Третий ход

Андрей не обнял ее, он так же крепко и неподвижно сидел в снегу. Он чувствовал, что Мила совсем не отдается ему, просто она немного захмелела и целует его от умиления. Но при этом он уже понимал, что она теперь в его власти. Если только он не шелохнется сейчас и не спугнет ее расцветшего умиления.

Мила вскочила с его колен. Она вглядывалась в Андрея самозабвенно и машинально придерживала тянущую поводок собаку.

– Я пойду, Мила, – вкрадчиво сказал Андрей.

Мила вскинула бледный подбородок.

– Иди…

Он пошел, она всё стояла. Когда Андрей пересек детскую площадку и оглянулся: Мила с бодрым прискоком входила в подъезд. Что бы значил этот прискок?

Через неделю Мила приехала к Андрею. Сидели весь вечер, никак не могли допить бутылку противной имбирной настойки. Мила восторженно выкидывала в сторону Андрея руки, распространялась о каком-то настоящем индейце, встреченном ею в метро.

Откуда в зимней Москве натуральный дальнозоркий индеец? Как он сюда попал? Он пришел за мной! Он так на меня смотрел голубыми бликами черных глаз, как на свою единственную. Я и есть его единственная. Представляешь – настоящий! Все мои ухажеры из Строгино такие смешные, хорошие, но смешные. А он не смешной. Да, да! Кожаные слаксы со шнуровкой, косуха такая четкая, родная, с бахромой… Родная – это из резервации? Да, наверное… Мечтательно. Сапоги-казаки узорчатые, на запястьях такие улетные фенечки, родные, обрядовые! Он молодой, но он такой уже мужик. Она сжала кулаки и округлила глаза. У него орлиные ноздри, скулы, взгляд, крыло длинной челки, кажется, с ним взлетишь над каньонами в мелово-голубые небеса!

Начитанная девочка, залитературенное сравнение. Начитанная, но в меру, вершки, но не корешки, корешками здесь не пахнет. Надо, чтобы пахло корешками. Над каньонами. Впрочем – это клип «Пинк Флойд» «Learning to fly». Я больше люблю их диск семьдесят седьмого года «Animals». Тот, где собаки воют. Летать – не летать, это уже попса, это уже с жиру. А там, где собаки завывают, это да, это я люблю. Да и не начитанная вовсе. Начитанные – они пришибленные. Она понахваталась от тех лохматых с кухни. Рок-н-ролльные небеса. Восприимчивая девчурка. Хотя, конечно, не в зуб ногой. Индеец какой-то. Я, наверное, не посмотрел какой-нибудь американский фильм, вот и не въезжаю теперь. Хочется выть, как собаки на диске семьдесят седьмого года.

И он так на меня смотрел, с такой… любовью. Наши гаврики так посмотреть на женщину не способны, хоть по уши влюбятся – всё тянется рука в затылке почесать: эхма… А тут – клекот слышится в смуглой поджарой груди. У меня тоже клекот. (Ага… В малокровной груди). Мы улетим с ним вместе. Он оборотень, он орел, только добрый! Да, добрый оборотень, это бывает. Мы с ним обязательно еще встретимся, точно знаю! Тогда действительно была уверенность, что в Москве можно еще раз случайно встретиться, и встречались.

Родину, Мила, любить надо. Она на то и Родина, чтобы ее любить. Ну что ты как по телевизору. Телевизор, Мила, тут ни при чем, телевизор тут никаким боком. Не знаю…. Легкомысленно. Чертовщина! Что-то в ее голосе такое помимо rock-n-roll sky, неизбывных восторгов Строгино и тривиального кокетства. Какая-то тревога; что-то от семьдесят седьмого года, ей тогда было года два, а мне пять; от мелово-красного кирпича недействующих, задержавших дыхание церквей. Наверное, ей холодно, наверное, у нее холодные руки, и пальчики на ногах в этих смешных махровых носках озябли. И меня это слегка цепляет, подзуживает, потому что это в моем вкусе. И я плыву, как линь, мягко скольжу против холодного течения.

Я всегда забегаю вперед, смотрю, что будет в конце, заступаю, как прыгун в длину. А теперь почему-то не забегаю, не заступаю. Потому что жизнь, темный донный городской вечер струится мне навстречу, а я скольжу и не боюсь остаться один. Пусть она уходит, эта малокровная красотка со своим индейским мелово-голубым бредом, пусть продолжает бредить у себя в Строгино на первом этаже или пойдет к подруге, надо же обсудить. Еще не место и уже не время, нет, уже не место и еще не время. Мысли заплетаются. Имбирная? Хотя я трезв, как оконное стекло. Уходи – я глазом не поведу, пальцем не шевельну.

Мила вещала об индейце, сидя на спинке кресла с ногами на подлокотниках. «Да, это был настоящий индеец!..» – простодушно воскликнула она напоследок. От избытка эмоций вертанулась всем телом и сверзилась с кресла, бухнулась задницей об пол.

Ликованию Андрея не было границ, он хохотал как умалишенный. Мила растерянно сидела на полу. Ей было больно, но она, морщась от боли, тоже хохотала и смотрела Андрею в глаза. А что? Кара за индейца. Ха-ха-ха!

– Ты проводишь меня? – спросила Мила, когда имбирная наконец иссякла и пили чай.

– Я не провожаю девушек.

– Почему? – заинтересовалась Мила. – Не всякая простит, если ее не проводить.

– Поэтому и не провожаю. Мне не нужна такая, которая не простит. Женщина должна уходить самостоятельно и приходить без посторонней помощи. В ней должно быть героическое начало. А иначе она мне не нужна. Потому что я не буду ею восхищаться. А любовь без восхищения – это катастрофа.

– Да, ты прав. Не надо меня провожать.

– До метро, впрочем, я с тобой дойду.

– Зачем?

– Потому что хочу.

Не судьба. Андрей размышлял по дороге от метро сквозь донный илистый вечер. В памяти вертелась вымученная и жалкая улыбка Милы через турникеты, напоследок. Жизнь индейка, судьба копейка. А знаешь, всё еще будет. И ей мне тоже нечего сказать. Что за пошлые декларации? Что я из себя строю? Родину надо любить, героическое начало. Молился своими словами ночью в садике плохо спал общий горшок. И тут надо своими словами. Но – silentium[2]. Лучше уж по-латыни. В этом несказанная прелесть древних языков, что их не знаешь.

⁂

На Новый год Андрея неожиданно пригласили по телефону в Строгино.

Он и думать забыл. Точнее, забыл думать, запамятовал. Всё происходило само собой. Причем пригласила не она, а та, с почти безукоризненными ногами, искусительница с белой, как твороженный шмат, высокой шеей. На самом деле, конечно, Мила. На кой он сдался той?

Приехал со своими друзьями, с гитарами, с полупрозрачной бородой, состоящей частью из пуха, частью из курчавых черных волосков, по одной щеке борода смыкалась, по другой прерывалась и с обеих сторон не доходила пальца три до мальчишеских плавных усов. Но эта недоделанная борода Андрея не портила, наоборот, выдавала лучшее в нем. Приехали с полной сумкой веселого вина «Букет Молдавии».

«Букет Молдавии» брали с рук. Стоял народ в две шеренги вдоль пешеходного тротуара возле Черемушкинского рынка, народ народу продавал с рук сигареты и спиртное. Подошли к мужику с пурпурным лицом и в потной кроличьей шапке. Приценились. «Там точно вино?.. – указал на мощную бутылку Андрей (тогда десертные вина часто разливали в бутылки из-под шампанского). – А то ведь как-то ночью мы купили так в подворотне с рук. Тут неподалеку, у мужика с черными усами, тоже вот десертного вина. Он задрипанный дипломат открыл, там, мать честная: и водка, и коньяк, и чего только нет, весь ассортимент. Мы так обрадовались. Взяли у него десертное: “Спасибо, – говорим, – спасибо, добрый человек!”. Мужик сверкнул улыбкой из-под усов и рассудил: “Что ж. Мы, люди, должны друг другу помогать”. Отсалютовал нам и пропал обратно в подворотне. Не иначе помогать остальному человечеству. Мы пришли домой, в бутылке – спитой чай».

Пурпурный прослушал рассказ, свирепо вцепился зубами в пластмассовую пробку своей бутылки, сорвал ее и с пробкой в зубах протянул бутылку. «Пробуй!» – рявкнул сквозь пробку. Андрей отпил и понял, что мужик так же честен, как его вино, и что и лицо у него такое пурпурное, потому что в честных жилах течет кровь крепленая и душистая, как «Букет Молдавии». Взяли у честного мужика весь его товар. Он стоял, словно глядел вслед, на самом деле, преисполненный восторгом перед коротким последним декабрьским днем, как солдат перед главнокомандующим, день затягивал его, мужик уходил на дно дня.

Приехали в Строгино часов в одиннадцать. Хотели полдесятого, но битый час прождали автобуса на остановке. Новый год, никто не хотел работать, также и автобусы. Промерзли как собаки. Но тем драгоценней сделалось вино в сумке.

Приехали, как аргонавты. Дружество равных, боль утраты дня, радость утраты года, гора с плеч, хотя что, собственно… но сегодня не об этом. Добрая традиция: начинать праздник в сугубо мужском кругу. Девочки там, за дверью по коридору на кухне. Введите! Вошла единственно хозяйка – на правах хозяйки. Правильно, правильно я сразу угадал, что она и есть искусительница: расцветающая улыбка. Но цветочки кончились, начались ягодки, точнее яблоки. Ее круглые щеки лоснятся, как яркие спелые яблоки, и влажноватые от тесного кухонного угара тяжелые темные волосы, обрубленные в каре, по воздуху свербят ноздри сахарным воском. Арговитянам после первой чаши вина, загустевшего на морозе, как овечья кровь, возжелалось вкусить от этих яблок. Но антропофагия претит им, они, воля ваша, после первой не закусывают. Пардон (какое обхождение!), хотя бы занюхать вашей благоуханной щекой, хозяюшка! Всё под рукой, под могучей дланью, загрубевшей от весла: девы славного Строгино, семидесятилетнее вино, в том смысле, что это бесхитростное честное вино черемушкинского мужика вобрало в себя последние семьдесят лет отечественной истории, пьешь его – пьешь историю, потребляешь ее вчистую. С Новым годом, с новым счастьем! Да, у всех каре. Что ж, местные обычаи надо чтить. Каре, мини-юбка, культ пресекновения. Но постойте. Одна светлая дева без каре. Видно, это жрица, не познавшая мужа. Как сладострастен ее танец. Она призывает своего жениха, туроголового бога. Давай, давай, туроголовый! Ай-на-нэ! Белоснежные джинсы в обтяг, расшитые сочно-красочными цветами. О, Людмила, прекраснейшая из дочерей Строгино и всего Тушина! Давай, давай, туроголовый, выходи в круг! В омут с головой, в омут московского вечера, баламут. Твой ход, Колодин.

Темно в комнате. Передайте мне цымбалу или что там у вас. Среброструнная Кремона с изображением Четверых под струнами. Мой друг, художник и поэт, повесил свой сюртук на спинку стула, я сам из тех, кто спрятался за дверь, моя душа беззвучно слезы льет, я сам из тех, кто спрятался за дверь, в моей душе осадок зла и счастья старого зола, я сам из тех, кто спрятался за дверь, кто мог идти, но дальше не идет, я сам из тех, кто спрятался за дверь, о чем поет ночная птица, я сам из тех, кто спрятался за дверь, забытую песню несет ветерок, я сам из тех, кто спрятался за дверь, кто мог идти, но дальше не идет, ведь кто-нибудь услышит, кто виноват и в чем секрет, ведь кто-нибудь услышит, в зеркале мира я сам из тех, кто спрятался за дверь, ведь кто-нибудь услышит, день напрасно прожит, о лютой ненависти и святой любви, день напрасно прожит, я понял вдруг простую вещь, мне будет трудно.

Из аборигенов – одни девочки, да еще самые красивые, еще развязные, еще восхитительные и свежие, как черт знает что! Воля ваша… В прошлый раз они, видимо, стыдились своих недомерков-одноклассников.

Андрей пел под гитару в темноте, его голос был больше комнатной темноты. Друзья расхватали девочек, стали танцевать, флиртовать немилосердно. Девушки теперь отнюдь не кучковались обособленно, совершенно растворились в мужском внимании и общем восторге. Это наступило новогоднее чудо, но не то мерцающее, детское, а новое, взрослое. И, как всегда при чуде, казалось, что вся жизнь теперь будет такой. Андрей спел, что хотел, выпил еще полстакана веселого «Букета Молдавии», сел на диван. В комнате было темно и тесно от девочек и друзей, всё это причудливо двигалось, менялось, шепталось и пересмеивалось. Андрей наблюдал за движением темноты. Лишь белые джинсы на пухлых ножках Милы вырывались из нее. Мила села на колени к Андрею, как в седло, лицом к нему, хлестнула его по глазам волосами, потом стиснула себе сквозь блузку небольшие груди и воскликнула:

– Ты настоящий индеец!

Закончилась ночь целомудренно. Казалось, что – из-за любви Андрея и Милы, так величественно и загадочно наступавшей, что никто не посмел эту ночь опошлить. Все оставались чисты, целовались и обнимались как дети. И даже бутонная красавица хозяйка покорно положила голову одному из колодинских приятелей на колени, а тот смотрел на нее раздумчиво.

Под утро Андрей с друзьями шли не то чтобы домой, до дома было слишком далеко, – сквозь накрывшую крыши как деревья, а деревья как крыши зиму.

Через неделю Мила приехала к Андрею полностью в черном, белоснежными были лицо и руки – по контрасту с черными джинсами и водолазкой. Андрей целовал белые руки и лицо, целовал в беспамятстве колени в черных джинсах. Мила плакала от счастья. Она сама была счастьем, Андрей уже не различал ее и счастье.

V

«Огни Москвы»

Звонарь опять слишком буквально отнесся к празднику: пришел в сером костюме, таком же галстуке в диагональную полоску, нежно голубой рубашке. Обычно забранные в хвост длинные и будто вороненые как серебро волосы по великим праздникам он распускал на плечи.

Радостно мелькали огоньки церковной искусственной елки, утвержденной в высоком сугробе. Прихожане погружали ногу в снег, вставляли в пробоины свечки, подворье светилось тут и там рождественскими пещерками.

После ночной литургии, как водится, кутнули в трапезной. Исторглись из нее втроем: бригадир сторожей, бывший военный физик Скворцов Сергей Николаевич, Саныч и Андрей. Сергей Николаевич с Санычем по обычаю пикировались. Или, по выражению самого Сергея Николаевича – бодались.

– Вы, Всеволод Александрович, водите к себе на колокольню девочек покрасивей.

– Это вы, Сергей Николаевич, у нас наипервейший ловелас, проходу женскому полу не даете.

– Я охальник, а не ловелас, охальник! Этот женский пол у меня вона где! – Сергей Николаевич подпер выбритый подбородок тылом ладони. – Вот, например, недавний случай. А вы слушайте, Всеволод Саныч, и запоминайте. Вы тоже, с вашим постоянным желанием со всеми подряд целоваться: и со старухами, и с молодицами, и с бабами, и с мужиками – вполне можете оказаться в сходной ситуации. Мотайте эту историю на ваш сивый нестриженый ус. И еще на одно место намотайте. О, умоляю, не пугайтесь. Я имею в виду ваш дворянский шнобель.

Саныч нехотя посмеивался.

– Я, конечно, страшный ветреник и кутила, – ответил он, – но не такой мотальщик историй, как вам хочется.

– Есть у меня хорошая старая знакомая, – продолжал свое Сергей Николаич, – бывшая коллега по научной работе, теперь на пенсии. Пригласила она меня тут в гости. Она недалеко от меня живет. Я что, пошел. Думаю по дороге: сейчас чайку попьем с ванильными сухариками, ванильные сухарики приберег. И точно, попили мы чайку, пососали, беззубые, сухарики, покалякали о прошлом. Я стал домой собираться, а что, темнело уже. До свидания, говорю, до новых встреч. Я б, говорю, тебе, милая, и пирожных бы с кремом принес, да финансы поют романсы и делают реверансы. После получки, говорю, будем живы, загляну, не ровен час, и с пирожными. Она тут что-то разволновалась вдруг, затрепетала, губы прыгают, пальцы себе дергает. Я отсалютовал ей, наше, говорю, вам с кисточкой. И – в прихожую. Она как привидение выплывает за мной…

– Да, я знаю, вы спец по привидениям, видели их сто раз… – поддел его Саныч.

– Видел, – не подделся Сергей Николаевич. – Я вообще такое в жизни видел, что другой бы на моем месте десять раз сошел с ума. А я в Бога всегда верил, поэтому кое-как в своем уме сохранился. Привидения, кстати, еще цветочки, по сравнению, скажем, с мутантами… Я участвовал в разработке и испытаниях прибора для обнаружения привидений. Опустили мы этот приборчик в океан, когда подводная лодка наша затонула, видели около подводной лодки привидений.

– И как они выглядели? – спросил Андрей.

– А… – поморщился Сергей Николаевич, – белые такие силуэты. И мысли мы видели.

– А мысли разве материальны?

– Конечно, материальны!

– Да? Ну, и что было дальше с вашим этим знакомым привидением, с которым вы чай с сухарями пили?

– Да какое там привидение! Когда я в прихожей в валенки стал залезать, она как прыгнет на меня, как в физиономию накрашенными когтями вцепится, как зашипит, ну чисто кошка. Еле ноги унес. И ведь слова худого ей не сказал. Просто не лег с ней. А она меня за это только что не убила. Старая ведь перечница, а туда же.

– Да!.. – соглашаясь, выдохнул Саныч, – он такой, дамский пол. У меня крестница есть в Миргороде. Крестников у меня множество, а крестница одна. Но зато какая! Красавица, да и полно. Наталья! Шея царственная, коса – вот как мое запястье. У меня, недобитка, правда, тонкая кость, но зато брюхо мировое, – Саныч похлопал себя по животу. – Она и художница одаренная. А муж ее, Юрка, горбун. Язва, насмешник! И вот его красавцем никак язык не повернется назвать. Однако дамский пол от Юрки завсегда просто рассудка лишался. У женщин он пребывал в такой чести. Другое дело, что слово честь здесь вроде бы не к месту. Но – женился. Остепенился. Заинтересовался политикой. Стал задаваться проклятыми вопросами и сам же на них отвечать. Он, хохол девяносто шестой пробы, ругает теперь соотечественников. Даже не ругает, ругал бы – полбеды. Хвалит, заноза. Утверждает, например, что хохлы хороши в охране. Хотя, ежели народ самокритичен, значит, это великий народ. Вы что думаете? Да, я закоренелый, упэртый украинский националист. Незалежна Украина. И, кстати сказать, наш родовой герб является одновременно и гербом Миргорода. Ага! Ну вот. За Натальей Юрка свое донжуанство оставил. А я Наталье в свой последний приезд в Миргород говорю: «Тебе бы, говорю, хорошо бы причаститься», – строгости на себя напустил. Знаете, какой Всеволод Саныч бывает лютый? о! зверь! Значит, брови я так грозно сдвинул на нее: «Приобщиться Святых Христовых Тайн тебе, говорю, Наталья, хорошо бы». Она, бедняжка, растерялася: «Да?.. а что для этого надо?» – «Попоститься, говорю, надо три дня. Не вкушать скоромного. Ну и в супружеской жизни воздерживаться». Она свои прекрасные глазки на меня распахнула: «Три дня! В супружеской жизни? Воздерживаться? Нет, что вы, этого я не могу…»

– Видел, видел я привидений, и не только привидений. Чего я только не видел, – мимо слов Саныча перечил Сергей Николаевич.

– А инопланетян? – задал наводящий вопрос Саныч.

– Ну что – инопланетян, что? – потерял надежду Сергей Николаевич.

– А то, что – все эти ваши любимые инопланетяне, – затоптался скорый на расправу Саныч, – с привиденьями, снежные люди с русалками в Британском музее из параллельных миров, все это бесы.

– Бесы, да?

– Угу.

– Из параллельных миров?

– Ну да.

– Вы вот, Всеволод Саныч, говорите, чего не знаете. Ну, это мы все языком молотим, чего не знаем, знали бы, молчали, как я…

– Да, вы известный молчальник, – отколупил сахарными устами Саныч и сделал персидские глаза.

– Всеволод Саныч, головешку вам в бороду, вам знакомы такие словесные обороты, как «мне кажется» или «я думаю»?

– Ну, если кажется, то надо креститься… – взялся объяснять Саныч, – а так – можно впасть в самомнение, да… Вот в Житиях как раз есть устойчивые словесные обороты. Например, авва окормлял духовных чад не своим разумением, а токмо учением святых отец. А по вашему получается, что идешь против и житийного канона, и вообще…

– А вы, Всеволод Саныч, Черномор вы эдакий и колокольный охмуряло, можете что-нибудь смиренно не понимать, а не токмо не принимать?

– Да я вообще ничего не понимаю! – ответил Саныч от всего сердца.

– То есть вы как Сократ. Знаете, что вы ничего не знаете.

– Нет, я гораздо хуже, чем Сократ: я не знаю, что я ничего не знаю.

Сергей Николаевич выхватил из кармана зажигалку, которой он поджигал прочитанные поминальные записки после литургии в бочке возле забора, и сделал движение, будто собирается подпалить звонарскую бороду. Саныч отпрянул. Тогда Сергей Николаевич моментально опустил зажигалку значительно ниже, будто хочет подпалить там, и чиркнул колесиком. Всеволод Саныч хлопнул его ладонью по руке. Сергей Николаевич ничтоже сумняшеся провел удар кулаком Санычу в подбородок. У Саныча глаза округлились и как-то выгнулись, как у ярого бойцовского петуха, и нос навострился, как клюв. Он тоже попытался ударить Сергея Николаевича, но тот увернулся и схватил Саныча за руку. Саныч взаимно схватил его за рукав. Малый срок они так постояли неподвижно и, точно по команде свыше, разошлись.

На Крещенье – промерзшие ноги в кирзовых сапогах, а сбегал в сторожку – и вот уже теплые валенки нежат закоченевшие пальцы. Тут как тут со своим трезвенным трепетом Всеволод Саныч. Андрей давался диву: как звонарю удается всегда оставаться вместе и болтливым, и трепливым, и словоохотливым, и немноговелеприватнозанятноаккуратнокраснобесстрастнопристрастноречивым? И оловянным, и деревянным, и стеклянным? То бишь быть и исключением из правил, и самым правильным и безукоризненным, самым исполнительным, предупредительным, наставительным, притчевым, закадычным и церемонным? Самым егозой, самым гомозой, но и самым аскетом и клевретом? Самым эстетом? Самым стоиком, перипатетиком, но и отчасти пивным алкоголиком, романтиком до мозга костей, романтиком по своей сермяжной сути, романтиком до седьмого колена, седьмого пота, седьмого неба, хотя и завзятым отличником? Но при этом совсем не опричником? Художником, но при этом и супружним острожником? Балагуром? Самодуром, но не помпадуром, патриотом, но совсем не мордоворотом? И чинным, и первопричинным, но и беспричинным, беспочвенным и почвенным, случайным, необычайным, отчаянным, нечаянным, но и чаянным, предрекаемым и самым предсказуемым, бабским полом истязуемым? Предрасположенным, основоположенным, хорошо уложенным на диван? Постным и скоромным, распахнутым и укромным, таинственным и единственным?.. Объяснял Андрей это лишь тем, что звонарь – святой.

Как-то открылся звонарю. Звонарь потом долго резвился по этому поводу: «Ай, Андрей Викторович! Вы были сногсшибательны! Говорили мне перед каждой рюмкой: “Ну что, давай выпьем? Святой!”»

Одно печалило Андрея в отношении Саныча. Что Саныч пьет вечерами пиво.

Казалось бы, не беда. Саныч никогда, если не считать баснословного, малодостоверного раза в юности, когда он выпил несколько бутылок шампанского, не напивался допьяна. Но ведь наутро после чинного пивного возлияния Саныч приходит на подворье потухший. И на здоровье жалуется, говорит, что, дескать, провалялся литургию на диване, головы от подушки не мог оторвать. А иногда еще и фиглярствовал. Говорил Колодину: «Вы знаете, какой я благочестивый? Какой я постник, подвижник и аскет?.. Я целую неделю пива не пил, целую неделю! Гордость моя, брюхо мое, даже стало опадать». И понятно, большего ущерба брюху Саныч уже не терпел. Андрей думал было пристыдить Саныча, сделать ему внушение по поводу пивных вечеров. Ведь Саныч исправно каждый вечер брал в укромном ларьке рядом со своей пятиэтажкой два литра «Оболони» или, на худой конец, «Ярпива» и утешался у себя на кухне. А потом еще похвалялся, кичился этим, что возмущало Андрея: как это такой святой человек, как Саныч, подтачивает свое здоровье умеренными, но систематическими пивными возлияниями?

– Знаете, Всеволод Саныч, почему вы настолько словоохотливы? – придумал исправительную шутку Колодин.

– Да, интересно, почему? – насторожился Саныч.

– Потому что вы каждый вечер пиво пьете.

– Да? И какая связь?

– Такая, что пиво, как известно, насыщено женскими гормонами.

Саныч только хмыкнул и больше ничего. Несколько раз он, правда, потом в самооправдание цитировал Колодина, жаловался людям, что в нем пивные женские гормоны играют, поэтому он расскажет сейчас еще одну враку.

Шутка не помогла. Но Андрей не сдавался.

– Вам, Всеволод Саныч, надо попросить благословение у отца Геннадия, чтоб он наложил на вас епитимью не пить пиво, – сказал он раз.

Всеволод Саныч сделал плаксивое лицо, и сразу побежал к отцу Геннадию, как раз в этот момент запиравшему дверь своей кельи.

Отец Геннадий был наиболее уважаемым Санычем священником на подворье. В юности отец Геннадий панковал, потом проходил послушание в скиту у знаменитого канонизированного ныне старца, который подарил отцу Геннадию свой потертый кожаный ремень.

– Что тебе, Саныч! – грозно, громово спросил отец Геннадий через плечо, повел лютыми бирюзовыми глазами.

Он был в мышиного цвета подряснике, кургузой вязаной длинной кофте, из-под расстегнутой кофты виднелся дареный ремень, из-под рясы – солдатские яловые сапоги. Седые длинные волосы отец Геннадий зачесывал назад, бородку носил эспаньолку, открытое лицо его тлело морозным румянцем.

– А вот Андрей, – стал плаксиво и звучно жаловаться Саныч, – говорит, чтоб я у вас, батюшка, взял благословение пиво не пить.

Отец Геннадий пренебрежительно глянул в сторону оторопевшего сторожа, веско, как ногайку, поднял кисть руки, сказал: