Заговор

– Вот видишь, что делает с человеком злоба? – сказал я, присаживаясь на край постели. – Если ты меня не послушаешься, то жить тебе, красавица, осталось от силы неделя.

– Ты кто? – спросила она пересохшими, потрескавшимися губами.

– Господний посланец, – наклоняясь к ней так, чтобы не услышали служанки, прошептал я. – Прибыл специально к тебе, вразумить и наставить на путь истинный!

Однако даже авторитет Господа не произвел на гордячку никакого впечатления. Действительно, проклятая баба, как ее называл подьячий, не признавала никаких авторитетов. Не знаю, как бы с ней разобрался Зигмунд Фрейд, я решил просто запугать. Правда времени на это не хватило.

– Филька! – не отрывая от меня взгляда, негромко позвала Глебова.

Как будто ожидая за дверью вызова, в комнату тотчас втиснулся совершенно невообразимой величины мужик. Таких мастодонтов я встречал всего несколько раз в жизни. Он поклонился и благоговейно воззрился на хрупкую госпожу.

– Филька, возьми этого холопа на конюшню и вразуми его, только не до смерти. Он мне еще пригодится.

Я встал с постели и ждал, что будет делать гигант. Филька молча протянул ко мне ручищу с толстенными красными пальцами. Я, чтобы он не дотянулся, чуть отступил к изголовью стоявшей вдоль стены лавки, на которой лежала хозяйка.

– Пошли со мной, – низким неразборчивым голосом позвал он.

Я сделал шаг навстречу и с хода ударил концом сапога точно по голени, чуть ниже колена. Подошва у меня была жесткая, укрепленная железной подковой, к тому же удар получился точный и очень сильный. У обычного человека неминуемо сломалась бы большая берцовая кость, но этот гигант даже не сразу почувствовал боль. Его только слегка качнуло назад. Однако, когда боль все-таки дошла до его головы, он закричал так, что бедные девушки опустились на пол, зажимая уши.

Второй удар, и тоже ногой, я нанес ему в пах. На этот раз он среагировал быстрее и упал на колени, прижимая руки к поврежденному месту. Такая жестокость была в этом случае необходима. Справится с таким могучим противником в честном кулачном бою я бы не смог ни при каких условиях, пришлось бы останавливать его оружием, что неминуемо привело к более тяжелым травмам.

Пока поверженный Филька выл и катался по полу, а я вновь присел на край воеводской постели. Оглушенная и напуганная Анна смотрела на меня с нескрываемым ужасом. Теперь до нее, кажется, дошло, что Господень гнев и суровый суд могут быть не только на том свете, но и на этом.

– Видишь, что ты наделала? – спросил я, пытаясь пробиться тихим голосом сквозь звероподобный вой.

– Замолчи, – наморщив нос, сказала госпожа, и Филька внезапно замолчал. Как ему это удалось, не представляю. Он просто сжался в один большой комок и застыл.

– Я узнала тебя! – глядя на меня сияющими глазами, горячо заговорила странная женщина. – Ты архангел Господень! Ты принес мне благую весть! Я буду новой девой Марией!

От такого неожиданного поворота сюжета теперь уже у меня глаза полезли на лоб. Однако разубеждать ненормальную я не стал, напротив, состроив благостную мину и подкатив глаза, сказал то, что в этой ситуации было единственно правильным:

– Да, жена ты одна блаженна между женами! Быть тебе Его невестой! Прими постриг и удались в пустыню. Прости врагов своих и у них моли прощение. Аминь!

Конечно, я мог бы более широко развить эту тему, но Филька уже приходил в себя и, чтобы не дискредитировать силы добра, мне пришлось спешно собираться в обратный путь. Перекрестив будущую Христову невесту, я перешагнул через лежащего на полу гиганта и покинул этот негостеприимный дом.

Разобравшись с одной заблудшей душой, я поспешил выяснить судьбу следующей. В нашей штаб-квартире царило благостное настроение сладострастия и лени. Никаких новостей от моих киллеров еще не поступало, и блудливый рында, спешно выздоровев, вместе со своей раскованной подругой наслаждались одиночеством и еще до сего часа не покинули постель. Мой приход их не смутил. Ваня тотчас скорчил [болезненную мину и поведал, что всю ночь стоял на боевом посту и только недавно лег отдохнуть.

Дав необходимые инструкции, я оставил их наслаж-' даться любовью и верхом отправился в сторону цитадели власти. Уже давно было пора навестить государя, послушать его байки и отметиться своим присутствием при дворе.

В Кремле все оказалось без изменений. Государственные мужи усиленно имитировали управление страной, чиновники решали свои личные вопросы, царь совещался с зарубежными имиджмейкерами, готовя торжественную встречу матушки. На меня у него времени не нашлось. Я послонялся по коридорам власти, дождался благосклонного кивка сюзерена и отправился домой, как призывал в свое время, римский поэт Квинт Гораций Флакк, «ловить мгновение».

Честно говоря, во все время пребывания в этой Эпохе мне выпадало на долю так мало позитивных эмоций, что теперь, когда у нас, наконец, определились отношения с Прасковьей, жалко было попусту терять время.

Уже выехав из Троицких ворот, я решил сделать небольшой крюк и разведать, что происходит в Замоскворечье. Любовь любовью, но и о делах забывать было нельзя. Добраться туда верхом было минутным делом. Я объехал имение с тыла и сразу же направился к кабаку, славному дешевым, качественным медом, Как несложно было предположить, ее гостеприимные чертоги не пустовали. Едва я туда вошел, тотчас увидел в глубине заведения Фому, того самого, что помогал Ване устроить мой побег. Следующим знакомым оказался один из участников вчерашнего утреннего нападения. Киллеры учли мой совет и «работали» с прохоровскими холопами. Мы с ним обменялись понимающими взглядами, он кивнул, дескать, дело делается, и все под контролем, после чего я присоединился к скучающему Фоме.

Думаю, нет необходимости описывать нашу трогательную встречу! Фома обрадовался мне, как родному, а когда я заказал ему кружку меда, от полноты чувств едва не прослезился. Единственное, что я не смог для него сделать, это составить компанию. Тяга к прекрасному полу у меня всегда превалирует над пристрастием к алкоголю.

По этому поводу можно развить целую теорию, разобраться, наконец, какой вид опьянения более сладостен, любовью или вином. Возможно, я когда-нибудь этим займусь, теперь же мне нужно было только узнать новости и, с чувством выполненного долга, отправиться на свидание с возлюбленной.

– Ты бы посмотрел, что у нас творилось утром! – отпив половину кружки боярского меда, принялся рассказывать Фома. – Дверь снаружи заперта, а тебя нет! Никанорыч сам обыскал весь терем, да только ничего не нашел!

– Совсем ничего? – уточнил я, памятуя о своей спрятанной под тряпьем в кладовой спецодежде.

– Так что было находить? – удивился моей тупости приятель. – Тебя же давно и след простыл!

– Ну, да, – согласился я, – об этом я как-то не подумал. И что было дальше?

– А чего могло быть? Пришел поп Сильвестр, который должен был из тебя бесов выгонять, да вместо этого снова освятил терем! Никанорыч второй день сам не свой ходит, ничего не понимает. Верка ревет, порчи боится. Митьку замучили допросами, видел он тебя в тереме или не видел.

Фома замолчал, наслаждаясь приятными вкусовыми ощущениями.

– И что Митька? – подтолкнул я рассказ.

– Что Митька! Митька говорит, что видел ангела господня и небесное сияние! Он тогда столько выпил, что мог и райские разглядеть. Только кто ему, балбесу, поверит!

– На тебя никто не подумал? – вставая, задал я последний вопрос.

Фома хитро засмеялся.

– Так все же считают, что ты в трубу улетел!

Возвращаясь в усадьбу подьячего, я обдумывал рассказ холопа и строил планы, как при нужде можно будет обыграть свое возвращение на землю. Сегодня мне просто везло с потусторонними силами, утром приняли за архангела, а вчера, оказывается, посчитали бесом.

Чтобы не нарушать традицию и продолжать выглядеть ангелом, я заехал в торговые ряды и купил Прасковье новый красный сарафан и красные же сапожки. Ночью выяснилось, что поступил я очень правильно. Прасковья своими ответными действиями подтвердила, что ничего так не обостряет женские чувства, как новые наряды и украшения.

Глава 16

Утром следующего дня нас опять навестил Иван Владимирович. Мы еще лежали в постели, отдыхая после бессонной ночи. Подьячий дождался, когда я встану и приведу себя в порядок, после чего рассказал о необычном поведении вдовы. Глебова весь прошлый день провела в слободской церкви, стояла на коленях и кричала, что ей было явление архангела Гавриила, каялась во всех смертных грехах, просила прощения не только у священников и соседей, но и у своих холопов. Потом объявила, что уходит в монастырь. Умный подьячий правильно связал мое посещение вдовы с ее духовным перерождением и пришел за объяснениями.

Сначала я хотел рассказать ему, все как есть, но по здравому размышлению решил, что молва рано или поздно дойдет до раскаявшейся грешницы, и земные причины ее просветления снизят пафос случившегося. Пришлось самому делать удивленные глаза и предположить, что всему причиной чудо. Подьячий не поверил ни одному моему слову, однако вслух усомниться не решился, а за благотворное влияние на сволочную соседку поблагодарил.

Оставив на его попечение Прасковью, я спешно поехал узнавать новости о замоскворецком управляющем. В нашей первой резиденции Ваня с Аксиньей ждали моего приезда во дворе возле избы. Вид у них был таинственный, так что уже издалека стало понятно, у них что-то случилось.

– Привезли управляющего? – спросил я, спешиваясь.

– А ты откуда знаешь? – разочаровано произнес рында, собиравшийся похвастаться сенсацией.

– По вашему виду, если бы ничего не случилось, вы бы до сих пор валялись в постели.

– Очень надо, – независимо повел плечом парнишка и добавил, – эти там ждут.

– Давно приехали?

– Под утро, они его на телеге привезли и нас к Аксиньей сразу из избы выгнали.

– Ладно, погуляйте еще немного и смотрите, чтобы к нам никто не входил.

Я передал Ване повод и пошел в избу. Там собрался весь давешний квартет. Киллеры сидели за столом, а завернутое в рогожу тело лежало у них под ногами.

– Долго тебя ждать приходится, – недовольно сказал «парламентер». – Принимай заказ, все выполнили, как обещали! Привезли живого и здорового. Давай расчет!

– Сначала посмотрю товар, а за деньгами дело не станет, – сказал я, – положите его на лавку и распакуйте.

Тело небрежно подняли с пола и бросили туда, куда я указал. Из-под рогожи послышалось мычание. Бандиты быстро сняли упаковочный материал и предъявили самого, что ни есть управляющего Ивана Никаноровича. Бедолага был так напуган, что лежал с зажмуренными глазами и не подавал признаков жизни.

– Он? – коротко спросил «парламентер».

– Он, – подтвердил я и протянул ему приготовленные деньги.

Такой быстрый расчет бандитам понравился, однако они не забыли по очереди проверить талеры на подлинность.

– Все в порядке? – спросил я.

– Если еще будет работа, ты только свистни, – ответил за всех здоровяк, – всегда поможем.

На этом наши деловые отношения оказались завершенными, бандиты один за другим вышли из избы, и я остался с управляющим. Тот продолжал лежать с зажмуренными глазами.

– Здравствуй, Иван Никанорович, – поздоровался я со старым знакомым, – милости просим к нам в гости. Да ты не бойся, открой глазки, разбойники уже ушли.

Говорил я ласково, и пленник опасливо приоткрыл один глаз. Меня он не узнал, только понял, что это какой-то другой человек, не причастный к похищению.

– Добрый человек, – умоляюще заговорил он, – развяжи меня Христа ради, сил нет терпеть.

– Как же тебя развязывать, когда ты не связан? – удивился я.

– Не связан? – повторил он, поднимая к лицу руки. – А эти где?

– Ушли, – ответил я. – Ты теперь у меня в гостях.

– Господь тебя наградит за доброту! – воскликнул он, садясь на лавке. – От лютой смерти христианскую душу спас!

– Пока еще не спас, – остановил я поток незаслуженной благодарности. – Спасать душу придется тебе самому.

Намека он не понял, засуетился, собираясь уходить. Меня же решил взять в провожатые:

– Поможешь мне домой добраться? Я тебя за то награжу!

– Что-то ты, Иван Никанорович, совсем плохой стал. Ты что думаешь, тебя сюда затем привезли, чтобы сразу домой отпустить?

– А что разве нет? – наивно спросил он.

– Конечно, нет, я тебя сюда к себе вытребовал, чтобы ты мне всю правду о себе рассказал.

Управляющий так удивился, что оторопело уставился на меня, уже совсем не понимая, что с ним происходит, и что от него хотят.

– Правду, какую правду?

– Например, как ты купеческую дочь Прасковью плохим людям продал, а ее наследную казну украл.

– Прасковью? – повторил он. – Какую еще Прасковью? Ты сам-то кто будешь?

– А ты внимательно посмотри, может быть, и узнаешь!

Только теперь у него хватило ума присмотреться. Он вздрогнул и начал отползать по лавке.

– Вот видишь, узнал! – похвалил я.

– Ты тот, который в трубу улетел? – пролепетал он.

– Тот самый, сперва, видишь, улетел, а теперь за твоей душой вернулся.

– Ш-шутишь? – пролепетал управляющий и побледнел так, будто собирался упасть в обморок.

– Какие тут шутки, ты девушку в рабство продал, а теперь даже вспомнить ее не можешь, значит, уже несколько душ погубил, что и не сосчитать! Выходит, пора тебе и со своей расстаться!

Логика у меня была железная, однако, Иван Никанорович ее не оценил, ему было не до того.

– Так ты о нашей П-прасковьюшке печешься? Ч-что же сразу-то не сказал! – заикаясь, заговорил он. – Так никто ее не продавал, померла она. Бог дал, бог и взял!

– Ошибаешься, дорогой, я ее час назад видел живой и здоровой. И она на тебя показывает. Это, говорит, Никанорыч, душегуб, меня погубить хотел!

– Врет подлая девка, зря на меня наговаривает. Это не я, а Верка, все Верка Прохорова, хозяйка моя, ее рук дело! Она ведьма! Вот тебе святой истинный крест, ведьма! Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю, это она, вражина, придумала сироту погубить! Все она одна!

– Как часто делают некоторые впечатлительные мужчины, управляющий при первой опасности сразу же свалил всю вину на женщину. Однако мне больше были интересны не продавцы, с которыми и так все было ясно, а покупатели.

– И кому Прохорова Прасковью продала?

– Знать не знаю, ведать не ведаю! – глядя стеклянными глазами, быстро проговорил он.

– Это я уже слышал, больше ты ничего не хочешь сказать?

– Господи, да сказал бы, кабы знал! Кому душа не дорога! Как я без нее жить-то буду?! – заскулил Иван Никанорович. – Разве это по-людски, жить без души-то?!

Кажется, за свою бессмертную душу управляющий переживал меньше, чем за жизнь. Пришлось попробовать подойти с другого конца:

– А кто тебе сказал, что ты будешь жить? – удивленно спросил я. – Я тебя сейчас зарежу.

В подтверждение своих слов я вытащил из ножен кинжал. Иван Никанорович что-то пискнул, потом повторил более разборчиво:

– Воля твоя, но я больше ничего не скажу. Хочешь резать, режь!

Оказалось, что и отчаянные трусы могут проявить твердость духа, особенно, если боятся чего-то больше смерти.

Понятное дело, убивать его я не собирался, пытать тем более. Нужно было придумать какой-нибудь нестандартный способ заставить управляющего во всем сознаться, но пока никаких конструктивных идей у меня не появилось.

– Ладно, – сказал я, – пока живи.

Иван Никанорович звериным инстинктом почувствовал, что я его резать не собираюсь, и тут же сел вольнее, и заговорил свободнее, даже стал угрожать:

– Вот, вот. Господь правду видит, он невинного блюдет! – напористо толковал он. – Сам за невинную кровь ответ держать будешь! Кто на меня руку поднимет, тот будет вечно гореть в геенне огненной!

Меня уже давно перестало удивлять, как часто негодяи прикрывают свои преступления и злодейства именем Всевышнего. Я не могу только понять, почему они считают себя всегда правыми. Думаю, все-таки от скудоумия, не умея или не желая понимать какую-нибудь другую правду кроме собственной, удобной им самим. Хотя, возможно, это и не тупость или психологический феномен, а обычная защита собственного эго.

Пока я его молча слушал, управляющий наглел на глазах. Лишь только он понял, что непосредственной опасности для его жизни нет, тотчас решил показать зубы:

– Глупый ты человек, хоть и знаешься с нечистым. Ты думаешь, меня всякий обидеть может? Шалишь! За мной такие большие люди стоят, какие тебе и не снились! За каждый мой волос прядь выдерут, а то и голову оторвут!

Мне он определенно начинал нравиться. Не поддавшись на прямую угрозу, теперь с головой выдавал себя хвастовством.

Увы, этой милой человеческой слабостью страдают очень многие люди, так что Иван Никанорович не был исключением из правил.

– Врешь ты все, – пренебрежительно сказал я, – кто ты такой, чтобы за тебя большие люди руку держали? Обычный холоп, только что толстую морду наел!

– Шалишь! – окончательно ожил Иван Никанорович. – Холоп я, может быть, и холоп, только человек не простой! Нет, не простой! – повторил он.

– И опять врешь, – подначивая я, – какие это большие люди станут за тебя заступаться? Болтаешь, сам не знаешь что!

Иван Никанорович обиделся, открыл было рот, уже хотел назвать имя, но опомнился и только махнул рукой:

– Не веришь, не верь, я тебя предупредил, а там как знаешь.

Теперь впору было задуматься мне, что дальше делать с этим приобретением. Держать его было негде, разве что связанным под лавкой. Я уже пожалел, что не применил агрессивную методику выколачивания сведений: запутать до полного шока, сломить волю и заставить признаться и в том, что было и чего не было. Однако момент был все равно упущен, потому пришлось идти более медленным путем.

– Ладно, не хочешь говорить, не говори, тебе же хуже, – равнодушно констатировал я. – И о хозяйке своей тоже ничего не расскажешь?

Управляющий посмотрел на меня с плохо скрываемой насмешкой.

Гуманность «следствия» вызвала иллюзию, что у него есть шансы не только спастись, но и что-то на этом выиграть.

– Чего мне с тобой говорить, теперь тебе полный конец, – с угрозой начал он. – Мои люди тебя под землей отыщут! Вези меня с почетом назад, тогда я еще, может быть, за тебя словечко и замолвлю!

– Ладно, Иван Никанорович, – примирительно сказал я, – ничего не поделать, значит, у нас с тобой дружба не получилась. Жаль, но насильно мил не будешь. Ваня! – закричал я в окно. – Неси сюда веревку, да потолще, чтобы не оборвалась!

Управляющий внимательно посмотрел на меня, немного встревожился, но пока еще продолжал держаться гордым соколом.

Я же спокойно сидел и ждал, когда парень исполнит приказ. Иван Никанорович, не заметив во мне робости, кашлянул и поинтересовался:

– А зачем тебе веревка?

– Веревка-то? Так для одного дела, – небрежно, отводя от него взгляд, ответил я, – да ты не бойся, тебя это не касается.

Скажи я обратное, он, возможно, посчитал, что его просто запугивают, теперь же смутился и не так уверенно, как раньше, продолжил стращать неминуемым возмездием:

– Не хочешь сразу покаяться, это плохо, брат. Чем дольше меня в плену продержишь, тем тебе хуже, – бормотал он, тревожно глядя на входную дверь.

– Ты же сам, Иван Никанорович, говоришь, что у меня нет выхода. Куда не кинь, всюду клин, так что же мне одному погибать? За компанию, говорят, и жид удавился.

– Какой еще жид? – всполошился он. – Не знаю я никакого жида, я православный!

– Это-то и плохо, – грустно сказал я.

– Ч-что в том п-плохого, – опять начал заикаться управляющий.

– А то, что если умрешь без покаяния, то не видать тебе рая, как своих ушей. Так и будешь до скончания века гореть в аду.

Иван Никанорович, несмотря на острый ум, логическую связь со смертью без покаяния и веревкой заметить не захотел, потребовал разъяснений:

– А почему я помру без покаяния?

– Так где же я тебе попа сейчас найду? Да и зачем это мне, ты мне ничего говорить не хочешь, а я для тебя буду на священника тратиться!

В этот момент в избу вошел мой бестолковый рында с куском веревки в руке и спросил:

– Такая подойдет?

– Я тебе что велел принести? – набросился я на него. – Я тебе сказал, что крепкую веревку нужно, чтобы не оборвалась! А ты что принес, разве такая человека выдержит?

Ваня недоуменно повертел кусок веревки в руке, не зная, что и думать.

– Ты посмотри на Ивана Никаноровича, он мужчина солидный, тяжелый, а на твоей разве что цыпленка можно повесить!

Ваня оценивающе осмотрел управляющего и, сообразив в чем дело, повинно сказал:

– Нет у нас хороших веревок, я лучше кожаную вожжу принесу, она точно его удержит, да и висеть на ней сподручнее, не так будет шею натирать.

Кожаная вожжа управляющего дожала. Он опять позеленел и его начало тошнить.

Такой изнеженности от средневековой сволочи я никак не ожидал.

– Видишь, что ты наделал! – вновь закричал я на парнишку. – Неси скорее вожжу или что хочешь, а то он нам тут все полы загадит!

Ваня кивнул и бросился вон, а Иван Никанорович повалился мне в ноги:

– Государь-батюшка, не погуби! Заставь за себя век Бога молить! Не своей волей Прасковыошку-сиротку в чужие люди отдал, попутала меня баба проклятая!

– Ладно, рассказывай все без утайки, а там посмотрим, казнить тебя или миловать!

– Миловать, государь, тебе за то на том свете зачтется!

– Ну, это еще неизвестно. Ладно, говори, только не ври, учти, времени у тебя не осталось.

– Верка Прохорова на сиротскую казну польстилась и велела девку извести!

Он замолчал. Пришлось его подогнать:

– Это я уже слышал, говори по делу, а то сейчас Ваня вернется!

Управляющий, вздрагивая от каждого шороха и со страхом косясь на дверь, начал торопливо рассказывать о том, как у крестной созрел план объявить о смерти Прасковьи и захватить в одни руки объединенное состояние обеих купеческих семей. Естественно, себе Иван Никанорович оставил роль слепого орудия коварной купеческой вдовы. Ничего необычного в этой истории не было, типичная, как говорится, «бытовуха», удивляло только изощренность исполнения. Они с крестной даже похоронили какую-то девушку в семейном захоронении, а саму сироту продали в бордель.

– Я слезами плакал, молил Верку пожалеть сироту, она на меня только ногами топала, – окончил он свой рассказ.

– А мне ваши люди сказали, что ты с Веркой живешь как с женой, и сиротскую казну вы пополам поделили, – блефовал я, наблюдая за реакцией Ивана Никаноровича.

Он вздрогнул, поглядел с ненавистью, потом закричал со слезой в голосе:

– Врут проклятые, если мне и перепало что, так одна маковая росинка, все Верка себе заграбастала. А что живу я с ней, так не своей волей, она силком заставляет!

После такого заявления мне очень захотелось ненадолго отступить от принципов гуманизма и повесить-таки Ивана Никаноровича.

– Вот такие подойдут? – спросил рында, входя со свернутыми сыромятными вожжами. – На них можно двух таких дядечек повесить, и то выдержат!

Мы с Ваней одновременно посмотрели вверх, словно прикидывая, куда можно привязать кожаный галстук. Это по понятной причине так не понравилось нашему вынужденному гостю, что он тихо завыл.

– Что это он? – спросил меня Ваня.

– Правду говорить не хочет, – объяснил я, – это его так совесть мучает.

– Не надо, пощадите, я все скажу! – попросил тот.

– Говори.

– Скажу, если обещаешь помиловать! – попытался торговаться Иван Никанорович.

– Вон туда можно привязать, сможешь под крышу залезть? – спросил я Ваню, указав на поперечную балку на самом верху.

Парень поглядел наверх.

– Лестница нужна, так не забраться.

– Тогда чего ты стоишь, иди за лестницей, что мне нут весь день с ним болтать прикажешь, у меня еще дел много.

– Пощади! – опять взмолился управляющий.

– Расскажешь все без утайки, тогда может быть и пощажу. А снова станешь врать, жить тебе осталось не больше четверти часа.

– Ве-ерка, – начал было он.

– Еще скажешь одно слово о Верке, убью! – рявкнул я.

Иван Никанорович весь съежился и посмотрел таким умоляющим взглядом, что только у каменного истукана не екнуло бы сердце. Я почувствовал себя извергом и садистом, но не смягчился. Потрясенный таким жестокосердием, он продолжил, перейдя с имени собственного на местоимения:

– Она позавидовала, что у Проньки такое богатство, вот и придумала...

– Рассказывай, что вы у Прасковьи украли.

Вот тут управляющий вполне продемонстрировал свои незаурядные способности. В перечислении имущества он сыпал мерами и суммами, как настоящий счетовод. Все-то помнил Иван Никанорович, вплоть До качества и единиц меховой рухляди, женских нарядов, товаров и утвари. Обогатились компаньоны на сиротских слезах солидно. Записать все это было не на чем, потому я старался по возможности запомнить хотя бы основные составляющие состояния своей юной подруги.