Быть драконом

«18 января мещанин Евсеев, проходя по Екатерининскому парку, был остановлен двумя женщинами. Одна из них спросила, как пройти на Солдатскую улицу, а другая попросила указать дорогу к Воздвиженскому монастырю. Евсеев указал им путь, после чего обнаружил, что у него из кармана пропали серебряный портсигар, также часы и кошелек со ста семьюдесятью рублями ассигнациями и медной монетой. В тот же день мошенницы были задержаны помощником следственного пристава господином Тугариным. Ведется дознание».

Из-за этой последней заметки, собственно, и храню газету. Имеет тут место, конечно, не достойное дракона тщеславие, но выкинуть рука не поднимается. И никогда не поднимется.

Аккуратно сложив газету, я вздохнул: да, случались дни веселые – и собрался удариться в воспоминания о былых подвигах, но меня – вот так всегда! – остановил Телефонный звонок.

– Вспоминал меня? – спросил Ашгарр сонным голосом.

– Вспоминал, – подтвердил я и тут же пошел в наступление: – Недобрым словом вспоминал, а слово то – «шаромыжник». Ты какого хрена в моем архиве копался?

– Ты о чем?

– О том. Зачем газету в лапоть засунул?

– В какой лапоть? Какую газету?

Я передразнил его, подражая голосом утенку Дональду Даку:

– В такой лапоть, такую газету. – Но потом все-таки перешел на человеческий язык: – Зачем старые «Губернские ведомости» в кроссовку засунул?

– Я помню, что ли? – стал вяло отбиваться Ашгарр. – Что попалось под руку, то и взял. А на кой ты эту труху хранишь?

– Надо. Перечитываю.

– У Лао Шаня моду взял?

– Да. То есть нет… Не в этом дело… – Я сбился, но, энергично почесав затылок, красиво выкрутился: – Просто интересно отслеживать, как меняются людские нравы.

– А они что, меняются? – после короткой паузы спросил Ашгарр и громко зевнул.

Тут он меня, конечно, припер. Понятное дело, не меняются. Природа есть природа, супротив не попрешь. Не зная, что сказать, я вызверился:

– Еще раз сунешься в архив – убью.

– И давно у тебя это? – усмехнулся Ашгарр.

– Что «это»?

– Склонность к суициду.

Я смутился, Ашгарр воспользовался моим молчанием и процитировал Пастернака:

– Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь. Не стоит заводить архивы, над рукописями трястись. – После чего резко сменил тему: – Скажи, как все прошло?

– В лучшем виде прошло, – взяв себя в руки, ответил я. – Демон оказался мудрой теткой.

– Значит, все пули мимо пролетели?

– Слава Силе – обошлось.

– Это хорошо. Не хотел бы я закончить свой век онгхтоном.

– Вот ты, стало быть, как! – возмутился я. – О себе в первую очередь… Ну-ну.

– Что значит «о себе»? – спросил Ашгарр не без ехидства. – Разве «о себе» у нас не значит «о тебе»?

И вновь хохотнул.

– Ах ты… – хотел сказать я ему все, что о нем думаю.

Но он меня опередил:

– Успокойся. Тебя бы тоже жалко было. Тебя даже в первую очередь. Себя – в третью. Если бы, конечно, от горя не запутался в этих «ты», «я» и «он».

Тут он был прав – запутаться легко.

– Ладно, замяли это дело, – примирительным тоном сказал я.

С трудом сдерживая очередной зевок, Ашгарр спросил:

– Домой собираешься?

– Вообще-то планирую, а там – как выйдет.

– Если что, дай знать. Все, пока-пока.

И тут же отключился, пошел досыпать. Ашгарр у нас «сова», ведет богемный образ жизни – до пяти ночи колобродит, до полудня дает храпака. Я бы так не смог. «Жаворонок».

После звонка Ашгарра около часа чистил пистолет. Надо сказать, очень мыслеродительное занятие. Наподобие чистки картошки или лепки пельменей. Счищаешь ершиком пороховую гарь со стенок стволового канала, а сам в это время думаешь о чем-нибудь отвлеченном. Красота!

На этот раз, то и дело бросая взгляды на бронзового пеликана, я размышлял о том, можно ли считать магию искусством.

У меня выходило, что можно.

И вот почему.

В первую очередь, всякое магическое действо, как и всякое настоящее произведение искусства, уникально. Это штучный продукт. Конечно, есть некие стандартные заклинания, но они отнюдь не гарантируют результат – в конечном итоге все зависит от таланта мага. И это роднит его с художником, музыкантом или, допустим, с писателем. Те тоже знают всякие типовые приемы ремесла – то, что называется «школой», но каждый реализует их в соответствии со своим индивидуальным даром, идет своим путем. Разумеется, у любого мага в загашнике имеются артефакты (разного рода кольца, браслеты и прочие волшебные прибамбасы), которые облегчают колдовство, но и они, в свою очередь, есть результат предыдущих магических деяний. Это то же самое, что заготовленные художником эскизы, наброски композитора или черновики писателя.

Теперь дальше. Никакой единой системы сотворения шедевра не существует. Никто творцу не указ. Художник вымазывает краской полотно сообразно своему представлению о прекрасном, и писатель чиркает бумагу по велению собственной души. Каждый пишет, как он дышит. И не иначе. То же и с чародейством. Магия никогда не являлась, не является и не будет являться единой, унифицированной и вмененной в обязательное употребление системой знаний. Каждый настоящий маг сам себе система. И если ему что-то не дано – значит, не дано. Значит, не судьба. Значит, так тому и быть. Обидно, досадно, но ладно. Чудодействуй в меру своего таланта и не журись. Тем более что наличие больших собак ни в коей мере не должно смущать желание маленьких гавкать. Так утверждал не кто-нибудь, а сам Антон Павлович Чехов.

Наконец, «быть творцом» – не просто работа, но прежде всего образ жизни. Настоящие живописцы, музыканты и писатели не похожи на других людей, они живут иначе. Не потому, что выпендриваются (хотя иногда бывает, причем чем таланта меньше, тем больше выпендрежа), но в первую очередь потому, что для них нет разницы между служебными обязанностями и частной жизнью. В полной мере это относится и к магам. Маг всегда маг, а не с девяти до семи с перерывом на часовой обед.

Когда я добрался до этого самого места в своих сравнениях искусства и магии по формальным признакам, часы пробили «бом» и безмозглая механическая кукушка отмерила мне еще девять лет жизни. Хорошо, когда бы так, подумал я. Передернул затвор, вогнал в паз обойму, поставил пистолет на предохранитель и объявил себе выходной. Но в одну минуту десятого зазвонил телефон. Тот, который мобильный.

Да, как ни планируй свою жизнь, всегда найдется кто-нибудь, кто подвернется под руку в самый последний момент, – и все твои планы идут прахом.

Звонил Михей Процентщик.

Кого угодно ожидал услышать, только не его.

– Егор, у меня к тебе дело, – пробасил он после приветствия.

– Выкладывай, – разрешил я.

– Нет, по телефону не могу. Надо лично.

– Тогда подъезжай.

– Ты где сейчас?

– В конторе.

– Через десять минут буду.

Пошли гудки отбоя, и я стал теряться в догадках.

Михей Процентщик (в мире людей – Михаил Петрович Лымарь) – один из самых сильных магов города, если не самый сильный. И при всем том наименее уважаемый.

Белые маги тратят Силу на то, чтобы дать другим радость и утешение, и из этого черпают новую Силу. Черные маги используют Силу во вред другим и снимают пенки с людского горя. А есть такие странноватые маги, которые свою природную Силу совсем не тратят. Ни на лютые дела не тратят, ни на добрые. Им Сила нужна ради Силы. Копят они ее. Тупо копят. И копят, и копят, и копят. Вреда от таких накопителей никакого, но и пользы никакой. Что есть они, что нет их – все едино. Так вот Михей из числа подобных пустоцветов.

Правда, в отличие от прочих «скупых рыцарей», Михей не просто Силу копит, он ее еще и в рост пускает. Любой нуждающийся маг Города может перехватить у него Силы в долг. Запросто. Приходи и бери. Но не за «так», конечно, а под шесть процентов в месяц. Ссудит тебе Михей тысячу, к примеру, кроулей, а через месяц возвращай ему эту тысячу да сверх того шестьдесят. А за просрочку пени – полпроцента за сутки. Говорят, что это по-божески. Не знаю. Как по мне, так есть в этом что-то неправильное. Уж больно трудно такой бизнес принять золотому дракону, который Силу берет от лиходеев и безвозмездно возвращает ее страждущим. Может, поэтому никогда я к услугам Михея не обращался. Хотя наперед не зарекаюсь – жизнь длинная, а случаи бывают разные.

Зачем я понадобился Михею Процентщику, ума не могу приложить. Вообще-то маг его уровня любые личные вопросы решает сам – между делом и мановением руки. Слышал я от компетентных людей, что Михей Процентщик Силы накопил видимо-невидимо. Столько у него ее, что все шесть турбин Городской ГЭС может при желании остановить на сутки. Оттого и недоумевал: чем такому помочь могу? Рокфеллеры к сидящим на паперти за помощью не ходят.

Впрочем, долго гадать не пришлось. Михей подъехал на минуту раньше обещанного – в девять десять. Подъехал и ввалился. Пузатый, грузный, неповоротливый. Потряс в знак приветствия тремя подбородками, рухнул в предложенное кресло, поправил на лысине две мокрые прядки и, с трудом справляясь с отдышкой, прогудел в три приема голосом оперного баса:

– Артефакт. Сперли. Егор.

– Что именно? – не моргнув глазом (давно живу, всяко видел), уточнил я.

Вместо ответа он полез во внутренний карман своего безразмерного пиджака. Долго ковырялся, никак не мог вытащить. Как назло еще и рука у него там застряла, стал нервно дергать, чуть карман по швам не разорвал. Наконец, пыхтя и чертыхаясь, вытянул фотоснимок «девять на двенадцать» и швырнул на стол.

Я глянул.

И увидел чашу.

Ничего особенного на первый взгляд она собой не представляла. Средние века. Западная или Центральная Европа. Кажется, серебряная. Возможно, ритуальная. Даже очень возможно, поскольку изображены на ней жрецы, бредущие с дарами к алтарю. В остальном чаша как чаша. Подобных в любом музее западного искусства вагон и маленькая тележка. Это тебе не капала ламаистов – церемониальная чаша из затылочной части человеческого черепа. Вот то, действительно, держишь в руках – понимаешь: вещь.

Зная, что Михаил Петрович Лымарь владеет антикварной лавкой, я ткнул пальцем в снимок и спросил:

– Артефакт дохлый?

– В том все и дело, что активный, – на четвертом выдохе ответил ростовщик.

– Уж не Грааль ли?

Спросил в шутку, но он этого не уловил. Смахнул с похожего на баклажан носа каплю пота и вполне серьезно ответил:

– Нет, не Грааль. Эта чаша когда-то принадлежала одному из членов Братства кипяченой росы. Слышал о таком?

Я кивнул:

– Слышал. Как не слышать? У меня об этом братстве имеются две неслабые книжки.

Чтобы не быть голословным, я встал из-за стола и подошел к книжному шкафу. Нашел глазами нужную книгу (стояла между «Историей герметической философии» Ленгле и «Жизнью некромантов» Годвина), встал на носки, вытащил, стер рукавом пыль и прочел полное название:

– «Ужасные соглашения, заключенные между дьяволом и братьями росы. Содержащиеся в них отвратительные инструкции. Разорение тех, кто им следует, и их жалкий конец».

– Подлинник? – поинтересовался Михей, у которого при виде старинного фолианта алчно загорелись глаза.

– Что ни на есть подлинник, – похвастался я и махнул в сторону шкафа: – А еще тут где-то стоит «Исследование новой неизвестной каббалы братьев кипяченой росы, поселившихся в Париже». Тоже подлинник. Издание тысяча шестьсот двадцать третьего, кажется, года.

Михей завистливо причмокнул толстыми губами, но в следующую секунду взял себя в руки, спросил:

– И ту и ту читал?

– Угу, обе, – ответил я. – Когда-то. Много лет назад.

– Тогда в курсе, кто такие эти братья и чем промышляли.

– Более-менее. – Я пролистнул страницы книги, словно кассир пачку банкнот. – Насколько помню, тридцать шесть членов братства отреклись от крещения и перестали уповать на воскрешение к Судному дню. Якобы за это дьявол даровал им способность переноситься из одного конца света в другой со скоростью мысли, говорить на всех языках, всегда иметь полные кошельки, быть невидимками и проникать в самые потаенные места, невзирая на засовы. Ну и так далее, и тому подобное. Если отбросить характерные для Средневековья страсти-мордасти, можно предположить, что братья кипяченой росы являлись вполне успешными магами.

– Твоя правда, – согласился с моим выводом Михей.

Я поставил книгу на место, вернулся к столу и постучал пальцем по снимку:

– А точно, что эта чаша…

Ростовщик не дал мне закончить вопрос.

– Точно, – пробасил он и стал рассказывать, замолкая всякий раз, когда нужно было справиться с одышкой. – На снимке не видно, но на ножке имеется гравировка. Там три латинские буквы «FRC». Аббревиатура читается как «Fratres Roris Cocti», что в переводе, как ты понимаешь, и означает «Братство кипяченой росы». В такие чаши, как ты знаешь, братья собирали росу, потом выпаривали и получали особый ингредиент для чудотворных препаратов. Отсюда и пошло название братства. А всего таких чаш было тридцать шесть.

– По числу братьев, – догадался я.

– Да. У каждого брата была персональная.

– Удобно, а главное – гигиенично. К тебе-то как попала? Насколько я помню, братья восточнее Франш-Конте никогда не забирались. Или что-то путаю?

Михей несколько секунд молчал, соображая, отвечать или нет, но потом все-таки решился:

– История давняя, а суть в следующем. Чашу эту я бог знает сколько лет назад купил у внука человечка, который служил конюхом у сосланного декабриста Петра Вениаминовича Рябова. Предполагаю, что Рябов ее лично вывез из Парижа.

– Выходит, трофей, – сказал я.

Михей подтвердил:

– Вроде того.

– Что, Рябов из фронтовиков будет?

– Так и есть. Ветеран двенадцатого года. До Парижа дошел с черниговским полком, где служил вольнонаемным доктором.

Тут я – и что только откуда берется? – показал свои недюжинные познания в отечественной истории:

– А не тот ли это полк, которым во время декабрьских событий Муравьев-Апостол командовал?

Кивком подтвердив правоту моих слов, Михей добавил:

– Только Рябова еще до восстания взяли по доносу унтер-офицера Шервуда. Повезло, не казнили. Поначалу в Читинский острог определили, а через десять лет отправили на поселение в Усть-Култук. Там и похоронен.

– И чем же тебя эта чаша прельстила?

– Как чем? – Михей пожал плечами. – Во-первых, представляет огромную историческую ценность. Во-вторых, Сила в ней.

Я уточнил:

– И это все?

– И все, – ответил Михей.

Ответил и уставился на меня своими глазками-бусинками, надеясь, что скушаю его вранье.

– Мне-то зачем врать?! – возмутился я. – Пришел за помощью, изволь правду говорить.

Михей, заметно смутившись, стыдливо опустил глаза.

– Не хочешь говорить, не надо. – Я поднялся из кресла и протянул руку для прощания. – До свидания, дружище. Искренне сочувствую твоему горю, но ничем помочь не могу. Извини.

– Она свойством обладает, – сообразив, что я не шучу, поторопился сказать ростовщик. – Бессмертие дает.

Будто воздух из проколотого шарика вышел, подумалось мне, но тут до сознания дошел смысл его ответа.

– Бессмертие?! – удивился я. – Что, без балды?

– Во всяком случае, долголетие – точно, – поправился Михей. – Сам прикинь. Рябов умер, когда ему уже сто три было. Да и умер-то глупо – утонул. А его сердечный друг конюх Селуян Замятин, коему чаша перешла по завещанию, тот девяносто четыре протянул. Причем до самой смерти болезней не знал. И помер не в кровати, а на охоте – медведь-подранок поломал.

– А на себе свойство проверял?

– А как ты думаешь?

– Думаю, да.

– Правильно думаешь.

– Какао по утрам из нее потягивал?

– Сок апельсиновый.

– И как?

– Как видишь, жив до сих пор.

Я оглядел его с ног до головы и с головы до ног.

– А сколько тебе, Михей?

– Может, тебе еще и свое настоящее имя сказать? – недовольно пробурчал ростовщик.

– Ладно, забудь. – Я еще раз глянул на фото чаши. – Значит, говоришь, бессмертие дает?

– Сама по себе – бессмертие, в сочетании с другими артефактами свойств – не знаю. В комбинации артефакты свойств иной раз такое могут выдать, что закачаешься.

– Это точно, – согласился я и, не желая переливать из пустого в порожнее, стал переводить разговор в практическую плоскость: – Значит, сперли?

– Сперли, гады, – удрученно вздохнул Михей.

– Хочешь, чтобы разыскал?

– Хочу.

– Почему я? Почему не сам?

– Ты профи.

– Полно, барин, все мазурки давно написал Шопен.

– Что?

– Да так, ничего. Ладно, пусть я профи, но ведь ты же… – Я запнулся и, не сумев подобрать уместного определения, выпалил: – Процентщик.

– И что с того? – пожал он плечами.

– Ходят слухи, что могуч ты, Михей. Захочешь, одним щелчком весь Город наизнанку вывернешь. Щелк – и родное снова у тебя.

– Ну зачем же так… Гром-молния, трах-тарарах – к чему весь этот шум? Лучше уж ты. Тихо, хватко, точечно.

Уловив в его словах фальшь, я вскинул бровь:

– Точечно, говоришь?

И саркастически хмыкнул.

Все я про него понял, понял, что жаба его давит, что не хочет он ни одного лишнего кроуля накопленной Силы тратить, а хочет дело провернуть задешево. Подумал: похоже, таких жадюг мир еще не видел. И чисто из вредности стал набивать цену:

– Сдается, дело хлопотным будет. Чую, придется попотеть.

Говорил так, а сам в это время отодвинул кольт в сторону, покопался в верхнем шкафчике и высыпал на стол пригоршню браслетов и колец. Пустых, конечно.

– А сколько ты хочешь за работу? – изумленно глядя на эту кучу лома, спросил Михей.

– Семьсот пятьдесят кроулей, – сказал я как отрезал.

У Михея в зобу дыханье сперло, только и смог охнуть:

– Ну ты хватил!

– А чего? Нормально. За три дня не найду – значит, совсем не найду, а двести пятьдесят за день – красная цена.

– Много.

– Тогда до свидания. – Я сделал ему ручкой. – Иди к ментам, они бесплатно найдут. Не сразу, но найдут. Правда, потом чаша в отделе года три до суда простоит в качестве вещдока. Ну и что? Зато бесплатно. Иди-иди. Здесь по пятницам не подают.

Торговаться я не собирался, не в моих обычаях. Михей это понял, и его брыли раздулись, как наполненные ветром паруса.

– Согласен.

– Вот и отлично.

– Только давай так, – тут же добавил он, – двести пятьдесят сейчас, пятьсот – потом.

«Нет, он непробиваем!» – мысленно возмутился я, покачал головой и принял его условие:

– Черт с тобой.

Оставив на столе боевой браслет и три кольца (одно из которых было Альбининым), указал на них Михею:

– Вот эти зарядишь.

Ростовщик кивнул, и я тут же вышел, дав ему возможность закачать Силу в оставленные предметы. Закачка Силы – дело интимное, чужих глаз не терпит. Поэтому.

Когда дело было сделано (а сделано оно было достаточно быстро, и двух минут не прошло), Михей окликнул, и я без лишних формальностей, уже с порога, перешел к выяснению деталей:

– Ну и когда беда приключилась?

– Сегодня ночью.

– Мысли есть, кто мог позариться?

– Ума не приложу.

– Рассказывал кому-нибудь о свойстве?

– Никогда и никому.

– Может, по пьяной лавочке? Или на ушко прелестнице, дабы впечатление произвести?

Спросив, я по-свойски подмигнул, мол, колись, Михей, здесь все свои. Но он замахал руками:

– Нет-нет, это не про меня.

– Где хранил? Дома?

– Нет, в лавке. У меня там… что-то вроде кабинета.

– Показывал кому-нибудь?

– Нет, – не задумываясь, ответил он, но потом вдруг наморщил лоб: – Хотя…

– Что «хотя»? – ухватился я за его обмолвку.

– Не знаю, имеет ли отношение…

– Рассказывай, а там посмотрим – имеет или не имеет.

– Выставка была в прошлом декабре, посвященная стовосьмидесятилетию восстания, – хмурясь, сообщил он. – «Времен связующая нить» – так, кажется, называлась. Или что-то вроде того. Так вот я чашу… как бы… в общем, предоставил я чашу организаторам на день.

– Зачем? – изумился я.

– Черт попутал.

– А серьезно?

– А серьезно…

Мне показалось, что Михей несколько смутился. Во всяком случае, долго молчал, подбирая нужные слова. Наконец сказал:

– Дело в том, что тогда Потапов выставил театральный веер, принадлежащий якобы самой княгине Волконской. Ну и я подтянулся.

– Кто такой Потапов? – поинтересовался я.

– Да есть тут один коллекционер. Считает себя круче всех.

Михей сказал это с такой язвительностью, что сам себя выдал. Но я все-таки уточнил:

– Для тебя это было в некотором роде вызовом?

– А то! Конечно.

– И ты повелся?

– Повелся. Решил ему нос утереть. Глупо, да?

– Да уж, не умно. Это и называется «по секрету всему свету».

– Но ведь только восемь часов простояла.

– Как видишь, хватило. Кто-то оценил вещицу по достоинству и при случае слямзил.

Я задумался и, пока думал, машинально насадил по одному заряженному кольцу на безымянные пальцы. Альбинино кольцо сунул в карман, а браслет стал вертеть в руках. Потом натянул его на правую руку и спросил:

– Не этот ли самый Потапов навел?

– Не исключаю, – ответил Михей.

– А Потапов этот – он посвященный?

– Нет. Он так… – Михей сделал такое движение рукой, будто вкручивает лампочку. – Собиратель.

– А может, он и спер?

– Вряд ли. Это маг сделал.

Сказано было с убежденностью, которая не могла меня не заинтересовать.

– Почему ты так решил? – спросил я.

– В лавку приедем, сам увидишь, – ответил Михей.

Тут он был прав, любое разбирательство нужно начинать с осмотра места преступления. И чем раньше к нему приступить, тем лучше, ибо работа по горячим следам зачастую приносит неплохие плоды. Вот почему я быстро сунул кольт в кобуру (сыщик без «машинки» все равно что кот с презервативом) и потянул незадачливого ростовщика на выход.

ГЛАВА 2

Лабаз Михея Процентщика со времен первых кооперативов занимает цокольный этаж (а проще говоря – подвал) солидного дома дореволюционной постройки, что стоит на углу Российской и Марата. Дом нежилой, на первом этаже магазины, на втором и третьем – конторы-офисы. Вход в лавку вырублен с торца и оборудован вполне современными механическими жалюзи.

– Видишь? – сказал Михей, когда мы выбрались из машин. – Все чин-чинарем, все как у людей.

Потом еще и постучал ногой по стальной кольчуге, показывая, насколько прочна.

– Лавку сам открывал с утра? – уточнил я.

– Сам, – ответил Михей.

– И жалюзи…

– Были опущены.

– Еще вход есть?

– Нет, этот единственный.

– А окна?

– Нет тут никаких окон. Глухой подвал.

– А вечером лавку кто запирал – ты или продавец?

– Естественно, я. Всегда последним ухожу и сам все запираю.

Михей щелкнул пультом, жалюзи радостно заскрипели и пошли собираться в кучу.

Когда ростовщик сунул ключ в замок двери, я спросил:

– Сигнализация есть?

– Имеется. Утром с пульта снял.

– Неужели выведена на пульт вневедомственной охраны? – подивился я.

– Нет, – ответил Михей и не без гордости пояснил: – Мы тут в складчину своих гавриков держим.

На всем экономит, подумал я. Если человек жаден, то он жаден во всем. За рубль белку в лесу насмерть загоняет, за кроуль – сам удавится.

– А свою защиту накладываешь? – спросил я для порядка, уже догадываясь, каким будет ответ.

И угадал.

– Нет, – ответил Михей и даже не смутился.

Слов не было, оставалось только головой покачать: оказывается, даже для личной безопасности Процентщику Силы жалко.

Это уже шиза какая-то, мысленно поставил я ему диагноз. Тут хороший доктор нужен. Лучше – профессор. А еще лучше – академик Академии медицинских наук.

В лавке пахло по-особенному, именно так пахнет сгустившееся время – сандалом, пылью и прелой стружкой. Михей повел меня через зал прямо в кабинет, но я задержался у стенда с банковскими кредитными билетами. Сразу (наверное, потому что желтоватая) кинулась в глаза «сотка» 1789 года с Екатериной Второй в овале. Улыбка императрицы и самодержицы всероссийской ничем не уступала улыбке Джоконды. Была такой же милой и загадочной. Я засмотрелся.

– Ты идешь? – поторопил меня Михей и, не дожидаясь ответа, вышел из зала через служебную дверь.

– Иду-иду, – крикнул я и, неловко развернувшись, задел локтем стоящую на постаменте огромную китайскую вазу.

Ваза, в росписи которой присутствовала пара священных драконов, покачнулась и стала падать. Я едва-едва успел принять ее горло на подъем ноги.

Бережно водрузив фарфоровую реликвию на место, с облегчением подумал: пронесло, и Михей бы не простил, и сам себя три года ел бы страшным поедом.

И то.

Быть может, именно эту самую вазу преподнес Конфуций архивариусу Лао-цзы при личной встрече. Говорят, была такая встреча. А еще говорят, что перед тем как попрощаться, Конфуций сказал: «Птицы летают, рыбы плавают, животные бегают. Бегущее животное можно заманить в западню, плавающее – в сеть, а летящее – настигнуть стрелой. Но как быть с драконом?» По легенде, Лао-цзы ответил таким образом, что Конфуций долго не мог прийти в себя и потом еще два года шептал по ночам на ухо наложнице: «Я видел Лао-цзы, я видел дракона».