Башня
Почему голос звучал при этом так, будто оба эти понятия равнозначны?
– Потому что преступление – нечто более весомое, чем тебе кажется. Даже не по сути своей, а как симптом главной человеческой беды.
Подумай, что значило для людей жить в городах. Теперь уже не требовалось каждому мужчине непременно быть охотником или земледельцем, а женщине – родительницей и хранительницей очага. Теперь вокруг хватало строителей, землепашцев, ткачей, ремесленников, жрецов. Каждый шлифовал строго определенные навыки.
Ты с рождения жил в пустыне, с боем добывая каждый кусок пищи и глоток воды. Поэтому-то город Каззака показался тебе просто раем. А как те, кто прожил в нем всю жизнь? Они сами считали его раем?
– Нет.
– А почему?
– Он им уже приелся.
– Именно. То же самое коснулось и обитателей этого древнего города. Двести миллионов лет потребовалось человеку, чтобы проделать путь развития от древесной крысы, нередко находясь на грани вымирания. Он сражался с разными напастями, природными бедствиями, лишь бы выжить. А тут не успел глазом моргнуть, как ему и уют, и безопасность… и разделение труда.
Но это произошло слишком быстро. Человек не смог в течение одного жизненного срока изменить привычек, въевшихся в него за миллионы лет, поэтому неизменно возвращался к своей прежней сущности охотника и воина. Вот почему шел он с войной на своих соседей. И именно тогда чувствовал, что действительно живет.
– Так получается, он разрушал все то, к чему стремился?
– Нет. Потому что нужда в уюте и безопасности у него даже сильнее, чем тяга к риску и приключениям. Человеку прежде нужна безопасность, а уже затем приключения, никак не наоборот. Кроме того, война и риск уже не утоляли его основной жажды – к познанию. Именно этот глубочайший симптом пересилил тягу к риску, подвиг его изобрести мотыгу и плуг, колесо и парус…
Слова были больше не нужны.
Снова перед Найлом медленно разворачивалась панорама истории, понятная без словесных комментариев.
Он наблюдал рост первых городов в Мессопотамии, Египте и Китае, воцарение деспотов-воителей, строительство каменных храмов и пирамид, открытие вначале бронзы, затем железа.
Он видел взлет и падение империй. Шумеры, египтяне, минойские греки, халдеи, ассирийцы…
Кровь стыла и тошнота подкатывала к горлу от чудовищных злодеяний.
Не укрывалось ничего: как огню и мечу предавали города, как истязали и убивали жителей.
Двинулись грозные полчища ассирийских воинов, длинными копьями разящие пленных. Обезглавленные, сожженные заживо, посаженные на кол…
Найл просто кипел от гнева, так что развал и исчезновение ассирийских деспотий наблюдал со злорадным удовлетворением. А когда все это схлынуло, сам убедился, что гнев и ненависть прилипчивы, как зараза.
Но вот всплыла картина Древней Греции, и Найл оттаял сердцем, едва увидев расцвет цивилизации древних эллинов, зарождение демократии и философии, появление театра, открытие геометрии и естествознания.
И вновь его обуяло неизъяснимое волнение при мысли, насколько все же преуспел человек в движении к совершенству, и проснулась гордость за то, что и он тоже из рода людей.
Хотя машина умиротворения и действовала успокаивающе, впитывание такой бездны информации истощало.
Когда Найл наблюдал войну между Афинами и Спартой, картины начали подергиваться рябью, и он сам не заметил как забылся.
Проснулся лишь через несколько часов. За окнами темнота, сам он накрыт одеялом. В окне, выделяясь на фоне звезд, виднелся купол собора…
Когда очнулся окончательно, утро уже было в разгаре.
Слышались выкрики гребцов, торговцы шумели на рыночной площади.
Наведался еще раз к пищепроцессору, но ел и пил машинально. Какая тут еда, когда не терпится узнать, что там дальше с человечеством.
И Найл снова поспешил улечься под отсвечивающий холодом тусклый экран.
На этот раз перед внутренним взором развернулась история Древнего Рима.
Сменяли друг друга эпохи, период демократии, Пунические войны, приход к власти тиранов Мария и Суллы, Юлия Цезаря, Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона.
Обреченно, очарованный мрачностью, юноша вновь наблюдал череду кровавых убийств, разврат и скотство.
Рождение христианства заронило в душу надежду: учение о любви и всеобщем братстве выглядело самым отрадным и многообещающим с момента возникновения человеческой цивилизации.
Но укрепление церкви под началом императора Константина поубавило оптимизма.
В христианах терпимости к религиозным оппонентам было еще меньше, чем у язычников-римлян; нередко из-за какого-нибудь пустячного расхождения в трактовке Писания они убивали друг друга.
С падением Рима под неудержимым натиском варваров Найл ощутил какую-то усталую опустошенность и взирал на все с полнейшим равнодушием.
Когда наконец растаял зрительный образ, Найл, придя в себя, спросил:
– И это постоянно? Неужели вся человеческая история настолько беспросветна? Голос внутри отозвался:
– Не совсем. Следующее тысячелетие картина довольно неприглядная, поскольку на умы людей жестоко давила церковь, убивая всякого, кто пытался мыслить по-иному. Перемены наступили примерно тогда, когда возвел купол своего собора Брунеллески.
Найл сел, устало потирая глаза.
– Все стало постепенно меняться одновременно с рядом великих войн, именуемых Крестовыми походами.
Вышло так, что люди покончили с зависимостью от одного и того же места и начали бродить по свету. Это расширило их кругозор, они стали строить корабли, на которых отправлялись исследовать новые земли. Затем некто по имени Иоганн Гуттенберг изобрел книгопечатание, а еще кто-то научился выделывать грубую, толстую бумагу – количество книг стало измеряться миллионами.
И вот церковь пошла на попятный, ей не хватало уже сил препятствовать вольнодумству…
Усталость у Найла внезапно прошла, он снова улегся и закрыл глаза.
– Покажи.
То, что последовало дальше, заслуживало самого пристального внимания.
Найл воочию пронаблюдал историю Реформации, а затем то, как астроном-любитель Коперник вывел, что Земля вращается вокруг Солнца.
Видел он изобретение телескопа и великую баталию между Галилеем и папой Павлом Пятым вокруг того, в самом ли деле Земля – центр Вселенной.
Он был свидетелем открытий сэра Исаака Ньютона и основания Королевского Общества. Он с восторгом наблюдал, как все смелее подает свой голос эпоха Благоразумия, открыто не повинуясь угрозам церкви.
Чувствовалось, что человечество наконец приблизилось к постижению тайны мира и своего величия.
Он даже хлопал в ладоши, приветствуя падение Бастилии и казнь короля Людовика XVI – неужто казнь нескольких тиранов во имя свободы и братства не искупает себя?
Девятнадцатый век, казалось, оправдывает все волнующие ожидания.
Похоже, на сцену вот-вот должен появиться человек нового типа, достойный плодов своего разума: железной дороги, парохода, телеграфа, электрического света.
И тут вдруг, словно в отместку за чрезмерный оптимизм, открылась неприглядная панорама войн и социальных потрясений: походы Наполеона, Парижская коммуна, осада Севастополя, восстание сипаев в Индии, гражданская война в США, франко-прусская и русско-турецкие войны; юношей снова овладела беспросветность.
Просто оторопь берет, насколько тесно соседствуют в собратьяхлюдях величие духа и мракобесие.
Он беспокойно шевельнулся, и тут голос сказал:
– Наберись терпения. Впереди еще немало интересного.
И Найл опять закрыл глаза, сплачивая все свое мужество по мере того, как разворачивалась история двадцатого века.
Первая мировая война, кровавая революция в России, становление фашизма и нацизма, японская интервенция в Китае, Вторая мировая, появление атомной и водородной бомб и как следствие – неустойчивый, до зубов вооруженный мир на грани войны.
Размах человеческих достижений, безусловно, восхищал: аэроплан, радио, телевидение, компьютер, первые орбитальные станции. Но теперь-то было известно, что кроется за всем этим, и Найл опасался, что людей ничто уже не изменит.
Надежды оставалось все меньше, и мучила безотрадная мысль: развившись в интеллектуального гиганта, человек вместе с тем остался духовным карликом.
В ответ – голос:
– Да, действительно, временами кажется, что человечество движется к катастрофе. Но это потому, что я для схематичности вынужден многое чересчур упрощать. Если бы ты мог провести здесь месяцев шесть, вникая во всякие подробности, у тебя было бы больше поводов для оптимизма. Сила приспособления у человека уникальна.
– И что, неужели они так и жили в этом безумии, пока комета не вынудила их покинуть Землю?
– До поры до времени – да. Ядерное оружие удерживало их от развязывания мировых войн, зато все это с успехом компенсировалось сотнями войн поменьше. А преступность к той поре сделалась такой чудовищной, что люди поневоле превращали свои дома в крепости. Несмотря на все попытки как-то этому воспрепятствовать, население планеты продолжало расти.
В конце концов, города стали напоминать переполненные муравейники, где опасно ходить по улицам. В начале двадцать первого века у людей появилось оружие, сделавшее войну очаровательнейшей из забав, причем куда более разрушительной, чем в прежние времена.
Жнец. По виду это оружие напоминает автомат, но испускает луч атомной энергии, так что, пустив его в ход, можно было свалить рощу или скосить целиком улицу вместе с домами.
Человек решительно не мог устоять перед соблазном: такая обворожительная, демоническая мощь!
Жнец стал излюбленным оружием террористов – людей, пытающихся навязывать свою линию силой, – и у правительств, по сути, не было никакой возможности отыскать на них управу.
А потом, в середине двадцать первого столетия, двое ученых – гениальный физиолог и гениальный психолог – создали первую машину умиротворения.
Это стало одним из величайших изобретений в истории человечества. У людей неожиданно появился простой метод очищения от всей той скверны, что делает их агрессивными.
В прошлом для этой цели люди одурманивали себя самыми разными ядами; пристрастие к ним многих доводило до могилы.
Машина же умиротворения не порождала к себе болезненной тяги, из нее люди выходили просто посвежевшими, полными бодрости и сил.
Почти полностью исчезли душевные недуги и жестокие, связанные с насилием преступления. Стали забываться и войны. Некоторое время человечество торжествовало: наконец-то покончено с величайшей из бед.
А тех двоих ученых, Чатера и Такахаси, просто боготворили. Такахаси стал президентом Федерации Афро-Европейских государств.
Пошла на убыль и рождаемость, так что к концу две тысячи сотого года людей на Земле проживало даже меньше, чем в тысяча девятисотом.
Но при всем при том вскоре сделалось ясно, что главная из проблем остается нерешенной. Человек по-прежнему не овладел тайной счастья.
Несмотря на низкий уровень преступности и отсутствие стрессов, люди по-прежнему маялись от странной ненаполненности жизни.
Подспудно они чувствовали, что жизнь – это нечто большее, чем просто уютное, безмятежное отбытие отпущенного земного срока; человеку необходимо самоутверждаться, покорять новые миры.
А зная, что других таких миров в их Солнечной системе нет, они начали экспериментировать с космическими кораблями в попытке достичь звезд.
Из космоса улавливались сигналы. Они наталкивали на мысль, что в системе звезды под названием Альфа Центавра возможна разумная жизнь.
Но даже оттуда свет, чтобы достичь Земли, пронизывал пространство пять лет. Пройдут века, прежде чем даже самый быстрый корабль долетит до ближайшей звезды.
Предположим, что проблему можно решить, создав судно, напоминающее планету в миниатюре – с садами, реками, даже горами.
Первое из таких создали в две тысячи сотом году, направив в сторону Проксимы Центавра. Через двадцать лет его нагнал первый в своем роде, новый тип корабля с лазерными двигателями – их энергия позволяла разогнаться до половины скорости света.
Первое судно, достигшее системы Центавра, прибыло туда в две тысячи сто тридцатом году; возникло поселение под названием Новая Земля.
Однако большинство людей вскоре затосковали по родной планете, и следующие десять лет было истрачено на обратный путь.
По возвращении на Землю все пошло прежним чередом. Преступность опять поползла вверх – люди начали совершать преступления от скуки.
Но, по крайней мере, им теперь хватало ума сознавать суть проблемы: человек слишком быстро развился.
Больше миллиона лет прошло, прежде чем он из обитателя пещер превратился в жителя городов, и лишь каких-нибудь семь тысяч (меньше трехсот поколений), чтобы из жителя городов сделаться исследователем и покорителем космоса.
Даже тело у него не готово к переменам. Оно приспособлено к физическому труду и испытаниям на выносливость, а не к сидению в кабинетных креслах.
Все инстинкты в нем были сориентированы на одоление трудностей, от уюта и спокойствия оно хирело.
Люди даже стали мечтательно вздыхать о прошлом: в эпоху войн и корсаров жилось азартнее, рисковее.
Один знаменитый биолог даже написал книгу, где утверждал, что человечество в конечном итоге изойдет от скуки.
И тут людям неожиданно открылось, что жизнь на Земле находится в опасности: ей угрожает радиоактивная комета.
Это напоминало пробуждение от массовой спячки.
Теперь у людей была единственная цель: отвести угрозу катастрофы.
Вначале комету надеялись уничтожить или сбить с курса, но, как выяснилось, она была чересчур велика, пятьдесят тысяч миль в диаметре.
Когда стало ясно, что столкновение неизбежно, и произойдет это менее чем через пять лет, человечество весь свой колоссальный технический потенциал направило на строительство гигантских космических транспортов.
Биологи кинулись изыскивать способ привить людям иммунитет к радиации.
Для этого ставили опыты на скорпионах, способных без малейшего вреда для себя поглощать дозу во сто крат большую, чем млекопитающие.
Средство вроде отыскалось, но на эксперимент отважились далеко не все.
И вот в две тысячи сто семьдесят пятом году Земля почти обезлюдела: эвакуация.
Через шесть недель комета прошла вблизи от Земли и задела ее смертоносным хвостом. Погибло девять десятых всей фауны и большинство людей, не успевших вовремя эвакуироваться.
Последние транспорты покинули пределы Солнечной системы через несколько недель. С их бортов были сделаны снимки – комета, описав петлю вокруг Солнца, удалялась в открытый космос.
И тут обнаружилось нечто, сбивающее астрономов с толку.
Хвост кометы, создаваемый давлением солнечного света на легкие газы, всегда бывает направлен в сторону от светила. А вот на излете кометы Опик хвост все так же влекся следом.
Большинство ученых от этого факта отмахнулись: вздор, такого быть не может. Но кое-кто все же усомнился: было ли столкновение с Землей действительно чистой случайностью, или же…
Башня и еще сорок девять ей подобных были воздвигнуты в разных частях планеты. Эту строили первой. Первоначально здесь планировалось создать музей – или капсулу времени, как это называлось, – содержащий всю совокупность человеческого знания. Она также была приспособлена к тому, чтобы собирать информацию о происходящем на Земле со времени Великого Исхода.
– Но как можно собирать информацию, не выходя из башни?
– Из сознания людей. В конце двадцать первого века были изобретены устройства, считывающие мысли. Придумали их почти случайно, когда исследовались методы обучения во сне. Отслеживая, как можно подавать знание напрямую в области памяти, люди создали метод расшифровки информации, хранящейся в них.
От этих слов Найлу стало неуютно.
– Получается, ты можешь читать все, что у меня на уме?
– Нет. Я ведь сказал «мысли», а не «ум». Мысли – лишь верхний слой твоего сознания. Это как бы серии циркулирующих шифрованных сигналов, которые можно ловить, как ловят радиоволны. Мощное сканирующее устройство раскроет основное содержание твоей долгосрочной памяти. Но ему не по силам добраться до чувств и интуиции, или решений твоей воли. Основную информацию из людских умов мы, кстати, считываем, когда люди спят.
– Но для чего это вам?
– Чтобы люди Новой Земли знали, что происходит на этой планете.
Сердце у Найла гулко стукнуло.
– Вся информация, которую собирает Стигмастер, передается прямо на Новую Землю.
– Так что, им уже известно обо мне?
– Пока нет. Радиоимпульс идет до них пять лет.
– Но о пауках они, должно быть, знают?
– Безусловно.
– Значит, они могут возвратиться и помочь нам их одолеть? – радостно встрепенувшись, спросил Найл.
– Нет. А зачем?
Найл растерялся от такого явного, граничащего с жестокостью равнодушия.
– Затем, что… – голос его срывался, – они ведь тоже люди.
– Да, в самом деле. Но у них десять лет уйдет только на то, чтобы добраться обратно до Земли, и то после того, как получат твое послание. К чему им все эти усилия, если вы сами можете себе помочь?
Такой ответ оставлял место хоть какой-то надежде.
– Ты думаешь, нам самим по силам это сделать?
– Если нет, то вы и не заслуживаете свободы. Закон жизни гласит: выживает сильнейший. Бели вам не по силам одолеть смертоносцев, значит, вы недостойны свободы, а пауки имеют право на то, чтобы и впредь властвовать над Землей.
Найл призадумался. Наконец сказал:
– Когда я сюда только пришел, ты обещал, что скажешь мне, как можно покончить с пауками. Ты сделаешь это?
– Мог бы.
– Так в чем же дело?
– Боюсь, что нельзя.
У Найла в душе все опустилось.
– Почему?
Пауза. Затем:
– Давай условимся. Если ты сам скажешь мне, почему нельзя, тогда я попытаюсь тебе помочь.
Найл в растерянности покачал головой.
– Здесь какой-то подвох?
– Нет, просто уговор.
– Но сколько времени ты дашь мне на обдумывание?
– Лично мне разницы нет, у меня времени хватит. Но и слишком тянуть тоже не советую, нет смысла.
– Почему?
– Потому что, чем дольше ты здесь находишься, тем тебе труднее будет выбираться. Пауки все еще не знают, что ты отсутствуешь. Когда им станет известно, они быстро сообразят, где ты можешь прятаться. А едва это произойдет, их соберется возле башни целая орда, чтобы не дать тебе пройти.
– Но как же они догадаются, где я нахожусь?
– Тебя видели по пути сюда, или ты уже забыл?
Найл припомнил двоих бойцовых пауков, карауливших обиталище Смертоносца-Повелителя.
– Почему они не подняли тревогу?
– Потому что еще ничего не знают о твоем исчезновении.
Найл поймал себя на том, что смотрит в окно. Завистливую тоску вызывали жители Флоренции, с беспечным видом спешащие по своим делам.
– Ты не знаешь, как там сейчас мать и брат? – спросил юноша.
– Знаю.
– Можешь показать?
– Закрой глаза, – велел голос.
Едва сомкнув веки, Найл очутился во дворце у Каззака; от яви просто не отличить. Он сам стоял в углу покоя, где у них состоялся последний разговор с Каззаком.
В помещении находились четверо Каззак. Вайг. мать и одетая в черное стражница – та самая, что посадила Найла под замок.
Последняя стояла навытяжку, недвижно уставясь перед собой. Сайрис – на лице усталая безропотность – сидела на горке подушек.
Управитель стоял сейчас спиной, глядя в окно.
Сидел и Вайг – вид унылый, не очень уверенный.
– Мы знаем, что он скрывается где-то в городе, – говорил Каззак. Если хотите видеть его живым, надо срочно его разыскать, прежде чем это сделают пауки.
Вайг покачал головой:
– Понять бы, зачем он бежал…
– Я же сказал: не знаю! – раздраженно перебил Каззак. Так глупо поступить. А ведь складывалось-то как хорошо.
Вайг:
– Он, наверное, пытается пробраться назад к детской?
Сайрис испуганно ахнула. Каззак, чутко вздрогнув, резко обернулся.
– Какого черта вы… – и осекся, увидев Найла. Глаза управителя вспыхнули от удивления и радости облегчения.
– Хвала небесам! Где ж ты, чертенок, пропадал?!..
Найл попытался ответить, но голоса не было. Кошмарное ощущение: губы шевелятся, а изо рта ни звука.
Картина стала таять на глазах.
Открыв глаза, Найл обнаружил, что все так же стоит возле открытого окна, глядя на воды Арно.
Старец стоял неподалеку, чуть заметно усмехаясь. Видение длилось лишь несколько секунд.
– Что случилось? – ошалело выдохнул Найл.
– Ты прервал контакт.
Голова кружилась так, что юноша невольно опустился на ближайшую кушетку. Бешено ухало сердце, по лицу струился пот.
«Сейчас свалюсь», – пронеслось в голове.
Однако вскоре тошнота прошла, взор прояснился. Выжат, как лимон – с чего бы?
– Они меня заметили.
– Мать заметила. И Каззак.
– А остальные разве нет? – Все было так быстро, что он сам толком и не различил.
– Нет.
Найл окунулся лицом в ладони; стало чуточку легче.
– Что у меня с головой?
– Ты попытался заговорить и спалил всю свою внутреннюю энергию.
– Но ведь я там побывал. Они увидели меня.
– Разумом, не глазами. Через минуту-другую сердце унялось. Глотка сухая, опаленная.
– Пойду попью чего-нибудь.
Найл отправился по коридору к пищепроцессору.
Понятно, ничуть не удивился, застав там Стиига, сидящего на столе. Найл наугад нажал одну из питьевых кнопок.
Через полминуты из окошка раздачи выскользнул стакан холодного апельсинового сока, поверху плавали кусочки цедры. Найл с жадностью осушил стакан. Затем сел напротив старца.
– И что теперь будет?
– Уж теперь-то Каззак, точно, сделает все, чтобы тебя заполучить. Он уверен, что ты наделен сверхъестественной силой. Он не мыслит дальнейшего без тебя.
Вспомнив бледное лицо матери, юноша проникся чувством вины. На секунду он задумался, как бы сподручнее возвратиться во дворец Каззака.
Стииг покачал головой.
– Глупо. Теперь они глаз с тебя не будут спускать.
Найл мрачно уставился в окно.
– Куда же мне деваться?
– Прежде ты должен выполнить наш с тобой уговор, – улыбнулся старец.
– Это загадку-то?
– Не загадку, просто ответ на простой вопрос.
Найл зарылся лицом в ладони, но ясности в мыслях не возникало.
– Ты ждешь, чтобы я сказал… почему ты не в состоянии помочь мне уничтожить пауков?
– Не совсем. Ты спрашивал, могу ли я сказать, как этого добиться. Я ответил, что нет, потому что запрещено. Но помочь тебе не отказывался.
– Но прежде хочешь, чтобы я догадался обо всем сам?
– До тебя начинает доходить, – кивнул собеседник.
Найл задумчиво произнес:
– Ты не можешь мне сказать, как их одолеть, потому что… – он тщательно подбирал слова, – … потому что подсказка – слишком легкий путь. Человек должен добиваться свободы сам… иначе он не оценит по достоинству, что значит быть свободным. – Он посмотрел на старца. – Это и есть ответ на загадку?
– Частично.
Найл тяжело мотнул головой; усталость по-прежнему донимала дурнотой и тяжестью.
– Больше ничего на ум не идет.
– Что ж, пока достаточно и этого.
– Значит, ты мне все-таки поможешь? – встрепенулся Найл.
– Прежде позволь еще один вопрос. А зачем тебе понадобилось уничтожить пауков?
Вопрос насторожил Найла, в нем чуялся скрытый подвох. Помедлив, сказал:
– Этот город построили люди, а пауки городов никогда не строили. Они живут в городах, оставленных людьми.
– Но зато они хозяева Земли. Это разве не доказательство, что у них есть над людьми превосходство?
– Нет. Просто у них сильнее развита воля. Но такой жизни они не достойны.
– А почему?
Найл призадумался, затем досадливо тряхнул головой.
– Не могу объяснить. Но чувствую, что это так!
– Если ты намерен одолеть пауков, – с мягкой назидательностью заметил старец, – тебе необходимо знать, почему это так.
– Ты можешь мне сказать?
– Я могу еще больше: показать. Ступай за мной.
Найл не замедлил, подчиниться и пошел коридором в галерею.
Он думал, что сейчас надо опять будет укладываться в машину умиротворения, но старец не задерживаясь прошел мимо и ступил в белый столп; Найл последовал за ним. Поднялись.
Выйдя наружу, Найл обнаружил, что стоит в комнате на верхотуре башни с видом на город. Странно было видеть ее снова.
Иллюзорная панорама Флоренции представлялась такой явственной, что теперь сложно было от нее отвыкнуть. Солнце клонилось к закату.
– Ложись вон туда, – старец указал на черную кожаную кушетку.
Возле кушетки на стекле черного столика лежало устройство из скрепленных меж собой изогнутых металлических полосок; оно напоминало обрывки шляпы.
Длинный провод соединял его со Стигмастером.
– Надень на голову, – велел Стииг, сопроводив слова мысленной иллюстрацией. Найл не рассуждая подчинился. Гладкие упругие подушечки прилегали ко лбу и вискам.
