Закусочная «Феникс»

Я поднял вверх кулак, выражая солидарность с позицией Лёхи, и, не зная, что сказать, ляпнул:

– Респект.

Он засмеялся:

– Завязывай, блин. В желании смотреть на мир трезво нет ничего особенного. Знаешь, блин, это что-то типа агностицизма – слышал, да? Только я агностик не только в религиозном смысле: я агностик во всём! Я не знаю, есть ли Бог или нет, я не знаю, великая ли Россия страна или нет, я не знаю, хорошие люди меня окружают или же их шкафы полны скелетов: истина всегда посередине, и к ней нам не дают подобраться те, кому выгодней, чтобы мир виделся двухсторонним.

В моей голове вновь промелькнула параллель с Сергеем – мало ли? Но нет, Лёха точно не может отказаться от земного в пользу космического: он слишком любит жизнь и свиные рёбрышки, которые он, собственно, и заказал, закончив говорить.

После еды на Лёху нахлынула меланхолия и, закурив, он продолжил рассуждать:

– Сейчас, блин, даже нельзя точно сказать, что плохо, а что нет. Пример: плохо ли показывать сиськи в прямом эфире, ну? Если плохо, то почему? Где я их не видел, ну?! Ах, дети увидят, блин. А что, дети всю жизнь проживут, любя свою жену платонической любовью, и детей из детдома возьмут? Ах, это на психику может повлиять. Как по мне, человека любая вещь психом может сделать, и тут точно не скажешь, были ли это сиськи, увиденные по телеку; пьяный отец, избивающий мать или смерть любимого попугайчика – люди несовершенны, причём во многих вещах, но одна из главных – психика. Свобода мыслить, свобода осознавать то, что мы видим, делает нас уязвимыми. Блин, люди, по факту – это те же роботы, развитие которых можно направить в нужное русло, если правильно подойти к воспитанию. Оттуда всё и происходит, следовательно, если мы хотим получить идеального человека, нужно просто правильно «сломать» его психологически. Конечно, до машины нам далеко, но ведь на то мы, блин, и люди, чтобы у нас в голове вечно возникали противоречивые мыслишки. Вот она – уязвимость! Нас может свести с ума мелочь, увиденная не в то время – увидь тот или иной человек эти самые сиськи в другое время, может, и не стал бы, условно говоря, сексуальным маньяком – а почему так, ну?

Мы не знаем, потому что сама по себе уязвимость – не болезнь. Она порождает болезни, но её источник не лечится – это сознание, душа; я не знаю, что это, но я знаю, что оно есть и оно подвергает опасности даже не самого человека – а общество других, избежавших болезни. Оно, общество, есть потенциальная, блин, жертва, ибо система может жить без одного своего винтика, если только этот винтик не попробует её уничтожить. И тут уж нужно выбрать: либо люди должны стать бездушными винтиками, либо нужно научиться предотвращать их помешательства. А как? Сиськи, что ли? Запретить? А если начнут сходить с ума, если не будут их видеть?

Затянувшись, Лёха покачал головой:

– Идиотская эта логика…

Мысль Лёхи показалось мне несколько противоречивой:

– Да как же винтик может уничтожить систему?

– Так ведь просто никто не пытался пойти до конца, блин. Все слишком заняты строительством воздушных замков и внутривенными инъекциями лжи о том, что всё под контролем, чтобы попробовать.

– А что должно быть под контролем?

– А всё. Не можем же мы, блин, жить просто так, нам нужен список дел, выполнив которые мы получим награду. Нам страшно даже подумать, что это всё может быть ни к чему не привязано, что это всё может быть просто так. Вот нам и надо врать: самим себе, окружающим – чтобы не бояться того, что всё это, блин, возможно, ни к чему не приведёт.

– Так значит, горькая правда всё же лучше?

– А хрен его знает, блин! Тут ведь как – непонятно, что есть ложь или правда. Если говорить в общем, то по мне – не лучше, ни фига не лучше. От этой вонючей горькой правды одни проблемы, все ненавидят правду и стараются избежать её. Знаешь, почему я выключаю телевизор, если моя любимая команда проигрывает, а до конца матча осталось 5 минут? Да потому что я хочу потешить себя сладкой ложью о чудесном спасении, как тешат себя ложью о счастье и прочей ерунде друге люди. Горькая правда – это ещё одно притворство, потому что показательно принимая её, мы колемся ложью в туалетах, чтобы дожить до конца дня.

Тут Лёха торопливо вскочил:

– К слову, о туалетах…

– Вход один. Только давайте без внутривенных инъекций, пожалуйста.

– Ты чего, блин, – ответил он, торопливо проходя мимо стойки, – я уже старый для таких вещей – видишь, даже начал брюзжать и принимать правду.

Через некоторое время Лёха, облегчённо вздыхая, вновь уселся передо мной:

– К слову, о старости, блин. Ты не задумываешься об этом?

– О чём именно? Как буду жить, когда стану старым?

– Типа того, ну, – не дав мне ответить, он продолжил, – Просто, блин, я вот всё думаю о том, как меня угораздило дожить до седины?

– Её совсем не видно, – я снова посмотрел на томагавк, но Лёха был слишком серьёзен, чтобы поддаться на эту удочку:

– Да нет же, ну! Я к тому, что это ведь не по-панковски, блин. Панк старым не бывает, он поглощён водоворотом жизни, который его рано или поздно топит, а я слишком хорошо, блин, плаваю. Но только те, кто тонут, не боятся – у них нет на это времени, а я боюсь.

Такое признание меня поразило:

– Чего? Почему?

– Старость – это больше не мудрость, доброта и забота, – обхватив подбородок, принялся разъяснять Лёха. – Сегодня старость – это нестоящий член (тут он характерным жестом вцепился в обтянутый в кожаные штаны пах), выпадающие зубы, севшее зрение, глухота. То есть, это было и раньше, всегда было, только вот раньше мы не видели старших людей такими, да и сами они не обращали на это внимание.

Но самое страшное – это ненависть. Старики ненавидят окружающих оборонительной, трусливой ненавистью, им стыдно за свою отсталость, которая костью в горле встаёт у общества, стоит им выйти из своей комнаты; они ненавидят как собаки, которые лишились хозяина и которых улица била каждый день. Общество же ненавидит стариков за надменность, за безумное требование уважения к их седине, за упрямую идею подчинения мира их стариковской воле.

– Положа руку на сердце, – левой рукой я продублировал сказанное, а правую положил на плечо Лёхе, – Вы очень современный старик и никогда не станете трусливым и озлобленным. Я верю в это.

– Понятное, блин, дело, я скорее сдохну! – смеясь, Лёха стряхнул мою руку со своего плеча, но при этом в глазах его читалась благодарность. – Но всё же я чувствую, что время моё прошло. Я чувствую себя одиноким в толпе людей, не принимающих моих взглядов. Они объединяются в группы по интересам, но нет такой, в какую попал бы я. Слишком много на себя взял, слышишь, слишком многое нравится. Это всё от жадности, я думаю – хватал, хватал, пока мог унести. Это даже не от ума горе – нет, блин, откуда тут, – он постучал по лысой части головы, – ум: это жадность. Раньше люди не считали зазорным впитывать в себя всю информацию, а сейчас таким не выжить. Сейчас ты должен быть, – он поднял вверх две кривых «козы» и писклявым голосом продекларировал, – «рациональным и эффективным».

Он вдруг резко вскочил и показал пальцем на высокого парня по ту сторону стекла. Он был отдет в красный пуловер и нёс под мышкой стопку листов. И не жарко же ему в таком наряде!

– Вон, пошёл, – Лёха сердито проводил его глазами, – типичный, блин, представитель! Жизнь теперь принадлежит им – молодым, красивым. Только живут они по-другому, не так, как мы – мы наслаждались игрой, получая удовольствие от процесса, а этим нужно выиграть. А знаешь, блин, что нужно, чтобы выиграть? – Я покачал головой.

Лёха сел и закурил:

– Нужно играть без правил. Я, блин, не понимаю, когда мы успели понять, что проще жить вот так, но убивать, грабить и распиливать народ прекращать не спешит. Где они всего этого нахватались, блин – ведь не в школе же учат наживаться на слабых, воровать и давать взятки!

– Не обобщайте, – я пригрозил Лёхе пальцем, – истина ведь посередине.

Лёха примирительно поднял вверх ладони:

– Блин, признаю, перегнул. И всё же интересно, – усмехнувшись, он затушил бычок, – как живёт тот модник.

– Вряд ли греха на нём больше, чем у нас с Вами.

Лёха лишь хмыкнул в ответ:

– Берёт от жизни всё, не сомневайся. Как и я в своё время – да что там, блин, я и сейчас всё беру. Только мне не приходится притворяться тем, кем я не являюсь, чтобы получать удовольствие от жизни.

– Так может, он тоже не притворяется – может, всё дело в том, что Вы и он разные и по-разному доходите до того, что ищете?

Панк недоверчиво усмехнулся и пропустил вопрос мимо ушей.

– Ладно, – сказал он, спустя некоторое время, – пойду, кореш скоро закончит дела в конторе: поедем с ветерком! Ближайшие пару дней не жди, буду умирать с похмелья – благо, сегодня пятница и времени ещё куча!

Лёха попал в точку – время ещё есть. Пан в командировке – она ведь может и затянуться, а я пока собираю деньги – и давлю на все возможные точки, чтобы заставить его передумать. Время ещё есть.

– Жду Вас на следующей неделе, – я пожал ему руку на прощание и засмеялся, – и снимите уже косуху!

– Ничего-ничего, – обливаясь потом, старый панк ухмыльнулся, – скоро будет дождь.

Выходя, он едва не снёс появившегося на пороге Дмитрия – вот это неожиданный визит! Недовольно бормоча что-то о грубиянах в обносках, клерк подошёл к стойке: выглядел он спокойно и даже умиротворённо.

– Можете меня поблагодарить, – улыбнулся он, жестом отказываясь от предложенного мною коньяка, – я обеспечил Вам ещё одного клиента.

– Мой брат, ну же, – мой вопросительный взгляд вызвал у него искреннее удивление, словно я в очередной раз не понимал очевидной вещи, – мы хорошенько побеседовали сегодня ночью и решили, что этот город не настолько велик, чтобы не давать нам видеться по столько лет! Надеюсь, в субботу к Вам заглянем…

Я был искренне рад за Дмитрия – без сомнений, ему был необходим близкий человек, который поддержал бы его в моменты падения духа: в честь этого я был готов простить ему новую манеру говорить неясными фразами.

– Что там Ваш арендодатель? – его тон переменился, став осторожным, а голос притих: он даже не назвал Пана по имени, словно опасаясь, что тот его услышит.

– Я практически собрал необходимую сумму, думаю, благодаря Вашей за меня просьбе мне удастся отстоять «Феникс», – видя положительные перемены в душе у Дмитрия, я окончательно решил не рассказывать ему о вчерашнем звонке, дабы не вывести его из столь тяжело обретённого равновесия.

– Очень радостно это слышать, – улыбнулся Дмитрий, прикрыв глаза.

– Вам спасибо!

– О чём Вы! Пустяки, – осмелев, он отмахнулся, пересиливая свой страх к Пану. – А, кстати, забыл сказать!

Дмитрий наклонился над стойкой, заставив и меня сделать то же самое, и прошептал:

– Я одумался. У меня есть брат, есть мама, есть «Феникс»… Я не буду убивать себя. Сегодня ночью я завернул этот несчастный пистолет в пакет и отнёс на помойку – не сомневайтесь, я спрятал его достаточно надёжно, чтобы никто его не нашёл.

– Вы хотя бы разрядили его? – армия, помимо всего прочего, научила меня ненавидеть оружие и быть бдительным по отношению к нему, поэтому мысль о том, что пистолет может попасть не в те руки, заставляла меня искренне содрогнуться.

– Не сомневайтесь, – уверенным тоном повторил Дмитрий, – никто не пострадает от моей глупости. Я просто не хотел, чтобы он попал к кому-либо ещё – это страшная вещь, и она должна исчезнуть. И отпечатки я тоже стёр.

– Хорошо, – успокоившись, я выпрямился над стойкой и пожал Дмитрию руку, – я рад, что у Вас всё налаживается. Не сдавайтесь.

– Теперь – ни за что! – он счастливо улыбнулся, – Я ведь только-только начал понимать, для чего всё это.

– Всё это? – переспросил я.

Дмитрий кивнул:

– Работа. Дом. Семья. То, что останется в мире после нас – разве не ради этого мы живём?

Он был прав – я жил для того, чтобы и после моей смерти «Феникс» распахивал двери по утрам, сытно угощая старых знакомых и привлекая новых ароматом кофе.

– До свидания! – выходя, Дмитрий взглянул на небо, на котором начали появляться первые серьёзные тучи:

– Кажется, будет дождь…

Суббота.

ПЛЕМЯННИК

Придя пораньше, я первым делом включил музыку и начал проделывать свой ежедневный утренний ритуал – натирать до блеска стойку. Полы уборщицы вымыли до моего прихода, поэтому я, не беспокоясь за готовность «Феникса» к встрече посетителей, не торопясь закончил полировку, после чего позволив себе немного посидеть за компьютером, чтобы узнать о событиях, которые произошли в мире за ночь.

Начав с местных – а как иначе? – новостей, я сразу обратил внимание на заголовок, в котором говорилось о ДТП на центральной улице города: фамилия в нём показалась мне знакомой, но никак не могла там быть. Я открывал эту новость лишь для того, чтобы просто посмеяться над собой и заварить ещё одну чашку кофе, чтобы не чудилось всякое – уверенность в собственной ошибке была абсолютной.

Но ошибки не было – героем новости оказался мой панк.

«…крупный бизнесмен, владелец сети фитнесс-клубов был госпитализирован после того, как машина, которая управлялась вторым, пока неизвестным участником ДТП, вырезалась в столб. Поскольку уровень алкоголя в крови пострадавшего в несколько раз превышал норму, предполагается, что водитель автомобиля также был в состоянии опьянения, однако…»

Дальше читать я не стал – схватил телефон и набрал номер центральной больницы.

– Такой-то есть?

– Есть, – ответил мне сонный, скучный голос. – Два сломанных ребра, сотрясение, серьёзный вывих правой ноги.

– А что с ним сейчас? Я могу прийти?

– Сейчас он отдыхает, посещение не рекомендуется, – строго ответил голос, внезапно переменившись. – Кроме того, до Вас его уже беспокоили сотрудники полиции…

– Полиция?

– Я так поняла, обычная процедура – ДТП ведь. Что Вы меня допрашиваете, ну?!

– И всё-таки, если возможно....

– Вот те на! Вы ему родственник?

Я понял, что правда тут не сработает, поэтому пришлось идти по кривой дорожке:

– Да.

– Документы есть?

– Они в отеле, в номере. Я просто проездом здесь, приехал специально с ним повидаться, а тут такое…

– Без документов не положено, – мне показалось, что в железном до сих пор голосе проступили нотки неуверенности, чем я не преминул воспользоваться:

– Пожалуйста, девушка, – голос на том конце провода явно принадлежал уже даже не женщине – бабушке, что делало мою лесть ещё более приятной, пусть и очевидной, – я так волнуюсь…

– Ну хорошо, хорошо! Что Вы, в самом деле! Мы же люди, в конце концов.

– Огромное спасибо! – я бросил трубку и ринулся собираться.

Впрочем, какие у меня могут быть сборы? Снять фартук – и готово!

– Если будет мало посетителей, – давал я Андрею Ивановичу последние наставления перед своим отбытием, – пожалуйста, посмотрите кондиционер; может, у Вас получится с ним что-то наколдовать. Я скоро.

До больницы я долетел минут за десять – там меня уже ждали немногочисленный персонал, очевидно напуганный столь неистовым пылом. Обладательницу железного голоса я, к некоторому своему сожалению, не встретил – медсёстры, в чьи руки передали меня торопившиеся на утренний обход врачи, были молодыми, однако даже в их тонких, испуганных голосах уже проявлялись нотки стали.

– Вам сюда, – отчеканила одна из них, указывая на палату без номера, – только недолго – пациенту требуется покой!

Кивнув, я вошёл внутрь.

Моим глазам открылась ужасная картина: панк лежал на вытяжке, фиксировавшей сломанную ногу, голый по пояс. Знаменитую галерею его татуировок, впрочем, было практически не разглядеть – торс был перемотан, а обе руки забинтованы во многих местах. Самым страшным местом было лицо – израненное осколками стекла, оно почему-то оставалось голым, без бинтов. Покрытый множеством мелких, но глубоких ран, Лёха перестал быть похожим на человека, отдавая мифологической нечистью: чем-то вроде тролля или гоблина – и томагавк, ничуть не пострадавший и выглядевший даже лучше, чем вчера, только усиливал это впечатление.

– Что произошло? – я с ужасом взглянул на израненного панка.

– Да что, блин, могло произойти, – буркнул он, разъяренно глядя на меня единственным здоровым глазом и скрипя зубами от боли, – этот дебил предложил мне ночную прогулку, как в старые добрые. Мы к тому времени нагрузились более чем прилично, но оба были в здравом уме, так что я, блин, кретин, согласился – блин, думаю, ну сто раз же ездили: что может случиться?! Сели мы, ну, хорошенькие… Но даже ведь, блин, не это нас добило! У него в машине была бутылка – «лучший», блин, «коньяк в городе, дорогущий», – писклявым голосом изобразил он своего спутника. – Ну и всё, атас. Последнее, что помню – это задница этого урода, когда он убегал с места аварии.

– То есть, он жив?

– Жив! Не то слово как – эта тварь всегда была такой, знаешь, скользкой. Даже вписаться в столб умудрился так, чтобы самому особенно не пострадать.

– Так может, это он вызвал скорую?

– Не, ничего подобного. Скорую мне вызвали минут десять спустя – те, кто жил в доме напротив. А этот ублюдок был здоров – боится, боится, гадина, закона, боится, потому что нарушает и до сих пор не попался. Тварь…

Я не знал, что и сказать: слова поддержки в этой ситуации звучали бы неуместно и формально – это всё равно, что собирать по кусочкам разбитое зеркало; поэтому я просто молчал, стараясь не фокусировать взгляд на изувеченном теле Лёхи.

– Как смогу встать, – прохрипел тот, отвернувшись от меня, – сбегу отсюда и сверну гаду шею.

– Это не поможет, Лёха, – я старался прозвучать как можно более строго, но голос дрогнул, и вместо приказа получилась аккуратная просьба.

– Поможет, блин, – он хмыкнул и снова направил горящий ненавистью взгляд на меня, – может, тогда, в этот последний момент он поймёт, что нельзя всю жизнь бежать от чего-то; что рано или поздно тебя настигнет твоя, блин, судьба – такая, какую ты заслужил.

Вошла медсестра – Лёхе был нужен покой, поэтому мы даже не успели попрощаться.

А между тем тучи, словно услышав Лёху, утром в субботу окончательно заволокли небо, постепенно меняя оттенок: начав с белого одеяла, на котором то и дело проступали голубые заплатки, постепенно становясь серым непрерывным полотном, оно напомнило мне о женщине с железным голосом: как голоса медсестёр с тонких и нежных превращаются в низкие и грубые, так и лёгкие, воздушные облачка становятся свинцовыми грозовыми тучами.

Находится на улице стало окончательно невыносимо: лампа солнца больше не раскаляла город, однако вместе с его светом исчез и ветер – и на смену жаре пришла духота, предшествующая грозе. Кондиционер, столь необходимый в такое время, отказывался работать даже после манипуляций Андрея Ивановича, поэтому первое, что я сделал по возвращении в свою обитель – распахнул входную дверь, обеспечивая хотя бы минимальное движение воздуха, циркулирующего в лёгких «Феникса».

По моему возвращении из больницы посетителей не прибавилось: все, кто мог, рванул на природу, оставшиеся же прятались по домам, открыв все окна настежь. Не надеясь на большой приток, я отпустил Андрея Ивановича домой, в одиночестве поддерживая редких клиентов холодными напитками и «Лекарственным» – то бишь, имени The Cure – плейлистом. Монотонное мурлыкание Смита вкупе с тяжёлым, душным воздухом нагоняло на меня дремоту, и чтобы хоть как-то взбодриться и отвлечься от мыслей о Лёхе и Пане, я продолжил ковырять кондиционер, пытаясь определить причину поломки и надеясь на чудо. Именно за этим занятием меня застал Павел.

В Павле, в отличие от всех вышеописанных посетителей, угадывался если не лентяй, то белоручка, который не рвался делать что-либо без крайней необходимости. При этом проблем с деньгами у него явно не было – его круглое, белое тело всегда было красиво обёрнуто в разноцветные брендовые вещи, засиживался он порой до самой ночи, приходя при этом на следующий день к открытию – Павел никуда не спешил и никогда не смотрел на счёт. То ли работа у него была столь лёгкой, что не требовала обязательного присутствия, то ли родители были настолько обеспеченными, что содержали его, тридцатилетнего лба, до сих пор – я никогда не узнавал о причинах столь безразличного отношения ко времени.

Вот и сегодня он не изменял себе: надев цветную панамку, красную гавайскую рубашку и широкие бежевые штаны, скрывшие его толстые ноги, которых он очень стеснялся, Павел вошёл в «Феникс» неспешной, шаркающей походкой, которую я, даже находясь под стойкой, услышал издалека и заранее встал, чтобы встретить взгляд его равнодушных и утомлённых глаз. Слизывая с толстого лица капельки пота, он кивнул мне, вздохнул, секунду колеблясь между стойкой и диваном, и, выбрав последний – похоже, из-за соответствия цветовой гаммы рубашки и дивана – звонко плюхнулся на него, обратив на себя внимание нескольких других посетителей.

– Сап, – приветствие Павла было странным, как и его костюм, как, впрочем, и он сам, – бургер бы.

Даже в такую погоду Павел не изменял себе.

– Готовиться будет долго, – пожав его вялую, пухлую, мокрую от пота руку и незаметно вытерев её об передник, вздохнул я. – Сегодня я один.

– Все люди одиноки, – меланхолично вздохнул он, откинувшись на спинку дивана и прикрыв глаза, – я подожду.

Полчаса спустя я принёс Павлу его огромный, аппетитный бургер с тремя свиными котлетами и острейшим Табаско: бургер был такой сочный, что я сам готов был накинуться на него. Однако Павел не разделял этой страсти – нарушая стереотипы, он, весивший по виду около полутора центнеров, не накидывался на еду, еда завидя её: напротив, он очень методично, неспешно вкушал всё, что заказывал, едва ли не изысканно используя при этом приборы и салфетку. Проводив последних посетителей, я остался с Павлом наедине, наблюдая из-за стойки за волосатым загривком, шевелящимся в такт челюстям. Снова взяться за кондиционер мне не позволяла совесть – что это за поведение: если посетители увидят меня, то подумают, что пришли не в закусочную, а в мастерскую! Так что я, оставив это, по правде говоря, бесполезное занятие, просто обмахивался газетой и пролистывал страницы в Интернете, надеясь найти там подробности утренней аварии или хотя бы сводку погоды, в которой обещали дождь.

Краем глаза я увидел, как Павел, закончив трапезу, снял свою панамку и стал обмахиваться ею, сбивая капли пота с длинных белых волос, которые потемнели, будучи мокрыми насквозь. После того, как я принёс ему счёт, он дружелюбным жестом указал на диванчик напротив.

– Как Ваши дела?

– Пытаюсь держаться на плаву, – я вымученно улыбнулся, – «Феникс» хотят закрыть из-за долгов, но я не сдаюсь…

Услышав это, Павел вздохнул, но явно не потому, что переживал за судьбу «Феникса» вместе со мной – это был вздох тучного человека, измученного жарой. Ни один мускул на его лице не дрогнул, ни одной эмоции не выразили его глаза, всё так же безразлично и устало взиравшие на меня. Меня такая реакция задела – Павел был одним из самых частых посетителей закусочной, и я был почти уверен, что возможные трагические события его-то точно не оставят равнодушным. Но нет – Павел замер, словно статуя, перестав даже обмахиваться панамкой, что означало либо абсолютное безразличие к судьбе «Феникса», либо… Я хотел бы сказать, что он будто бы знал всё заранее, но ведь откуда ему было знать…

– Можно воды? – внезапно спросил он.

Сжав зубы, я кивнул и отправился к стойке. На полпути он окликнул меня:

– И можно музыку погромче?

Играла «Faith» с одноимённого альбома The Cure. Поставив стакан перед ним, я было собирался уйти дальше мучать кондиционер в знак протеста против равнодушного отношения к «Фениксу», чтобы хоть как-то побороть негодование, но Павел жестом руки остановил меня.

– Ничего, кроме веры, не осталось, – медленно произнёс Павел, подпевая солисту. – Смит очень правильно сказал. А у Вас, я вижу, даже она ушла.

Я удивленно поднял на него взгляд. Смит? Вера?

– Вы не верите, что спасёте своё детище, – Павел, вздохнув, скрестил ноги и поднял на меня взгляд, бровями предложив вернуться на диван напротив. Я принял это предложение, и лишь тогда он продолжил:

– Это удивительно. Нужно быть слепым, чтобы не понимать, насколько Вам оно дорого – так почему же Вы не боретесь за него? Что это – эгоизм, глупость? Или Вы позволили системе сломать себя, поверив ей, поверив тому, что пытаться что-либо изменить – глупо?

Никогда раньше мне не приходилось слышать от Павла подобных вещей. Вообще, мы с ним особо и не контактировали – он всегда интересовался моими делами, что же до меня, то после нескольких уклончивых ответов я бросил попытки понять, что же скрывается за грузным телом Павла, ограничиваясь разговорами о погоде и последних событиях в мире и городе. Тем временем Павел продолжал закручивать интригу: