтыми очертаниями.
– Кобель у меня пропал, Саныч, – неожиданно сказал он. – Три дня назад.
– Ну и что? Он у тебя постоянно убегает. Ты же его не кормишь.
– Да нет. В этот раз все было не так. Он словно чего-то боялся. Выл всю ночь, спать не давал. А потом я вышел из избы, хотел ему врезать… Успокоить то есть… А он побежал от меня. Я – за ним. Он бежит и воет. Понимаешь?
– Ну и что? – Шериф еще выглядел спокойным. Потом, спустя минуту, Пинта поразил этот мгновенный переход от спокойствия к тревоге, даже не тревоге, а еле скрываемой панике: Баженов словно еще раз вошел в заведение усатой Белки – плечи стали шире и напряглись, руки непроизвольно сжимались в кулаки, будто искали ружье. Но пока Шериф был спокоен.
– Ну и… – Иван выглядел испуганным, он с трудом подбирал слова. – Он привел меня к заброшенной штольне… Сел на краю… и воет.
В операционной воцарилась такая тишина, что было слышно, как, шипя и потрескивая, тлеет сигарета Шерифа. Она догорела почти до самого фильтра и уже обжигала Баженову пальцы, но он не обращал на это внимания. Слова про заброшенную штольню произвели на него ошеломляющее впечатление. Он застыл на месте, как каменное изваяние, с открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова. Постепенно черты его лица расслабились, будто обмякли, и тогда Пинт впервые увидел, КАК Баженов боится. Какое у него при этом лицо.
Пинт оглянулся на Тамбовцева, и ему стало еще тревожнее. Старый док выглядел так, будто его сейчас хватит удар, лицо налилось свекольным соком, губы затряслись, а стакан в руке ходил ходуном, норовя выплеснуть на Ивана остатки воды.
Шерифу потребовалась целая минута, чтобы взять себя в руки.
– И что же ты… видел? У заброшенной штольни, – через силу спросил он. Иван пожал плечами:
– Ничего. Вроде ничего не было. Только… жутко там. Не по себе как-то, аж мороз по коже.
Он наморщил лоб, словно вспоминал что-то.
– И еще… – Иван понизил голос до шепота, – свет какой-то оттуда. Слабый такой, зеленоватый… Как в «жигулях» от панели приборов.
Иван сделал паузу, осмотрел раненую руку.
– Струхнул я, Саныч, если честно. Не знаю, почему, но струхнул. Как дунул оттуда! Малыша с собой звал, а он лег брюхом на край и воет. Жалобно так, как по покойнику. Я ему: «Ко мне, Малыш!», а он – ни в какую. Будто не слышит. А утром – не пришел. И на следующий день – тоже. Как в воду канул. Только я туда больше ни ногой. Жутко там, Саныч. Чертовщина какая-то!
Пинт услышал за спиной звяканье стекла. Он обернулся: Тамбовцев разводил спирт, но не в мензурке, а в стакане. Развел пополам и протянул Ивану.
– Ты, Ваня, вспомни хорошенько, – ласково сказал он. – Ты никому больше не говорил про заброшенную штольню?
– Валентин Николаевич, – подал голос Шериф, – может, не стоит? При посторонних-то? – Он кивнул головой в сторону Пинта, так, словно только что его заметил.
– А я думаю, – повернулся к нему Тамбовцев, стакан, уже почти схваченный Иваном, резко уплыл вправо – в руке Ивана вместо вожделенного раствора остался чистый воздух, – свежая голова нам не повредит. У каждого, знаешь, есть свои скелеты в шкафу…
– Я полагаю, – отрезал Шериф, – что мы сами в состоянии решить свои проблемы.
Пинт почувствовал себя крайне неловко. Между Шерифом и Тамбовцевым возникли разногласия, и причиной был он. Не дожидаясь, пока разногласия перерастут в открытый конфликт, Оскар снял халат, накинул пиджак и спросил:
– Валентин Николаевич, вы не будете возражать, если я осмотрю пока домик?
Тамбовцев уставился на него таким взглядом, словно впервые видел. В глазах у него напряженно билась какая-то мысль, но к маленькому зеленому домику под высоким тополем она явно никакого отношения не имела.
– Что? – переспросил Тамбовцев, встряхнувшись. Ему удалось взять себя в руки и отогнать страшное видение, возникшее перед мысленным взором: поросшая густой травой пасть заброшенной штольни, неизвестно кем, когда и с какой целью выкопанной на глухой лесной поляне. – Какой домик?
– Ну, домик. Для персонала. Там, где я буду жить.
– А-а-а! – Тамбовцев от досады даже махнул на себя рукой. – Домик! Ну конечно! Вот, пожалуйста, ключи! – Он протянул Пинту увесистую связку. – Я точно не знаю, какой из них, поэтому, не сочтите за труд, подберите сами.
– Спасибо! – Пинт развернулся и, смущенно кланяясь, вышел из кабинета. Он ощущал беспричинную неловкость, словно застал Тамбовцева и Шерифа за неким постыдным занятием.
Оскар прошел назад по коридору, поднял оставленный чемодан и вышел на улицу. Пока он пересекал маленькую площадку перед больницей, гравий приятно хрустел под ногами, как свежевыпавший снег.
Пинт поднялся на крылечко, вытащил связку ключей. Подобрать нужный не составило большого труда, Пинт попал со второй попытки. Плоский латунный ключ со скрипом повернулся в личинке замка, и дверь дрогнула, освободившись. Оскар широко открыл ее и принялся оглядываться в неярком свете пасмурного дня.
Квартирка была крошечной, но, как он и ожидал, очень уютной. Размерами домик напоминал жилище гномов, и Оскар почувствовал себя огромной и нескладной Белоснежкой, которая непонятно зачем приперлась сюда в отсутствие хозяев. Маленькая кухонька, маленькая газовая плита на две конфорки, туалет и пожелтевшая ванна, в которой можно мыться только стоя. Комната была размером с большой шкаф, в углу, под единственным окошком, стояла узкая и короткая кровать, рядом с ней – колченогий стол.
Пинт нашел электрический щит и включил рубильник. От одиноко висевшей лампочки поднимался извитой провод, он пересекал потолок под прямым углом и спускался по стене рядом с дверным косяком. Пинт нащупал выключатель, и комната озарилась слабым электрическим светом.
Повсюду лежал толстый слой пушистой серой пыли – на подоконнике, на столе, на полу. Висевший на стене предмет, который Пинт поначалу принял за картину или литографию, оказался зеркалом, завешенным тряпкой.
Пинт подошел к зеркалу и осторожно снял занавесь. Пыль мягкими хлопьями закружилась в воздухе. Оскар посмотрел на свое отражение: густые светлые волосы, высокий лоб, изборожденный двумя продольными и двумя поперечными, поднимающимися над переносицей (складки «гордецов» – так это называется в анатомии) морщинами, крупный, немножко кривой нос, грустно опущенные уголки рта…
Внезапно Пинт увидел, как изменилось выражение его лица. Все черты вдруг заострились, и краска отхлынула от щек. Он видел себя будто на экране ужасного кино, где за несколько секунд, с помощью умелого грима и спецэффектов, молодого человека превращают в глубокого старика. Эта мгновенная перемена сильно поразила и испугала его, не в силах сдержать подступивший страх, Оскар вскрикнул.
Вскрик подействовал отрезвляюще, как ведро холодной воды. Он пришел в себя и снова посмотрел на отражение. В зеркале был прежний, тридцатилетний Оскар Пинт, ну разве что немного уставший от всех волнений сегодняшнего сумасшедшего дня.
Да еще освещение здесь… такое… Он не успел додумать эту мысль до конца, уяснить, какое здесь освещение, потому что понял, что же на самом деле его так поразило.
Кусочек фотографического картона размером три на четыре, засунутый за рамку зеркала в нижнем левом углу, Пинт увидел его периферическим зрением, и, пока смотрел на свое отражение, зрительный образ этого кусочка пребывал в глубинах подсознания, медленно всплывая на поверхность, как пузырек газа из океанской пучины. Наконец он вырвался на свободу, с шумом лопнул и ушел в воздух, воссоединившись с привычной средой.
Фотография. Точно такая же, как та, что лежит в моем бумажнике. Лиза! Меня здесь ждут, значит, все это не напрасно. Все, что мне пришлось вытерпеть и пережить— лишь малая доля того, что еще предстоит, но главное— все это не напрасно.
Пинт потянулся к фотографии, но долго не мог ее взять, руки у него дрожали, и тело трясло, как в ознобе. Он почувствовал, как подогнулись колени, и голова закружилась. Ему пришлось опереться левой рукой на стенку, пока непослушными пальцами правой он вытаскивал фотографию из-за рамки.
– Лиза! Лиза! – повторял он и плакал. Слезы, независимо от его воли, текли по щекам. Не было ни всхлипов, ни рыданий, просто горячие слезы заливали его лицо, как осенний дождь заливает стекло. – Лиза! Я здесь, я рядом. Я читаю знаки, оставленные тобой. Я найду тебя. И больше никогда не потеряю!
* * *Март пролетел незаметно. Пинт отчаянно боролся с весенней грязью. Всякий раз, выходя из подъезда, он, как опытный полководец, намечал план сражения с этой привычной российской стихией. В ход шли любые средства: длинные прыжки, обходные маневры, перелезание в одном месте через низкий заборчик и даже перенос по воздуху, где роль транспортного вертолета играл рейсовый автобус, ходивший от его дома почти до самой больницы. Кроме того, Оскар купил себе маленькую складную щетку для одежды и дважды в день – придя на работу и вернувшись домой – счищал с брюк ненавистную грязь.
