Тяжелый свет Куртейна. Желтый

– Тридцать восемь человек за примерно три месяца?

– Согласна, не особенно много. К счастью, обреченные на скорую смерть толпами по городу не бегают. Но мне вполне хватило этих тридцати восьми.

– Наоборот, даже слишком много, как по мне. Вы круты, очень стойко держитесь. Я бы, наверное, чокнулся сразу, после первой же такой встречи, не дожидаясь остальных тридцати семи. Это же, наверное, невыносимое ощущение – близость чужой скорой смерти?

– Да вполне выносимое, – вздохнула Эва. – Хоть и с трудом. Живому человеку близость смерти дается нелегко, это правда. Мы не особо приспособлены такое вот ощущать. Хуже всего этот несуществующий, пришедший из будущего запах смерти, он почему-то гораздо страшней настоящего, от него особенно трудно избавиться, мерещится мне потом еще несколько дней. Но честно говоря, совсем не в этом беда. Гораздо труднее бездействовать. Оставаться на месте, провожая их взглядом, и все.

– Но так и раньше было, – мягко сказал ее безымянный друг. – Мимо вас, как и мимо меня постоянно ходят те, кто умрет – нынче вечером, завтра, послезавтра, через год, через сорок лет, и так далее. Бесконечный парад обреченных, других здесь не водится. Просто мы не знаем, кто и когда.

– Теоретически я с вами согласна, – вздохнула Эва. – Но на практике все равно чувствую то, что чувствую: беспомощность и бессилие. И горе. И одновременно тревогу, что я совсем чокнулась, плохи мои дела. Но эта тревога, знаете, больше похожа на надежду. Лучше уж быть тихой безвредной сумасшедшей, чем самозваным ангелом смерти, который не выполняет свой долг.

– Вы не самозваный. И если на то пошло, не ангел, а человек. Вы круче любого ангела, потому что вам гораздо трудней. Уговаривать вас не мучиться, потому что нет никакого долга, не буду, чего зря тратить время на болтовню. Вы и сами это прекрасно понимаете, но все равно чувствуете то, что чувствуете, и слова ничего не изменят. Я сам примерно такой же дурак в подобных вопросах, если уж что-то вбил себе в голову, никто не сможет переубедить… Ладно. Вы докурили? Отлично. Пошли.

– Куда? – удивилась Эва.

– Ну как куда. У вас же встреча с клиентом. Я вас провожу. Всю дорогу буду компрометировать своими штанами, чтобы отвлечь от всех остальных проблем. Но на переговоры, не бойтесь, не сунусь, ваша карьера – святое, должно же хоть что-то всерьез осложнять вам жизнь, отвлекая от всех этих неизъяснимых бездн. Подожду у входа, как верный оруженосец. А потом пойдем к Тони. Я вас туда конвоирую, если понадобится, силой, за ухо. Чтобы больше не вздумали нами пренебрегать. По моим сведениям, Тони сегодня сварил целых два супа, грибной и рыбный. Но это вовсе не означает, что мы обязаны выбирать какой-то один. Оба слопаем. В такую собачью погоду – самое то.

– Не надо силой за ухо, – сказала Эва. – Я сама, добровольно пойду. Съем все, сколько дадут, а потом вероломно сопру у вашего друга ложку. Если не исчезнет на выходе, будет у меня талисман.

Луч сигнального желтого цвета /#f9a800/

Стефан

Начальник Граничного отдела полиции города Вильнюса сидит в сентябре, то есть во дворе своего дома. Здесь, по его прихоти, всегда сентябрь, причем не какой попало, а двадцать первое сентября две тысячи шестого года, хороший был день, теплый, сухой и пасмурный, Стефану он очень понравился, поэтому квартиру он снял не столько в пространстве, сколько во времени, так и живет в том дне, и гостей иногда принимает – тех немногих, кого можно сюда привести.

На самом деле почти никого нельзя. Но Ханну-Лору все-таки можно. Не потому, что она коллега, важная шишка, – дразнится Стефан, – начальница Граничной полиции Этой Стороны. И не потому, что давным-давно, еще в смутную эпоху Исчезающих Империй, хаотически сменявших одна другую, почти не оставляя свидетельств и даже памяти о себе, была верховной жрицей какого-то тайного культа, достаточно жуткого, чтобы приносить практическую пользу. И не потому, что Стефан когда-то собственноручно ее воскресил; случайно встретил в том тайном пространстве, куда живые шаманы иногда приходят работать, а мертвые – отдыхать, и сразу понял: не наигралась с жизнью девчонка, только во вкус вошла, какая может быть смерть. Даже не потому, что нынешняя Ханна-Лора – красотка, каких свет не видел, с темно-золотыми кудрями и глазами цвета гречишного меда, хотя, как ни странно, иногда это имеет решающее значение, бывает такая победительная красота, при виде которой теряются даже законы природы и от растерянности начинают игнорировать сами себя.

Однако в случае с Ханной-Лорой важно не это. А то, что она целиком доверяет Стефану, больше, чем самой себе. Только таких доверчивых гостей и можно приводить туда, где все держится на твоем честном слове; собственно, кроме честного слова Стефана здесь вообще ничего нет.

– Всегда почему-то была уверена, ты живешь в настоящем дворце, – смеется Ханна-Лора, во все глаза разглядывая обсаженный мальвами двухэтажный дом из светлого кирпича, крошечный огород, где доцветают подсолнухи, ветхие садовые кресла, колченогий журнальный стол, на котором стоит бутылка с напитком, до сих пор не решившим, кто он – местный сухой яблочный сидр, барселонская розовая кава или солидное, уважаемое шампанское Арманд де Бриньяк с пиковым тузом на стеклянном пузе. Как только окончательно определится, можно будет наливать, а пока лучше его не трогать, чтобы каким-нибудь бессмысленным лимонадом с перепугу не стал.

– Ну а чем не дворец, – соглашается Стефан и кивает на изгородь, оплетенную диким виноградом, листья которого уже начли пламенеть. – Все сокровища этого мира мои, как видишь. И никакого лишнего барахла.

– Да, сокровища у тебя дай бог каждому, – улыбается Ханна-Лора и поправляет сползшие на кончик носа смешные круглые очки, которые призваны не столько улучшить ее зрение, сколько спасти мир от Ханны-Лориной ослепительной красоты; не то чтобы действительно помогает, но для очистки совести – в самый раз.

Стефан наконец берет в руки бутылку, говорит:

– На этот раз по-сиротски, без шампанского, бедные мы. Но эту каву я уже как-то пробовал, она тоже вполне ничего.

– Что отмечаем? – спрашивает Ханна-Лора, всем своим видом демонстрируя готовность отпраздновать все, что скажут – хоть Всемирный день философии[4], хоть очередную годовщину Куликовской битвы[5], да хоть Новый год по какому-нибудь наскоро вымышленному календарю.

– Апокалипсис, – отвечает ей Стефан. – Что еще нам с тобой отмечать.

И разливает по неведомо откуда взявшимся бокалам шипящее розовое вино.

– Шутки у тебя, – укоризненно говорит Ханна-Лора.

– Да это даже не то чтобы шутка, – пожимает плечами Стефан. – Скорей эвфемизм. Самый подходящий синоним того неприличного слова, которое крутится у меня в голове, когда я пытаюсь спокойно и взвешенно, без лишних эмоций охарактеризовать сложившуюся в городе обстановку.

– Тебе не нравится?.. – хмурится Ханна-Лора.

– Нравится, не нравится, вообще не разговор. На мой вкус нельзя полагаться. Мне, к примеру, карликовые имурийские геенны нравятся, которые с золотыми чешуйками и доверчивыми глазами цвета майского неба; если их приласкать, на радостях писаются неугасимым жидким огнем. Такие кукусики. Но я же их дома не завожу.

– Ты тут кое-что похуже завел, – фыркает Ханна-Лора.

– То-то и оно, – ухмыляется Стефан. – То-то и оно, дорогая. Черт знает что у меня тут в последнее время позаводилось. И я этим разнообразием видов не то чтобы восхищен.

– Я вообще-то имела в виду…

– Догадываюсь. Прекрасный отзыв независимого эксперта о наших духах-хранителях, встречу их, непременно перескажу, мальчики будут счастливы: переплюнуть саму имурийскую карликовую геенну – ничего себе достижение, высокая честь. Но я вообще-то собирался жаловаться на пожирателей радости, ложных шушуйских ангелов, лучезарных демонов, синезубых болотных бродяг из Кедани и все остальные щедрые дары изобретательной Вселенной, приходящие к нам из открытых Путей. А то своей хренотени здесь было мало… На самом деле спасибо тебе за подкрепление, дорогая. За Кару и ее ребят, которые не только хорошо знают, что делать с непрошенными гостями, но и явно получают удовольствие от всей этой бестолковой суеты. За нее, собственно, и выпьем. За Кару, конечно, не за суету.

– Я рада, что вы так славно сработались, – улыбается Ханна-Лора. – На самом деле почти кто угодно из наших мог прийти тебе на подмогу: что для вас экзотические чудища, то у нас бегает чуть ли не в каждом предутреннем сне, а кое-что и наяву в погребах заводится. Так что даже детишки умеют шугать эту мелкую хищную пакость, не обязательно мастеров на помощь звать. Но Кара очень хотела остаться здесь работать после того, как мы убрали Мосты, и ее отдел стал не очень-то нужен. Она, сам знаешь, помешана на этой вашей Другой Стороне.

– Знаю. И понимаю ее, как никто. Я и сам, как видишь, тут слегка помешался. А то бы фиг здесь так долго и упорно сидел. За ухо меня сюда, если что, не тащили. Сам пришел и остался – по любви. В жизни всякого разумного существа обязательно должна быть роковая любовь, я считаю. Одной достаточно, больше не надо. Но уж эта единственная должна быть – ух! Такая, когда глядишь на изъяны и умираешь от нежности, заключаешь в объятия и получаешь в лоб, приходишь с дарами и гадаешь, как бы их так ловко подсунуть, чтобы не отказались наотрез. И каждый день приходится очаровывать заново, былые заслуги не в счет.

– Но зачем нужна такая любовь?

– Ну как – зачем? Чтобы жизнь сахаром не казалась. Чтобы не было слишком легко! – хохочет Стефан. Но глаза его при этом остаются серьезными.

Вечно с ним так, – думает Ханна-Лора. Но вслух укоризненно говорит:

– Хорош «апокалипсис». Лучезарные демоны и пожиратели радости! Не верю. Для тебя это – пара пустяков.

– В том и беда, что не пара, а какие-то страшные толпы пустяков. Слишком много для одного сравнительно небольшого города, населенного совершенно беззащитными перед этими пустяками людьми. Наводить здесь сейчас порядок – все равно, что дорогу в снегопад разгребать, пока впереди расчистишь, сзади снова сугроб насыпало; а о том, что творится по сторонам, лучше вообще не думать, если хочешь остаться в здравом уме. Ладно, что толку ныть. Я заранее знал, на что подписываюсь. Так всегда получается, если сразу открыть слишком много новых Путей. Но ради тебя, дорогая, я готов на любые безумства.

– Ты и без меня распрекрасно на них готов, – смеется Ханна-Лора. – Спасибо, конечно. Здорово получилось. Как же я поначалу боялась уводить отсюда наши Мосты! Но твой план сработал, здешние люди держат нашу реальность не хуже; положа руку на сердце, пожалуй, даже покрепче, чем это делали мы. Еще никогда земля под ногами не казалась мне настолько надежной. А у меня на такие вещи, ты знаешь, еще со старых времен неплохое чутье.

– И учти, это только начало. Не так уж много народу сейчас в игре. Будет гораздо больше. Каждый день хоть кто-нибудь да выходит из своего двора на незнакомую площадь, освещенную факелами; садится в трамвай прежде, чем вспомнит, что в городе их отродясь не было; распахивает окно навстречу шуму прибоя Зыбкого моря и его соленому ветру. Или просто останавливается, забыв, куда шел, потому что заметил в проходе между домами какой-нибудь ваш переулок Веселых Огней или улицу Лисьих Лап, принял их за сияющие небеса, вечную родину своего сердца, никому не расскажет, никогда не поймет, что случилось, но уже не сможет разлюбить. Что мы здесь отлично умеем, так это тосковать по чему-то неведомому, любить его больше жизни и одной своей невшибенной дурью, которую деликатно именуем «созидательной волей», это неведомое овеществлять…

– «Мы»?!

– Ну, к такой-то заслуге грех было бы не примазаться, – улыбается Стефан. – С другой стороны, я же когда-то родился именно человеком, а ты думала кем? И еще не до конца разучился им быть. В частности, совершать классические человеческие ошибки. Вот и опасность открытых Путей я здорово недооценил, а ведь каким рассудительным и осторожным себе казался, аж тошно делалось. Но, выходит, это я себе льстил.

– Да ладно тебе, – говорит Ханна-Лора. – Не изводись из-за ерунды.

– Лучезарные демоны и их приятели, ты права, действительно ерунда, особенно пока не забредают дальше окраин пустых, необязательных сновидений, о которых наутро никто не вспомнит. Переживем. Но есть кое-что похуже.

– Например?

– Например, что прекрасные наши Пути, открытые, как драгоценный и щедрый дар, иногда уводят в такие места, о существовании которых я, скажу тебе честно, предпочел бы никогда не узнать.

– Матерь божья. Такое бывает? Что ты имеешь в виду?

Стефан морщится, как от зубной боли. Говорит неохотно:

– Меньше знаешь, радость моя, крепче спишь.

– И гораздо хуже работаешь.

– Только не в этом случае. Для тебя – всех вас, рожденных на зыбкой изнанке – некоторых вещей просто нет, как нет нашей трудной физической смерти, тоскливого страха тела, предчувствующего ее, желания мучить других, чтобы на краткий миг упоения властью ощутить себя чуть менее смертным… ай, ладно, а то ты сама не знаешь, каких изысканных наслаждений лишена.

Ханна-Лора укоризненно качает головой.

– Рекламный агент из тебя, прямо скажем, не очень. Я бы этот тур не взяла.

– То-то и оно. А недавно милосердный господь, или кто там сейчас у нас на хозяйстве, решил от своих щедрот послать нам еще и хащей, чтобы не заскучали. Слышала о таких?

– Вроде нет. А что это?

– Почитай последний Карин отчет, отлично развлечешься; главное – не перед сном. А мне о них лучше болтать поменьше, чтобы не сбежались на запах моего внимания, как цыплята на просо. Исключительно неприятная дрянь. И настолько чуждая всему хотя бы условно живому, что я с ними не справился. Даже не понял, с чего начинать. Может, со временем сообразил бы – да куда бы, собственно, делся. Но не пришлось. Кара позвала приятеля, и – вуаля! Город свободен от этой пакости, а у меня снова достаточно свободного времени, чтобы пить с тобой каву в саду и гадать, какие еще невзгоды, в смысле интересные приключения нам всем предстоят.

– Говоришь, Кара приятеля позвала? – с интересом переспрашивает Ханна-Лора. – А что за приятель?

– Фигурирует в ее отчетах как «агент Гест». У Кары бывают совершенно удивительные знакомства. Ее обаяние действует даже на тех, скажем так, потенциально дружественных волонтеров, которые не хотят иметь дела со мной.

– А что, есть и такие? – удивляется Ханна-Лора. – Нет, правда, есть?

– Спасибо, дорогая. Шикарный комплимент. Но ты вообще учитывай, что, с точки зрения большинства высших духов, шаман, способный до них достучаться – разбойник с большой дороги. В лучшем случае, просто хулиган, но скорее все же бандит, который может в любой момент попытаться напасть, отобрать кошелек и карету, или какое там имущество бывает у них. У меня же на лбу не написано, что со мной легко договариваться. И еще легче дружить.

– По-моему, очень даже написано.

– На никому, кроме нас с тобой, не известном мертвом варварском языке.

Стефан разливает по бокалам остатки розового шипучего вина. Говорит, подмигнув Ханне-Лоре:

– И все-таки я настаиваю: за полный пи… апокалипсис. За эти наши смешные стремные времена.

Квитни

В первый день за работу не приниматься – такой у него был с собой договор, чрезвычайно приятный и одновременно суровый. Не «можно бездельничать, если захочется», а «сегодня, хоть застрелись, работать запрещено».

Просто Квитни хорошо себя знал. По натуре он с детства был вредный, то есть упрямый и своевольный, всегда хотел поступать назло – не только всем вокруг, но и самому себе, вернее, своей рациональной, практической составляющей, вечно прикидывающей, как бы наилучшим образом обстряпать дела. Поэтому стоило строго-настрого запретить себе работать, как работа становилась натурально вожделенной мечтой. Руки чесались включить компьютер, расчехлить камеру или хотя бы открыть блокнот и начать строчить от руки; половины дня обычно оказывалось достаточно, чтобы накрутить себя до почти истерического желания поработать и начать с собой торговаться: ну хотя бы после полуночи можно примерный план набросать? Это уже следующий день!

Смешно, конечно, исполнять все эти невидимые миру ритуальные танцы с самим собой, но лучше все-таки знать, как ты устроен, где у тебя какие кнопки, и в какой последовательности их следует нажимать, чем без особого толку с собой сражаться, это Квитни твердо усвоил – методом проб и ошибок. И еще ошибок, и еще, и еще.

Однако гулять по городу он себе, конечно, не запрещал. И глазеть на объекты, если очень захочется, можно. Главное – не фотографировать и ничего не пытаться записывать. Даже информацию не собирать, разве только случайно залетит в ухо. Что-то вроде первого свидания в стародавние времена, когда даже взяться за руки считалось невероятной дерзостью. Даже в мыслях не смей прикасаться, просто стой и смотри. Это на самом деле очень полезно, дразнит, возбуждает и радует, словом, создает рабочее настроение. А мне того и надо, – весело думал Квитни, с нежностью разглядывая практически безнадежный объект, большую гостиницу с рестораном на широком проспекте, такую неуютную с виду, что даже не хочется заходить; но ему-то, конечно, уже хотелось пробежаться вприпрыжку по тамошним вестибюлям и коридорам, мраморным лестницам, красным коврам.

Очень хорошо.

Из гостиницы вышла немолодая пара, женщина увлеченно говорила, жестикулируя: «…окажется тайной родиной сердца…» Что дальше, Квитни не услышал, но и не надо, перед его глазами уже плясала наглая строчка: «Даже скромный гостиничный номер может оказаться тайной родиной твоего сердца», – ну и все, трындец. Квитни чуть не взвыл от желания немедленно записать высокопарную чушь, лучшую из своих сегодняшних находок, от которой можно будет плясать и куда-нибудь в конце концов выплясать, даже гостиница небезнадежна, че тэ дэ.

Какая молодец эта дама! – благодарно думал Квитни, глядя ей вслед. – И гостиница молодец, что так вовремя из нее эти люди вышли, и весь город, что снова мне нравится, и Джинни, что уговорила меня взять заказ, и я, что недолго кобенился. Но самый большой молодец – кофейня за углом с вывеской-ромбом, вовремя подвернулась, грамотно бросилась мне в глаза.

Взял кофе с карамельным сиропом, который никогда не любил, но сейчас вдруг захотелось чего-то такого, приторно-сладкого, бросил в стакан щедрые чаевые, вышел на улицу, благо здесь, как и во вчерашней кофейне до сих пор не убрали тент и уличные столы. У нас, – думал Квитни, – это обычное дело, но в здешнем климате натурально подвиг, гражданское сопротивление невыносимым обстоятельствам, winter fuck off, хрен зиме. «Хрензиме», – думал Квитни, заливаясь безмолвным внутренним хохотом, – это должно быть такое специальное ритуальное зимнее блюдо, высокая кухня, например имбирно-водочное консоме.

Желающих сидеть на чересчур свежем воздухе предсказуемо оказалось немного: сам Квитни и еще какой-то мужик в отличном, сразу видно, пальто и с очень странным шарфом на шее. То ли стилизация под рыболовную сеть, то ли никакая не стилизация, а честно куплена в магазине «Все для рыбалки», хрен разберешь этих городских фриков, – с легкой завистью рассуждал Квитни, разглядывая ботинки незнакомца, один обычный, темно-коричневый, второй ярко-желтый, и пытаясь понять: это изначально была такая пара или чувак сам из разных ее собрал?

В любом случае, отлично смотрится, – одобрительно думал Квитни, который сам всегда хотел примерно вот так одеваться, но понимал, что с его невеликим ростом и хрупким сложением не стоит особо выделываться. Выглядеть переодетой в мужчину девчонкой или внезапно постаревшим школьником – так себе результат.

К счастью, мужик в разномастных ботинках и с рыболовным шарфом не заметил повышенного внимания незнакомца к его гардеробу. Сидел, курил, неторопливо пил кофе и так увлеченно пялился вдаль, словно на стене дома напротив крутили захватывающее кино, видимое только ему одному.

Вдоволь налюбовавшись выдающимся образцом местной уличной моды, Квитни спохватился – кофе остынет! Но вместо стакана взял телефон и записал в заметках: «Тайная родина сердца», – договорившись с собой, что это пока не работа, а просто так, фраза на память. Предположим, я теперь коллекционирую разговоры прохожих на понятных мне языках; кстати, и правда неплохая идея. Много интересного и забавного звучит на улицах, и сразу же забывается – жалко. Никогда не знаешь заранее, что может пригодиться потом, вывести из неприятного ступора, подать идею, сообщить нужное настроение, навести на мысль.

Задумался – о будущей коллекции фраз и предстоящей завтра работе, об одной галерее, двух гостиницах, трех ресторанах, четырех магазинах, которые завтра надо будет так полюбить, что сердце к ночи заноет, но это приятное нытье, как ноги гудят после долгой прогулки, так и сердце после сильной любви. И вдруг заметил, что фрик с сетью на шее повернулся к нему и зачем-то фотографирует телефоном. Хотя, по уму, должно быть наоборот.

Так ему и сказал:

– Должно быть наоборот. Это вас надо фотографировать – с таким-то шарфом! А не самого обыкновенного меня.

Незнакомец смутился; то есть вежливо изобразил смущение, как сделал бы на его месте сам Квитни, чтобы не показаться совсем уж неприятным самодовольным хамлом. Объяснил:

– У вас такое выражение лица удивительное – как будто буквально через минуту возьмете и влюбитесь, но вот прямо сейчас еще все-таки нет – что во мне проснулся художник, мирно спавший черт знает сколько лет. Просто не смог удержаться. Но если вам неприятно, могу стереть.

Ну надо же, как он угадал! – удивился Квитни. И сказал:

– Не надо стирать. Я тоже иногда фотографирую людей на улице, так что все справедливо. Удивительная все-таки штука – круговорот наших рыл в чужих телефонах; иногда ужасно жалею, что невозможно увидеть всю эту невероятную схему, кто у кого рядом с кем хранится, и кого, в каких причудливых сочетаниях сам хранит.

Незнакомец кивнул:

– Тоже об этом думал. Хотел бы я однажды увидеть все свое досье разом. Всех однажды случайно кем-то сфотографированных себя.

– Вас, наверное, страшные миллионы в чужих архивах, – невольно улыбнулся Квитни.

– Ну, миллионы все-таки вряд ли… – незнакомец обернулся к стеклянной витрине кафе и какое-то время внимательно, словно впервые увидел, изучал свое отражение, даже ноги в разномастных ботинках по очереди выставил из-под стола. Наконец резюмировал: – Да, вы правы, гардероб у меня сегодня вполне ничего. Но я не всегда в таком виде хожу.

С этими словами он встал и пересел поближе. Не на соседний стул, а за ближайший стол. То есть, с одной стороны, резко сократил дистанцию без приглашения, а с другой – проявил деликатность. Квитни такие красивые компромиссы всегда ценил.

Незнакомец достал из внутреннего кармана пальто маленькую синюю флягу, очень красивую и явно заоблачно дорогую, у Квитни на такие вещи глаз был наметан. Сказал:

– Сам терпеть не могу назойливых чужаков, поэтому уже забил в картах Google направление «на хер» и проложил маршрут; неплохие, кстати, места для прогулок, вид со спутника мне понравился, поэтому если пошлете, с удовольствием сразу туда пойду. Но ситуация такова, что вы – мой натурщик, хоть и невольный. А в этой фляге – ваш гонорар. Иными словами, коньяк. Очень хороший. В такую погоду, под кофе – самое то.

Квитни так растерялся, что взял. И даже сделал небольшой глоток.

Сказал, возвращая флягу:

– Спасибо. Действительно очень хороший. Выпил бы больше, но мне завтра работать. А рабочее настроение – хрупкая штука, чем угодно можно его сломать.

Незнакомец серьезно кивнул:

– Да, правда. Кстати, даже вообразить не могу, что у вас за работа. Обычно легко угадываю, а с вами – полный провал.

Спрятал флягу в карман, но не поднялся и не ушел, а напротив, устроился поудобней, достал портсигар, вытянул ноги в разноцветных ботинках и мечтательно уставился – не на Квитни, а куда-то в пространство над его головой; выглядел при этом так расслабленно, словно шаткий стул был шезлонгом, промозглый ноябрь – июлем, а влажный от недавнего дождя тротуар – белым пляжным песком. Наконец сказал:

– Не серчайте, но в голове почему-то крутится слово «жиголо» – в первоначальном его значении. То есть наемный партнер для танцев. Вот это бы вам подошло! Но вряд ли это действительно ваша профессия. Не в тех мы встретились декорациях. И не в те времена.

Квитни так удивился, что даже не попытался изобразить возмущение. Вместо этого честно сказал:

– Нет, конечно. Но в каком-то смысле все-таки да. «Платный партнер для танцев» – отличная метафора. Просто я танцую не с людьми. А, можно сказать, с самой реальностью. Вернее, с некоторыми ее фрагментами. Кто хорошо себя вел, в смысле за кого заплатили, с тем и буду танцевать.

И рассмеялся, увидев замешательство на лице незнакомца. Больше всего на свете Квитни любил сбивать людей с толку, особенно таких как этот тип, вальяжных обаятельных фриков, привыкших, что с толку обычно сбивают не их, а они.