Заговор

– Думаю, что я смогу заставить ее сознаться. В Прасковьиной светелке кто-нибудь сейчас есть?

– Как можно, там никто не бывает, все боятся заразы.

– Вот и хорошо, я пойду туда и переоденусь. Когда увидишь меня в иноземной одежде, не бойся, это я нарочно так выряжусь, чтобы напугать вашу Верку. Когда спрячешь Ивана Владимировича с сыном, приходи за нами с Прасковьей, я скажу, что тебе делать дальше.

Мой план, как уже, возможно, догадался проницательный читатель, был предельно прост. Я собрался переодеться в платье колдуна, заманить коварную крестную в терем, запугать и заставить во всем сознаться. О самой будущей жертве обмана мне достаточно рассказал милейший управляющий, так что с ее прошлым у меня проблем возникнуть не должно, а будущее зависело исключительно от нее самой.

Матрена отправилась прятать свидетелей, а мы с Прасковьей поднялись в ее светелку. Бедную девушку так взволновали возвращение в родной дом и встреча с нянькой, что говорить с ней было совершенно бесполезно. Она шла вслед за мной как потерянная и смотрела вокруг полными слез глазами. Пригодиться Прасковья могла только в одном случае, если возникнет нужда выставить ее перед публикой как последний, главный аргумент.

– Это моя светелка, – поведала она, когда мы переступили порог ее комнаты. – Здесь все осталось как прежде...

Предаваться воспоминаниям, да к тому же чужим, мне было некогда, я оставил девушку общаться с прошлым и пошел искать спрятанную в кладовке под старым тряпьем униформу колдуна. На наше счастье этот терем содержался из рук вон плохо. В кладовой все оказалось в том же плачевном состоянии, что и в день моего неудачного дебюта. Я разбросал старые вонючие тряпки, забрал припрятанное платье и вернулся в комнату Прасковьи.

– Все, теперь успокойся, мне нужна твоя помощь, – сказал я ей, чтобы как-то отвлечь от тяжелых воспоминаний.

– Что мне нужно делать? – безжизненным голосом спросила она,

– Поможешь мне переодеться. Мне самому не справиться.

– Хорошо, – покладисто согласилась девушка, – ты думаешь, она тебя испугается?

– Ваня-то испугался, – напомнил я. – Никуда твоя крестная теперь не денется. Если, конечно, нас не подведет мамушка.

– Мамушка не подведет, она меня с младенчества нянчила! – горячо воскликнула она.

Меня, признаться, такой довод не совсем удовлетворил, но все уже началось, и путаться задним числом не имело никакого смысла. Я быстро разоблачился и рак же спешно начал надевать свой дурацкий цирковой костюм. Делать это нужно было крайне осторожно: шили его в такой спешке, что он мог расползтись в самый неподходящий момент. Когда я надел штаны, в дверь тихо постучали. Прасковья её открыла и к нам присоединилась Матрена. Мой полуголый вид ее смутил. Мне показалось, не столько от того, что она видит раздетого мужчину, а из-за присутствия в комнате ее воспитанницы. Мне было не до объяснений и, не обращая на няньку внимания, я натянул на себя черный камзол и звездный плащ.

– Господи, воля твоя, – перекрестилась женщина, – да увидь я тебя раньше в таком наряде, душу прозакладывала, что ты колдун!

– Вот видишь, а ты не веришь, что у нас получится! – сказал я Прасковье. – А теперь, голубушка, – обратился я к мамушке, – начинается самое сложное. Нужно сделать так, чтобы Вера пришла в этот терем.

– Господь с тобой, мил человек, она, уже, почитай седьмой сон видит. Чего ради ей вставать и через весь двор среди ночи сюда идти? Да и не пойдет она одна без Ивана Никаноровича, а он такой осторожный человек, что одними вопросами, что да почему, до смерти замучает!

– Управляющего с ней теперь нет, он совсем в другом месте, а ты скажи хозяйке, что это он ее сюда зовет. Та не придет – прибежит.

– Где это он может быть, как не под бочком у Веры? – удивилась Матрена. – Да я Ивана Никаноровича сама давеча видела...

– Давеча не нынче, а нынче он уже в другом месте. А где – никто не знает. Потому ваша хозяйка тревогу и не поднимает...

– Мудрено ты что-то говоришь, мил человек, так вроде, понятно, а до смысла не докопаться.

– Так нет в моих словах никакого особого смысла. Иван Никанорович, считай, сбежал от Веры, а куда, никто не знает. Вот она и волнуется. А когда ты ей скажешь, что он нашелся и ждет ее в этом тереме, она сразу и прибежит, – начал я разжевывать и так очевидную просьбу.

– Так он здесь, в тереме? – удивленно спросила она.

– Нет, здесь только мы, а он в другом месте, – терпеливо объяснил я.

– Так как же я ей скажу, что он здесь, коли его тут нет? – удивилась она.

Я почувствовал, что приближаюсь к высокой глухой стене. Как только я ей скажу, что Веру придется обмануть, мы не распутаем клубок противоречий до самого утра.

Вот он, лишний повод поразмыслить о том, как высокие помыслы разбиваются об элементарное непонимание. И как всегда, выход нашелся в грубом, циничном обмане простого доверчивого народа.

– Пока ты сходишь за хозяйкой, он сюда как раз и придет, – объяснил я.

Теперь, казалось бы, все было предельно ясно, однако и тут нашлась заковырка.

– Кто придет, Иван Никанорович? – уточнила Матрена.

– Именно, Иван Никанорович, сам, своими ногами! – теряя терпение, сказал я.

Матрена опять задумалась, потом привела свой недавний довод:

– Сам-то он мужчина солидный, правильный, здесь я плохого слова не скажу, только очень уж дотошный, как вцепится, будто клещ, никакими силами его не отдерешь.

На мое счастье в разговор вмешалась Прасковья: – Мамушка, ты сделай, как Алеша просит, все и будет ладно.

– Верку, что ли, позвать, детонька? – умильно спросила Матрена, любуясь своей разумной воспитанницей.

– Да, мамушка, позови сюда крестную и скажи ей, что ее здесь ждет Иван Никанорович, – перевела мои слова на доступный пониманию язык Прасковья.

Я ожидал повторного вопроса о местоположении Управляющего, но на этот раз пронесло, Матрена безропотно отправилась выполнять просьбу воспитанницы.

– Теперь пойдем вниз, – сказал я девушке. – Только старайся не шуметь, чтобы не переполошить народ.

Мы осторожно спустились в горницу и так же, как в прошлый раз, я зажег огарки свечей по углам стола. Для полного антуража на столе не хватало только человеческого черепа.

– Теперь прячься под стол, – велел я Прасковье, – а когда позову, выходи и веди себя как привидение.

– А как они себя ведут? – задала она вполне резонный вопрос.

– Ну, ходи так, как будто спишь, и разводи руками.

– А что, так ходят приведения? – заинтересовано спросила она.

У меня было, что сказать по этому поводу, но, щадя нежные девичьи ушки, я промолчал и только утвердительно кивнул головой.

Когда Прасковья спряталась под столом, все оказалось готово к встрече с коварной сиротской обидчицей. Не хватало только самой купеческой вдовы. Медленно поползли минуты. Мне казалось, что Вера должна была шевелиться чуточку быстрее, все-таки ей предстояла встреча с пропавшим возлюбленным. Пока суд да дело, я присел на скамье около стола.

– Скоро уже? – тотчас спросила из-под него заскучавшая Прасковья.

– Не знаю, у вас тут все происходит очень медленно.

– Где у нас? – живо заинтересовалась она.

– Везде, живете как во сне, – сердито ответил я.

– Ага, я ужас как спать хочу, – подтвердила, высовываясь из-под стола, девушка. – Как ты думаешь, здесь очень пыльно, я сильно перепачкаюсь?

– Тише, – прервал я никчемный разговор, – кажется, идут.

Я прислушался. Вокруг было по-прежнему тихо. Я решил, что мне показалось, но снаружи, на крыльце, заскрипели половицы, и взвизгнула несмазанными петлями отворяемая дверь. Не теряя времени, я обошел стол и встал в его главе.

– Здесь он, здесь, заходи матушка, – послышался из сеней знакомый голос Матрены.

– А это кто здесь спит? – спросил женский голос.

– Так это ж наш Фома. Напился и улегся, где причлось, – объяснила та же Матрена. – Не робей матушка, Иван Никанорович в горнице.

На какое-то время в сенях стало тихо. Сюда к нам пока никто не входил. Наконец тот же голос позвал:

– Ваня, ты где?

– Здесь, – негромко откликнулся я, старательно пытаясь имитировать манеру говорить управляющего. – Иди сюда.

Не знаю, как поддельный голос любимого понравился хозяйке, но дверь в сени открылась, и в горницу вошли Матрена, за ней полностью одетая Вера, вслед им еще две женщины в рубахах и накинутых на головы платках. Меня они увидели не сразу, я стоял дальше источников света и черным платьем сливался со стеной.

– Ваня? – опять позвала хозяйка. Выглядела она испуганной и, несмотря на теплый вечер, куталась в шаль. – Ваня, ты где?

– Он скоро будет, – ответил я низким «загробным» голосом и только теперь меня заметили.

Эффект, надо сказать, превзошел все ожидания, Женщины застыли на месте. Даже Матрена стояла недвижимая, как соляной столб.

– Ты звала меня, вот я к тебе и пришел, – обратился я к купчихе.

– Я, я, – промямлила она, – я никого... я ничего не знаю, кто ты?

– Так ты не узнаешь меня? – спросил я с интонациями плохого провинциального актера, дальше мне оставалось добавить: «Офелия, о, нимфа!», но я пошел собственным путем и представился: – Я предсказатель, тот, кого вы смертью извести хотели и заперли коварно в этом замке!

Черт его знает, почему меня вдруг потянуло на старинные речитативы, но эти возвышенные слова вполне вписались в общую канву действия. В тишине горницы стало слышно, как у кого-то из зрительниц дробно застучали зубы.

– Приблизься, женщина, и я тебе открою все, что свершила ты, и над тобой свершится!

– Я ничего, – начала говорить купчиха, но не докончила и мягко опустилась на пол.

Мне показалось, что я немного переборщил с эффектами, но что-либо менять было поздно.

– Что вы стоите как пни, поднимите хозяйку и положите на лавку, – сказал я нормальным голосом онемевшей троице.

Команду они выполнить смогли и отнесли Веру на лавку.

– Теперь принесите воды! Быстро!

Пока женщины, толкаясь и мешая друг другу, бегали за водой, я проверил у купчихи пульс.

С ней пока все было в порядке, случился обычный обморок. Когда принесли воду, я обрызгал ей лицо, и только она открыла глаза, дал выпить несколько глотков.

– Где я? – спросила женщина, глядя на меня туманными глазами.

– У себя дома, – ответил я, – сейчас тебе станет легче.

– Ты кто? – опять спросила она, с трудом фокусируя взгляд на моем лице.

Честно говоря, мне стало ее жалко, как обычно делается жалко палачей, переходящих в разряд жертв. Теперь, когда Вере предстояло держать ответ за совершенные преступления, эта миловидная, молодая женщина вполне могла вызвать сочувствие. Однако не для того я затевал хлопотное предприятие, чтобы оставить его незавершенным.

– Ты меня знаешь, – нормальным голосом напомнил я, – я приходил тебе гадать. Теперь ты меня узнала?

– Узнала, – подтвердила она, потом добавила безжизненным голосом, – что тебе от меня нужно?

– Мне? Ничего. Ты меня звала, я пришел, только и всего. Тебе на что гадать, на прошлое или на будущее?

– Отпусти ты меня, где Ваня? – прошептала купчиха, с нескрываемым страхом глядя на мой языческий наряд.

– Хорошо, – легко согласился я, – только сначала расскажи, куда пропала твоя крестница.

– Какая крестница? – попыталась она отойти от вопроса. – У меня нет никакой крестницы!

– Сейчас, и правда, нет, но была Прасковья, которую ты убила!

– Я никого не убивала...

– Что значит, не убивала, а кого тогда похоронили вместо Прасковьи?

– Сироту, бродяжку, она сама померла, ее никто не убивал! – с отчаяньем воскликнула Вера.

– А где же тогда Прасковья? – громко, так, чтобы наш разговор отчетливо слышали прячущиеся свидетели, спросил я.

– Она жива и здорова, просто уехала, – уже не в силах придумывать связные аргументы, каким-то обреченным голосом ответила вдова.

– Куда она уехала? – не сдавался я.

– Я не знаю, это Ваня ее отослал, с него и спрос!

– А он мне сказал, что это ты ее продала за один золотой дукат. Так кому из вас верить?

– Ваня сказал? Иван Никанорович? – переспросила она.

– Именно он. Так будешь облегчать душу или забрать тебя в ад нераскаявшейся?

Конечно, я нагло блефовал и кощунственно приписывал себя чужие божественные полномочия, но когда идет большая пьянка, кто будет жалеть последний огурец!

Однако в отличие от своего возлюбленного женщина проявила большее присутствие духа и сознаваться не собиралась:

– Ничего я о Прасковье не знаю, может, она померла, а может, с полюбовником сбежала! – громко сказала она. Я испугался, что сейчас из под стола выскочит сама покойница и вцепится в волосы крестной матери.

– Все сидят на своих местах, и никто не высовывается! – грозно предупредил я.

Купчиха не поняла, к чему это сказано, но интонации испугалась, и на всякий случай прикрыло лицо рукой:

– Не бей, я все сам скажу!

– Говори, кому вы продали Прасковью?! – опять громко, в расчете на скрытую публику, спросил я.

– Дьяку Ерастову, он обещал на ней жениться, – быстро ответила она.

То, что в этом деле, наконец, прозвучала хоть одна настоящая фамилия, было для меня большой удачей. Дьяков в Москве было не так уж много, и найти нужного не составит никакого труда.

– Сколько вы за нее получили?

– Ты же сам знаешь, один червонец.

– Какое имущество ты со своим полюбовником украла у сироты? – задал я следующий вопрос.

– Ничего мы не крали, у нее и полушки не было, я ее держала из одной только милости! – опять пошла в несознанку купчиха.

– Этот терем принадлежит ей?

– Какой еще терем, говорю же, ничего у нее не было, все тут мое!

Когда дело коснулось денег и имущества, Вера проявила настоящее мужество.

– А мне Иван Никанорович сознался, что вы украли у сироты две лавки, красного товара на пятьсот рублей, рухляди семь шуб куньих, да две медвежьих, да салопов женских... – начал я перечислять то, что запомнил из «признательных показаний» управляющего.

До конца огласить перечень мне не удалось. По мере того, как я называл похищенные ценности и имущество, женщина менялась на глазах. Ее мягкое лицо становилось жестким, резче обозначились скулы, а глаза, раньше затуманенные страхом, теперь сверкали неподдельным гневом и ненавистью.

– Врет, все он врет и наговаривает, ничего не отдам, все мое!

Куда теперь девалось и полуобморочное состояние, и страх перед сверхъестественными силами, на глазах прямо из праха восставала могучая воительница, готовая отдать жизнь и отправиться в ад за обладание чужой собственностью. Вера вскочила с лавки, на которой лежала, уперла руку в бок и нагло выпятила грудь.

На такое упорство бездетной вдовы я не рассчитывал. Думал, что Веру больше расстроит разоблачение в продаже в рабство сиротки-крестницы. Пришлось на ходу перестраивать все действие. Для того, чтобы Прасковья могла претендовать на свою часть слитых в одно состояний, нужно было однозначное признание нынешней хозяйкой факта присвоения чужого имущества.

– Хорошо, я тебе поверю, – сказал я, вставая во весь рост между столом, под которым пряталась Прасковья и лавкой, на которой сидела крестная, – только пусть все это подтвердит сама покойница.

– Кто, какая еще покойница? – сразу сбавила пафос купчиха. – Ничего не знаю, ничего не брала, все здесь мое!

– Вот и спросим об этом у самой Прасковьи, – спокойно сказал я. – Сейчас вызовем ее дух с того света, и если она подтвердит твои слова, то живи и дальше со своей совестью, а ежели обвинит тебя в татьбе, то гореть тебе веки вечные в геенне огненной!

В горнице повисла мертвая тишина, и сама хозяйка и зрительницы с ужасом ждали страшного момента оживления умершей. Я поднял руками полы плаща, что полностью закрыло от них стол, и сказал, чтобы Прасковья меня поняла:

– Пусть тот, кто сейчас лежит внизу, встанет за моей спиной! Ну, быстро! – прикрикнул я и нетерпеливо топнул ногой.

Прасковья, наконец, поняла, чего я от нее жду, и зашевелилась за спиной. Когда я понял, что она готова, воздел разведенные руки к потолку и прокричал страшные заклинания:

– Хеденшолдерс! фэри! Оби, о-кей! Интернет! Компьютер! Абракадабра!

Даже без абракадабры, от одних только Фери и Оби, зрители закостенели в ужасе, а последнее заклинание их просто добило. Мне же осталось самое главное, представить присутствующим дух покойной Прасковьи. Я картинно бросил руки вниз и сделал быстрый шаг в сторону.

– У-у-у, – послышалось с того места, где должна была стоять девушка. Я быстро оглянулся. Наша сиротка, широко разведя руки и помахивая ими как крыльями, что очень напомнило игру детей в самолет, добросовестно изображала приведение. Она даже и гудела почти правильно: – У-у-у-у...

И тут леденящий душу страшный крик вырвался у бедной купчихи. Вера кричала как-то по-волчьи, запрокидывая вверх лицо. Спутницы шарахнулись от нее в стороны, а она продолжала кричать на одной ноте, такой высокой, что все время казалось, голос вот-вот сорвется, но он не срывался, отчего всем делалось еще страшнее. На крик сбегались мирно спавшие обитатели дома, поднялись шум и кутерьма, но страшный в своей безысходной тоске крик заглушал все. В нем было столько нечеловеческой, какой-то звериной муки, что не только невольным свидетелям, но и мне стало почему-то жутко.

И когда уже казалось, что крик никогда не кончится, он вдруг разом оборвался. Вера покачнулась, подняла руки к голове, будто собиралась заткнуть себе уши и, как стояла, плашмя повалилась на пол.

Все, кто тут был раньше, и кто прибежал только что, застыли на своих местах. И тут внезапный порыв ветра, скорее всего, обычный сквозняк разом погасил все четыре свечи, освещавшие горницу. В угольной темноте стало слышно, как кто-то громко икает, потом всхлипнула какая-то женщина.

– Что случилось? – спросил неизвестно кого испуганный голос.

– Кто-нибудь, принесите свечи, – попросил я. Сразу затопало несколько пар ног, и вскоре появился свет. Купчиха как упала, так и лежала ничком на полу. Я попросил ее поднять и положить на лавку. Сразу несколько холопов бросилось к хозяйке и довольно бесцеремонно перетащили ее на прежнее место. Сначала я думал, что у нее повторился обморок, и прыснул ей в лицо воду, но женщина даже не пошевелилась. Пришлось, к ужасу свидетелей, проверять у нее на шее пульс. Под пальцами у меня с сумасшедшей силой колотилось ее алчное сердце. Так сразу установить диагноз я, конечно, не мог, но общая картина весьма напоминала инсульт.

– Отнесите ее в покои, – попросил я двух одетых в исподнее мужиков. – Только осторожно, у нее случился удар.

Веру подняли на руки и унесли, и теперь все внимание присутствующих сосредоточилось на Прасковье. Как раньше с Матреной, восставшая из могилы девушка сначала вызвала суеверный ужас, но когда дворовые поняли, что она жива и здорова, ей искренне обрадовались. Дело было еще в том, что в этом тереме жили холопы не Прохоровых, а ее родителей.

Как только все открылось, начались охи и вздохи, и Прасковья сделалась героиней дня. Пока кипели в горнице страсти, я подошел к подьячему. Он почему-то выглядел не удивленным, чего можно было ожидать, а подавленным.

– Вы все слышали? – спросил я.

– Да, – как-то слишком вяло ответил Иван Владимирович, – слышали. Выходит, все это принадлежит нашей Прасковьюшке?

– Вот именно, и вы теперь должны подтвердить, что ее преступно объявили умершей и продали, можно сказать, в рабство. Купчиха Прохорова сама при вас об этом сказала!

На мой взгляд, вопрос был простой, но подьячий почему-то вел себя как-то не так, как следовало бы сообразно ситуации. Его полное, обычно добродушно-ироничное лицо сделалось таким встревоженным, что я и сам невольно напрягся.

– Иван Владимирович, что-нибудь не так? – прямо спросил я.

– Нет, Алексей Григорьевич, здесь-то все ясно, обычное дело, ограбили лихие люди сироту, только...

– Что только? – не выдержал я его медлительности.

– Тут давеча душегубка говорила о дьяке Ерастове. – Он опять замолчал, старательно от меня отворачиваясь.

– Говорила, ну и что? Велико дело, какой-то дьяк.

– В том-то и дело, что не какой-то. Упаси тебя Боже оказаться у него на пути. И сам сойди, и детям накажи.

Я понял, какие чувства обуревают моего знакомого. Он достаточно знал местные реалии, чтобы иметь возможность лучше меня ориентироваться в обстановке.

– Раньше бы ты мне такое сказал, может, я и не стал заступать ему путь, а теперь уже поздно. У нас с ним давно свои счеты. Только я не знал ни имени этого человека, ни звания. Теперь хоть буду представлять, кто на меня охотится.

– Плохо, очень все это плохо. Прости, Алексей Григорьевич, но тут я тебе не помощник. Был бы один, тогда еще подумал, а всем семейством рисковать не могу. Ему стоит слово сказать, как меня на одну ладонь положат, другой прихлопнут, и только мокрое место останется! Отступись ты от него, ради Бога, беги, куда глаза глядят, да возьми с собой Прасковью. Раз за девушку Ерастов свои деньги отдал, теперь только что на краю света ее не найдет. Да и то вряд ли. Не такой это человек, с которым можно шутки шутить!

Подьячий был так встревожен, что оказался при-частен к темным делам дьяка, что, кажется, и сам готов был бежать, куда глаза глядят. Нужно было его хоть как-то успокоить, и я кивнул ему и его сыну на дверь.

Мы втроем вышли во двор.

– Вам тогда лучше отсюда уйти, – сказал я, – по именам вас никто не знает, да и местные вас разглядеть не успели, им было не до того. Так что идите тем же путем, что мы сюда попали. А меня простите, что втянул вас в такое дело. Видит Бог, я и сам не знал, с кем связался.

Иван Владимирович кивнул, непонятно чему, то ли моим извинениям, то ли правильности решения не втягивать их в это дело.

– Пожалуй, мы и правда пойдем, – смущаясь, сказал он. – Прости, но не мне тягаться с дьяком Ерастовым. Не по Сеньке шапка!

Однако совершенно неожиданно в разговор вмешался его старший сын:

– Ты прости меня, батюшка, я свой долг знаю и из твоей воли не выйду, но позволь мне остаться с окольничим.

Иван Владимирович оторопело на него уставился.

– Это что ты такое, Сидор, говоришь? Это как так остаться?

– Мне, батюшка, и жизнь не в жизнь будет, если с Прасковьюшкой что-нибудь случится!

Мы с подьячим одновременно вытаращили на парня глаза, правда, каждый по своему поводу.

– Это как же прикажешь тебя понимать? – растерянно спросил отец.

– А как хочешь, батюшка, так и понимай, но без Прасковьи мне не жить!

– А она сама что об этом думает? – осторожно спросил я, беспокоясь, собственно, не о Сидоре, а о своей юной любовнице.

– Думаю, что я ей тоже люб, – твердо ответил он.

– Ты, Сидор, того, обо мне не хочешь думать, о матери и братьях с сестрами подумай. Если на нас взъестся Михайло Маркович, то никому житья не будет. Ты это хорошо уразумей!

– Авось как-нибудь справимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Я вот ее дядюшке помогу, да и заслужу девицу!

«Значит, я уже стал Прасковье дядей, – не без грустной иронии подумал я, – быстро она меня списала в родственники».

Нужно было как-то урегулировать ситуацию. После всех впечатлений сегодняшнего вечера мне только не хватало участвовать в семейной распре. К тому же следовало узнать, что думает по этому поводу сама девушка. Поэтому я предложил компромисс:

– Вы сейчас идите к себе, а утром будем разбираться, кто кого любит, и нужна ли Прасковье помощь. Как говорится, утро вечера мудренее.

– А вдруг на нее кто-нибудь нападет? – упрямо возразил парень. – Кто ее защитит от ворогов?

– Я защищу. Идите с богом, мне еще нужно выяснить, что случилось с купчихой.

Мое предложение понравилось папе, но совсем не понравилось сыну. Рискнув озвучить свою позицию, Сидор уже считал себя если не победителем, то героем.

Я понимал, что он испытывает в эти минуты, но почему-то ему не сочувствовал. Не то, что он мне почему-то не нравился, скорее потому, что, возможно, нравился Прасковье.

Подьяческий сын опасливо покосился на родного батюшку и рискнул повторить, что хочет остаться защищать девушку. Отец его не пожелал услышать и резко приказал не перечить старшим. Времена были дикие, патриархальные, и дети еще не осмеливались не то что перечить, даже прямо возражать родителям.

Недовольные друг другом родственники, наконец, покинули поле боя и удалились восвояси, а я вернулся в терем.

Там, как и следовало ожидать, шло единение панночки с холопами. Все, кто мог, плакали от радости и умиления. Я выдернул из компактной группы какую-то девчонку и отправил ее во второй терем, узнать, как обстоят дела у Веры. Она с трудом уразумела, что я от нее хочу, и неохотно пошла выполнять поручение.

Пока счастливая Прасковья поочередно обнималась с домочадцами, и ей было не до меня, я поднялся в светелку и переоделся в свое обычное платье. Сослужившую свою службу колдовскую одежду запаковал, решив, что при случае она еще сможет пригодиться.