Рецепты еврейской мамы, 30 лет спустя

Инна Метельская-Шереметьева

Рецепты еврейской мамы, 30 лет спустя

© Инна Метельская-Шереметьева, текст, 2020

© ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Глава 1

А был ли мальчик?

Увы… Всего через несколько коротких месяцев мне исполнится 55 лет. Я это отчетливо понимаю, снова и снова вычитая дату своего рождения из симпатичной и символичной цифры «2020». Так был ли мальчик? Или, точнее, если перефразировать знаменитую цитату под меня, «была ли девочка?» Что произойдет, когда я осознаю, что теперь мой возраст равен полусотне плюс пяти… пяти десяткам с хвостиком… полтиннику и еще пяти копейкам… Как там еще? БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЛОВИНЕ ВЕКА?

Что случится в тот момент?

Я все еще буду я или это будет кто-то другой?

Старая незнакомка? (Кстати, какое из этих двух слов можно считать главным?)

Я уже почти не помню то счастливое время, когда возраст измерялся не годами, а месяцами и даже днями.

«Нашей крошке уже две недели»…

«Подумайте! Ей уже пять месяцев!»…

«Мы вчера отпраздновали семь месяцев и семь дней нашей малышки!»…

Не только мы, дети, но и родители, стремясь постичь волшебную ценность нашего существования, воспринимаем поначалу собственный возраст не только в годах, но и в месяцах. Согласитесь, «пять месяцев и пять дней» звучит значительно более круто, чем просто какие-то «пять месяцев»…

Это уже потом, много-много лет спустя, мы научимся игнорировать эти самые дни, недели и месяцы.

Кстати, долго ждать не придется. Буквально через пару десятков лет, а то и раньше, мы столкнемся с дилеммой: «мало мне или уже много»? И до гробовой доски эта дурацкая задачка станет нашим общим наказанием. Мы будем всегда слишком молоды или слишком стары для того, чтобы делать то, что хочется.

Вот ведь в чем фокус…

Мы слишком молоды, чтобы иметь детей в 19 лет. Но уже достаточно пожили, чтобы отдать жизнь на войне за родину, если такая случится.

Мы слишком стары, чтобы начать заниматься балетом или арфой в 17, но еще слишком юны, чтобы спланировать будущую карьеру.

Я не исключение.

Я очень редко чувствовала свой «правильный» возраст. Может, это только моя особенность, а все остальные живут в полном согласии с собственной «хронологией»?

Не знаю. Мне никогда не удавалось договориться с паспортом. Наверное, с самого моего рождения существует очевидное неравенство между моим реальным возрастом и тем, на сколько я сама себя осознаю. Душа постоянно находится в полном раздрае с телом. Тело поначалу еще не окрепло, а все душевные устремления рвутся ввысь, в небо, в сферу недосягаемого и высокого. И, напротив, через пару десятков лет, когда физическая оболочка достигает максимального расцвета, мысли становятся приземленными, а душевные устремления обращаются не к небу, а вниз. Пытаются укорениться, осесть, закрепить свое право на этот квадратный сантиметр обихоженной почвы…

Душа совершенствуется, становится тоньше, деликатней, но прибавляются сантиметры на талии. Заглавными буквами искривляются хрупкие коленки, и даже миниатюрные пальчики на ногах становятся толще…

Так лучше или хуже выглядим мы с возрастом?

Мне кажется, что в битве со временем мы проигрываем всегда. Но, только проиграв эту битву, можно почувствовать всю полноту и прелесть жизни. И в этом заключается великая тайна человеческого бытия. Стремления жить максимально долго, оставаясь минимально постаревшим…

Мы проносим свою тайну несогласия с природой через все годы, отмеренные нам судьбой. Мы свято храним ее. Мы чувствуем свою непохожесть и богоизбранность. Мы, подростки, осознаем себя мудрыми старцами. А постарев, чудим как дети…

Не знаю почему, но эта тайна человеческого возраста преследовала меня с самых ранних лет. Еще совсем девочкой я испытывала невероятную эйфорию оттого, что мне удавалось одурачить взрослых, изображая ответственность и зрелость там, где их отродясь не было, заставляя воспринимать себя в 11 лет успешным и серьезным человеком…

Мне кажется, я была хитрюгой всю жизнь. Но не потому, что делала что-то незаконное. Скорее, не так… Я просто всю жизнь играла чужую роль. Роль взрослого человека… И только теперь, став этим взрослым НАВСЕГДА, задумалась: что же это было на самом деле?

А вы?

Вы никогда не играли подобную роль? Вы не чувствовали себя шизофреником, находясь в постоянном несоответствии с собственным возрастом? Рассуждать в 5 как в 18, и чувствовать себя в 30 юной школьницей?

И все это длится, длится…

Трудно слыть блестящей, умной, цинично безукоризненной, философски проницательной и отстраненно логичной, а на самом деле постоянно бороться с собственными бесами – эмоциями, – объявившими беспощадный джихад и телу, и возрасту, и мыслям.

Вы можете быть бесконечно правы, тонки, мудры, образованны, богаты, но никогда бесконечно счастливы… Откройте любой глянцевый журнал, и вы в течение пяти минут уже будете знать наверняка, что НИЧТО в вас недостаточно хорошо, и есть, по крайней мере, 10 легких шагов, чтобы вас усовершенствовать. Любой автор (национальности, вероисповедания, образования), любая книга (изданная в любой из сотни стран мира) в своих «руководствах» быстро объяснят вам ваше несовершенство и предложат действенные рецепты улучшения качества вашей жизни. При этом авторы всегда столь толерантны друг к другу, что никогда не посягают на глобальное усовершенствование своих читателей, оставляя за собой и своими коллегами право «исправлять» вас в каком-то одном, микроскопическом, но крайне важном аспекте.

Например, вы знаете, как стать миллионером и продать миллионы экземпляров книги о том, как вы стали миллионером? Отлично! Не знаете? Тогда пишите о том, как стать шикарным, умным, красивым, счастливо женатым или счастливо разведенным, неподражаемо утонченным, спортивным, сексуальным и т. д., и т. п.

Все, что вы должны сделать, – это открыть охоту на человеческое несовершенство, стать мессией, пророком, гуру…

Ну почему наши родители не объяснили нам, что самый ценный опыт самоусовершенствования мы получили в детстве и что та самая жесткая родительская дисциплина должна была воспитать в нас хороших людей? Ответ очевиден.

Но только сами став родителями, мы находим в себе мужество признать, что в этом вечном конфликте отцов и детей никогда не будет победителя и побежденного. Да, мы ПРИЗНАЕМ это, но только в отношении СВОИХ родителей и СЕБЯ. К методам воспитания СОБСТВЕННЫХ детей это уже не относится.

Я не знаю, как у вас, уважаемый читатель, но мое воспитание было закончено в восемнадцать. Моя мама с отчимом, да и я сама, признали, что больше сделать ничего нельзя. Впредь мне предстояло совершенствоваться самостоятельно. Только тогда я еще не представляла, что это вопрос не одного-двух, а добрых тридцати с лишним лет. И что процесс этот не завершится никогда.

На память о детстве у нас осталось несколько альбомов с фотографиями и воспоминания о том, что нас кормили, лечили и вообще всячески поддерживали. К сожалению, нет технологий, которые позволяли бы сделать фотоснимки души. Вот такой бы архив состояний души нам пригодился значительно больше.

Но увы…

* * *

После выхода книги «Рецепты еврейской мамы», на которую я получила тысячи отзывов и писем, мне захотелось быть предельно честной и рассказать, что была еще одна встреча с героями той книги – Анной Ароновной и Борисом Абрамовичем Беренштамами – моими добрыми соседями-наставниками, которые в далеком 1972 году эмигрировали в Израиль.

Какой получится эта новая книга – пока не знаю. Искренне надеюсь, что не только мудрой и грустной, но еще и забавной, полезной, веселой и очень вкусной. Ведь своим увлечением кулинарией я, как вы уже знаете, обязана именно Анне Ароновне.

Итак…

Наступил двухтысячный год. И он по григорианскому календарю високосный год, начинающийся в субботу… А это, как ни крути, шаббат. Ну нельзя ничего начинать в субботу! Так оно и случилось. И напроисходило в тот год столько, что не только все, пережившие его, помнить долго будут, но и потомки вздрагивать. И хотя большая часть этого года приходилась на 5760 год еврейского календаря, не самого, как вы понимаете, круглого и юбилейного, это мало чему помогло и мало что изменило.

У братьев-белорусов местные белочки и зайчики на дензнаках вымахали до размеров динозавров, и посему их пришлось срочно деноминировать. Англичан заставили учить граммы и килограммы, что привело к мгновенному дефициту калькуляторов, ибо никто из жителей Старого Света перевести унции и фунты на новые меры веса в уме не мог. В России одновременно освятили первой литургией храм Христа Спасителя; повзводно и поротно, со слезами отчаяния хоронили солдат и целыми селами – мирных жителей Второй чеченской и (как мы в это верили) закрыли надолго и навсегда одну из самых кровавых ОПГ – Слоновскую.

В Лейк-Плесиде прошли Игры доброй воли, Sony выпустила свой очередной плейстейшн, над Аляской раскололся на сотни осколков 150-тонный метеорит, и таким же метеоритным дождем то тут, то там просыпались авиакатастрофы, сошли с рельсов поезда, ушли лидеры и президенты, а на их место пришли новые.

В России таким президентом стал Путин. В Грузии – Шеварднадзе. В Сирии – Башар Асад. И мало кто из нас тогда подозревал, что многие наши надежды, или разочарования, или победы, или предательства, или даже горе войны и возникновения самого кровавого террористического государствахалифата будут как-то связаны с этими странами и этими именами и что им-то (двоим из них) придется с этим самым халифатом сражаться.

* * *

Но для меня 2000 год начался с необычной телеграммы. Ко мне в Москву из Запорожья навсегда переезжали мама и любимый отчим – дядя Володя, о чем, собственно, и телеграфировали. А необычность сообщения заключалась в том, что в тексте была маленькая приписка: «Мира нашла в Хайфе Беренштамов. Хотят к тебе в гости. Можно на День Победы?».

Честно говоря, я даже не сразу поверила в это сообщение. В детстве, в мои пять лет, мне казалось, что мои обожаемые Анна Ароновна и Борис Абрамович уже глубокие старики, а теперь мне самой было уже за тридцать, так сколько же могло быть им лет??? Но, конечно же, я ответила воплями радости, правда, уже не в телеграмме, а по телефону, хотя в духе обожаемого дяди Бори могла бы и телеграфировать коротенькое: «Ой!»

Но это я вам так, телетайпно, рассказываю.

* * *

Вы представляете, что такое переезд двух пожилых родителей (одна из которых по жизни хлопотунья, ворчунья и придира, а второй – чопорный и крайне пунктуальный немец) из насиженного гнездышка в незнакомую и пока еще не родную им столицу?

– Дочь, у нас уже получается два контейнера. А у меня не уложены половики, одна большая подушка, подшивки «Литературной газеты» и все Сережкины игрушки? (Забыла вам сказать, что к этому времени я уже была счастливой мамой 15-летнего сына.) Что делать? Может, дополнительно еще один контейнер заказать?

– Мамуль, ну какие игрушки? Парень уже вот-вот на свидания бегать начнет. Вчера они с друзьями пытались угнать из гаража старого Андрюшкиного «Иржика» (Иржиком – лихим скакуном из чешской сказки – мы называли наш первый «Жигуле-нок», хорошенько «прокаченный» балашихинскими мастерами-автогонщиками и взбрыкивающий на МКАДе до 170 км/ч играючи, за что и получил лошадиную кличку). Я же тебе говорила, что ваша квартира не просто отремонтирована, но и полностью укомплектована всей мебелью, техникой, посудой и даже потенциальным персидским котом, о котором так мечтает дядя Вова. Не вздумайте тащить лишнее!

– Лишнее? Это мою подушку ты называешь лишней? Вы там, в своих столицах, как хотите, а я на поролонах спать не приучена!

– Ладно. Разберемся. Когда вас ждать-то?

– Ну, смотри… Пока мы продадим эту квартиру… Пока распродадим всю мебель… Потом у меня юбилей, 60 лет все-таки… Очень бы хотелось со всеми Метельскими последний раз посидеть за одним столом.

Мама начала хлюпать носом, и я поняла, что разговор надо срочно заканчивать. И еще я поняла, что раньше середины июня мои старички ни за что в Москву не приедут. Мамулькин будет тянуть до последнего. Это для отчима Москва и Россия были родным домом, где он провел большую часть жизни и куда он рвался со всей сдержанной страстностью урожденного поволжского немца. А мама, хоть и родилась в Москве и даже прожила в районе Павелецкого вокзала до 10-го класса, свою молодость и всю последующую жизнь связывала только с Украиной и Запорожьем, где наша семья оказалась волею судеб в далеком 1957 году, когда маминого папу (моего дедушку) позвали возглавлять испытательный цех на заводе «Моторостроитель», а папину маму (мою бабушку) практически в это же время стали двигать по партийной линии и тоже почему-то в украинском направлении. Вот там-то, в Запорожье, в 60-е годы две наши семьи встретились и потом породнились, явив миру меня.

Правда, папа очень рано умер, зато через 13 лет маминого вдовства в это же самое Запорожье был откомандирован из Москвы мой будущий отчим – Владимир Николаевич – возглавлять какое-то там важное конструкторское бюро.

* * *

И если вы помните по книге «Рецепты еврейской мамы», в том же самом чудесном южном украинском городе, в большом и очень интересном интернациональном доме прошло мое детство, где моими первыми настоящими взрослыми друзьями стали Анна Ароновна и Борис Абрамович Беренштамы, семья одиноких пожилых, веселых и хлебосольных евреев, которые, если так можно сказать, стали мне третьими бабушкой и дедушкой.

В начале 70-х, как только разрешили выезд из СССР, Беренштамы уехали из Союза. Но уезжали они совсем не из-за принципиальных каких-то интересов или несогласия с курсом партии и правительства. Просто случилось так, что во время фестиваля молодежи и студентов 1957 года, проходившего в Москве, их единственный сын влюбился, а потом и женился на пламенной кубинской революционерке, родственнице самого Фиделя, да и уехал вместе с ней на Кубу. Однако революционная дружба двух стран не позволила ни Беренштамам ездить к сыну и внукам, ни им в Союз. Вот и рвались они хоть на историческую родину, хоть куда угодно, лишь бы увидеть и обнять своего любимого мальчика и его многочисленных потомков. Я и не помню сейчас, сколько детей у сына Беренштамов было на момент моего детства – то ли два, то ли четыре, а то ли и все шесть.

И вот теперь представьте, что должна была испытать я, уже взрослая и почти состоявшаяся в жизни и в профессии тетенька, когда узнала, что мои обожаемые «старички», слава Богу, живы, здоровы и даже, возможно, скоро приедут в гости?!

Конечно, я была на седьмом небе от счастья и сразу почувствовала себя той маленькой пятилетней девочкой, которая печатала рецепты на старенькой пишущей машинке дяди Бори и с удовольствием слушала нескончаемые истории из жизни незнакомого и непонятного мне тогда «народа Иудеи», не очень понимала, что такое «кашрут», но верила, что это правильно и вкусно, и до икотки объедалась вкусностями, приготовленными Анной Ароновной, ибо такого в нашем дворе больше никто не готовил!

* * *

– Мам, а кого мы едем встречать на вокзал? – Сережка с упоением осваивал свою новую приставку «сегамегадрайв два» и не собирался отвлекаться на каких-то там непонятных гостей.

– Не на вокзал, а в аэропорт! Я тебе много раз рассказывала, что это мои старинные друзья, еще из детства.

– Как ты старинные? Или постаринней будут, ну, как бабушка?

– Еще старше бабушки!

– Ох, ничего ж себе! А так бывает? Нет, ну бывает, конечно, я Антохину прабабушку видел, когда к нему в гости ходил. Но такие прабабушки самолетами не летают. Точно тебе говорю. Ты что-то путаешь, мам!

– Да я сама не представляю, как они дорогу перенесут. Им уже за восемьдесят, точно! – Я внимательно разглядывала себя в зеркало, одновременно завивая плойкой челку, и пыталась представить, как мы встретимся в зале прилета. Узнаю ли я Анну Ароновну и дядю Борю? Узнают ли они меня? Ведь из прелестной белокурой девочки с пушистыми косичками я успела вымахать во вполне себе велико-возрастную мадам ста семидесяти сантиметров роста, с короткой платиновой стрижкой «бобриком», а нежные платьица из бязи в моем гардеробе давно и прочно уступили место всепогодным джинсам и спортивным толстовкам.

В этот момент тренькнул Сережкин компьютер. Мой дитюся освоил какой-то там чат и вовсю чатился и с посторонними людьми, и с теми, кого легко мог просто окрикнуть с балкона. Я, пренебрегая приличиями и тайнами личной корреспонденции, тут же в него уткнулась.

На экране чернели буквы:

– Серый! Твои когда в аэропорт сваливают? С нас девочки и пиво, с тебя хата. Толстый.

Отвечаю:

– Алексей! Пиво и девочки меня не интересуют. У меня экзамены на носу, и я хочу хорошо закончить девятый класс…

Молниеносный ответ:

– Тетя Инна, пожалуйста, пустите Серого обратно к компу, мне с ним поговорить надо.

– Фигушки! Я забираю твоего драгоценного Серого с собой в аэропорт встречать гостей.

– Мам! Там комп сигналил? – кричит с кухни оторвавшийся от «Сеги» сын.

– Это мне из редакции почту прислали, – вынужденно вру я, потому что откровенно трушу ехать на эту встречу одна, а при Сережке хоть не разревусь и не начну выглядеть пятилетней дурехой.

И вот мы в зале прилета «Шереметьево», одинаковы с лица аки два яйца: джинсы, джинсовые куртки, футболки и прически, только у одной из фигур слегка прорисовывается грудь. Два букета (интересно, зачем мы все-таки два купили?) держим наперевес, как гвардейцы винтовки. Я мучительно всматриваюсь в толпу людей, выходящих с нужного нам рейса, и чуть не падаю в обморок: вот же они! Вот! Совершенно такие же, ничуть не постаревшие и не изменившиеся: моя драгоценная тетя Аня в точно таком же легком пыльнике, который она носила 30 лет назад с апреля по октябрь, и дядя Боря – в льняном пиджаке и безупречно отглаженных брюках. Она – маленькая-маленькая. Он – худой и высокий-высокий… И лишь подбежав с радостными воплями к Беренштамам, схватив их в охапку и исколов дурацкими розами, я вдруг понимаю, что тетя Аня едва достает мне до груди, а дядя Боря такой худенький, словно Сережка в десятилетнем возрасте…

Конечно, я тут же начинаю плакать. Беренштамы тоже рыдают, но глаза, в отличие от меня, вытирают не рукавами, а накрахмаленными носовыми платочками. Сережка топчется в стороне и на всякий случай тоже хлюпает носом.

– Инночка, деточка, а ну скажи нам шо-нибудь? – первым отстраняется от меня дядя Боря.

– Я вас люблю! Какие же вы молодцы, что приехали! Вы совсем не изменились!

– Ну, видишь, Аннушка, что я тебе говорил? Они снова тут говорят как мы… А ты кричала на весь зал прилета про караул и про то, что мы забыли русский язык!

Я ничего не понимаю, но от звука голоса, который ретранслируется в памяти из глубин детства, начинаю улыбаться и тоже коверкаю привычный московский говор:

– А шо-таки случилось?

– Ну, как что? Мы только сошли с трапа, как перед нами возник огромный плакат, а там нашими буквами и на нашем языке написано вот так, – дядя Боря распахивает руки сначала в стороны, а потом поднимает их над головой. – Написано безразмерными бордовыми буквами: «А ТЫ ПОЛУЧИЛ ОСАГО В РОСНО?» Анечку чуть инфаркт не хватил. Ну, во-первых, мы ни черта не поняли. На каком это языке? А если на новом русском, то, во-вторых, мы точно ничего не получали, а пролететь тысячу километров без росны и осаги и вернуться в Тель-Авив в нашем возрасте из-за каких-то неизвестных бумажек уже не игрушки…

– Дядь Борь, не обращайте внимания! Это реклама! – я уже смеюсь в голос.

– Узнаю свою бывшую родину! Сначала человека напугать, а потом с него и посмеяться.

* * *

Такси нас дождалось, и я с любопытством и тревогой всматривалась в лица четы Беренштамов, пока мы по свежеотремонтированным дорогам добирались до свежепостроенного образцовопоказательного Южного Бутова… Лица у них были, мягко выражаясь, ошарашенные.

Глава 2

Рассказ тети Ани

А потом мы долго-долго пили чай на кухне новенькой квартиры моей мамы, пока утомленный перелетом и впечатлениями Борис Абрамович дремал под пледом на диване.

И вот что тетя Аня мне рассказала.

* * *

Это было в мае 1972 года, когда мы только самым близким родственникам поведали под строжайшим секретом о решении уехать в Израиль. И тут выяснилось, что у Бориной племянницы в Киеве осталась одиннадцатилетняя дочка – Клара. Идочка, племянница, скоропостижно умерла от рака. Что нам оставалось делать? Мы заплатили уйму денег, чтобы быстро переделать документы и удочерить ребенка.

Господи, Кларочке было всего одиннадцать лет. И она, в отличие от нас, жила полнокровной жизнью здорового ребенка, включающей в себя много-много всего: школу, друзей, балет, катание на коньках, гимнастику, страшно важную дворовую дружбу и т. д. При этом она пережила смерть мамы, впервые увидела нас, а добрые соседи-евреи, как мы, объяснили ей, что она «живет в коммунистической стране, которая совершенно непригодна для жизни людей», и что теперь ей нужно ехать в какой-то Израиль не пойми с кем. Честно говоря, смысла этих формулировок ни я, ни тем более она тогда не понимали, а о сути государства не задумывались вообще. Я лично хотела увидеть сына и внуков. Конечно, Борух от меня не скрывал, что посещает вместе с девочкой некие конспиративные встречи, на которых его учат отдельным фразам на иврите. Но мне казалось, что иврит был нужен им исключительно для того, чтобы быстрее пройти все формальности, а совсем не затем, чтобы когда-либо применить на практике язык нашей исторической родины. Я даже не могла представить, что где-то есть страны, в которых говорят на этом странном наречии, и есть люди, путешествующие вне границ Советского Союза.

Мне кажется, что в свои пятьдесят шесть лет я реально не встречала ни одного «живого» иностранца, кроме жены сына, да и ту видела только на фотографиях.

Нет, безусловно, я была образованной женщиной и легко могла назвать большинство столиц мира, связать их со странами, а страны – с континентами, но эти знания были чем-то абстрактным, никак не связанным с той моей настоящей запорожской жизнью. И, конечно же, в голове не укладывалось, что совсем скоро я смогу САМА увидеть совершенно невообразимый и очень книжно-газетный мир, ту же Вену или Тель-Авив. Известие о скором отъезде вызвало у меня буквально оцепенение. Как? Что? Стоит ли? Почему с девочкой? Как оно все ТАМ будет?

Боря мне на эти вопросы не отвечал. Добавь к этому строжайший запрет на то, чтобы обсудить наш отъезд с кем-либо, ни с одной живой душой…

Как выполнить это требование, когда тебе так радикально меняют жизнь? Как осознать, что через шесть коротких недель все наше запорожское и Кларочкино киевское имущество будет продано, а нас отвезут в аэропорт, чтобы посадить на борт самолета «Киев – Вена»?

Каждый человек, которого я знала почти всю свою жизнь, казалось, БЫЛ РЯДОМ ВСЕГДА. Никто НИКУДА не двигался, не уезжал. Самым серьезным потрясением для большинства являлся переезд из одной квартиры в другую. И даже этот переезд на соседнюю улицу был для большинства страшным стрессом, разрывом с привычной жизнью, старыми связями и друзьями. А тут такое!

Нужно было принять и понять, что в родной дом я не приеду вообще никогда. Никогда в жизни больше не увижу тебя, твою маму, Миру, не поздороваюсь с соседями, не поболтаю с друзьями, не войду в свою кондитерскую на Ленинском, которую я обожала, хотя частенько и поругивала вкус их булочек.

А девочка? Нет, Инночка, ты только представь! Кларочка потеряла маму. Но мама уходила так тяжело, что внезапное появление нас клином вышибло клин. Она закончила пятый класс. У нее были летние каникулы, и я никак не могла ей объяснить, что на следующее первое сентября все-все-все опять вернутся в ее класс, а ее самой в нем не будет. Я разговаривала с Кларой, представляя, что говорю с тобой. Но и из твоей жизни исчезнуть мне казалось невозможным. Для нее, ребенка, это все, все мои слова, были похожи на смерть. Если честно, то и для меня самой чуточку тоже. Ты умная девочка, любишь книги. Ты поймешь. Мне тогда показалось, что меня полностью сотрут со страниц книги жизни.

В аэропорту я тихо плакала, а Клара просто кричала. Горе было безутешным. Сказать «прощай» провожавшим нас малознакомым людям, соседям Клары, я не могла и все твердила сквозь слезы: «До свидания! До встречи!» Никаких особых деталей отъезда в памяти не сохранилось. Только устойчивое ощущение того, что мне было действительно очень плохо.

* * *

Несколько часов спустя мы приземлились в Вене и тут же были срочно отправлены в какое-то «безопасное» место в венском аэропорту под конвоем взволнованных людей в военной форме. Я ничего не понимала. Более того, даже мой Борух пребывал в растерянности. Мне как-то путано объяснили, что мы должны были стать «призом» для каких-то бандитов, но все обошлось.