Песнь призрачного леса

Черные сосны остаются позади, а впереди открывается коровий выгон, и я вглядываюсь в противоположную его сторону, ищу глазами дерево, которое с некоторых пор полагаю своим. Это выжженный молнией дуб, скрученный, как выжатая половая тряпка, с бледной гладкой корой и ветвями, из последних сил тянущимися вверх, словно узловатые пальцы старухи. Большинству он, наверное, кажется уродливым, а мне вот – прекрасным, хотя дерево мое иссушено, бесплодно и одиноко. Я люблю представлять себе, как оно – мертвое – переживет всех нас и даже через много-много лет после нашего ухода будет стоять тут, нисколько не сетуя на отсутствие листьев и желудей, не страдая от того, что не способно дать, как другие дубы, благодатную тень путникам. Всякий раз, как я его вижу, меня к нему тянет, словно мы родня.

Раньше мы с папой часто проезжали мимо на машине, и папа всегда на этом месте затягивал себе под нос старинную балладу из цикла «Об убийствах». По папиным словам, она так и называлась: «Старинный дуб», хотя слов никаких не было, только печальная переливчатая мелодия, которая мне очень нравилась.

Сегодня над головой сияет множество тусклых и далеких звезд. Лес позади меня дремлет, дыхание его спокойно, даже самые верхние ветки самых высоких сосен уснули на безветрии. Ощущение – совершенно такое же, как когда папа играл на скрипке: будто вся природа замерла и ждет, что же откроет ей музыка.

Жду я, ждут деревья и призраки, подрагивающие в воздухе, несмотря на весеннее тепло, но все мое естество настроено на такую частоту, где ум улавливает лишь белый шум, помехи статического электричества. Сколько ни прислушивайся, безмолвие в мелодию не переходит.

* * *

Я готовлюсь ко сну, но чувствую себя все еще взвинченной и, можно сказать, даже на грани срыва. Все еще вихрем гуляет во мне музыкальный отрывок, услышанный перед ужином тогда, в роще. Все еще чувствую, как ду́хи настороженно прислушиваются к нему вместе со мной. Так я вряд ли смогу уснуть… Но нет, оказывается, вечерние переживания и перебранка все-таки порядком меня измотали. Свалившись на постель ровно в десять часов, от беспокойных мыслей переношусь сразу под сень шумящей тенистой рощи в поток знакомых сновидений.

Вот я лежу еще в своей старой двуспальной кровати, еще в старом – настоящем, родном – доме. В открытое окно врывается сырой осенний ветер. У меня даже ступни окоченели, но закрывать окно не хочется – ведь из рощи доносится голос папиной скрипки. Тихая, заунывная, неизвестная мне мелодия сливается с обычной музыкой ночной природы – наоборот, хорошо знакомой. Мотив грустный, но меня он успокаивает, умиротворяет, веки слипаются…

Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется, и я резко пробуждаюсь (во сне). Наверное, просто призрак какой-то забрел, ничего особенного. Натягиваю стеганое одеяло повыше – сначала на грудь, потом чуть не до самого носа, – но тут слышу скрип половиц под шагами тяжелыми, ничуть не похожими на привычную, легкую и торопливую, поступь привидений. Поворачиваю голову к дверному проему – там стоит высокая темная фигура. Черт, лица не разглядеть – свет из коридора бьет сзади.

Сердце мое начинает бешено колотиться.

– Папа? – спрашиваю я, хотя тут же понимаю: это не папа, ведь его скрипка по-прежнему плачет в роще, и продолжаю гадать: – Джесс?

Нет. Силуэт для брата слишком длинный.

Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Я уже догадалась. Уже знаю, кто это там, в дверях.

Он молчит. Он вплывает в комнату бесшумно, как чернила растекаются по бумаге, он приближается к изголовью моей кровати, вот он уже надо мной и заглядывает мне прямо в лицо. Я гляжу на него снизу вверх – как случалось уже десятки раз раньше, – не в силах вымолвить ни слова, даже вздохнуть. У него нет лица. Он пустота. Он – ничто.

Рука тянется к моему горлу. Я понимаю: надо сопротивляться, надо кусаться, пинаться, царапаться, но тело не слушается, оно оцепенело. Конечности отяжелели, как гири, – не сдвинуть с места. Кончики пальцев чужака уже легонько пробегают по моей глотке, и только тут где-то внутри меня рождается крик. Он вырывается изо рта, прорезает тьму спальни и заставляет темную фигуру отдернуть темную руку.

А я все ору, ору, и вот я уже никакая не девочка, не человек, состою не из плоти и крови, а из одних только звука и страха, несущихся в ночи.

Чья-то теплая ладонь ложится на плечо и легонько трясет его.

– Шейди. Проснись. Открой глаза.

Я снова в трейлере, в нашем общем с Хани закутке, надо мной лицо брата. Напряжение во взгляде Джесса сменяется облегчением: я его узнала. Меня еще не отпустило – лежу как парализованная, однако могу оглядеть глазами помещение: не спряталась ли где фигура из теней?

– Ты так вопила, – сообщает Джесс. – Я думал, тебя душат прямо в постели.

– Так и было. – По лицу моему сбегает теплая слеза. Я отираю ее ладонью и понимаю, что снова могу двигаться. Сажусь на постели, вся разбитая, голова кружится. – А где Хани?

В кровати напротив моей ее нет.

– Наверное, заснула у мамы, – отвечает брат, осматривая меня. – У тебя что… опять эти сны, как… тогда?

Он не в состоянии произнести «до смерти папы».

– Кошмары бывают у всех, – отвечаю.

Но безотчетный ужас опять поселился у меня в груди и не отпускает, он тяжек, как тело взрослого человека. Вот уже четыре года, как я его прогнала – пришлось прогнать. Со дня папиной гибели не нападал на меня Черный Человек, выскальзывающий из полумрака и исчезающий в нем, в сумеречном пространстве между сном и явью. Между удушающим кошмаром и воплем пробуждения.

Если теперь он вернулся, значит ли это, что вернутся и остальные персонажи снов? Мертвая девочка на потолке, осы со жгучими жалами? Меня бросает в дрожь, глаза непроизвольно зажмуриваются. Почему именно сейчас? Зачем ему понадобилось возвращаться?

– Шейди, что случилось? – В дверях возникает мама.

Наверняка я перебудила весь дом.

Овладеваю собой. Отвечаю ровным голосом:

– Просто дурной сон увидела. Все хорошо. Иди спать.

Джесс с ней не разговаривает – встает и протискивается в свою комнату. Мама, пробормотав «спокойной ночи», тоже уходит, и я остаюсь одна с физически отчетливым ощущением холодных пальцев на шее, звуков скрипки в ушах и тайны, в которую мне самой поверить страшно.

Черный Человек вернулся.

Глава 3

Сегодня суббота. Тревожное чувство, ожидание худшего или, во всяком случае, чего-то очень скверного все еще стоит у меня «поперек груди», когда я подъезжаю к дому тети Ины.

Этот дом, где я выросла, выглядит как обычно. Наверное, он всегда так будет выглядеть – сколько простоит. Белая краска давно облупилась и приобрела тот же серый оттенок, что и тяжелые «бороды» испанского мха[11], свисающего с массивных дубов в палисаднике. Окна на верхних этажах покрыты слоем грязи – паутина видна мне даже из машины. Трава вымахала слишком высокая, причудливая сеть трещин в кирпичной кладке переднего крыльца напоминает рисунок пуэрариевых зарослей[12].

Со стороны на первый взгляд могло показаться, что здание необитаемо, – только розовые азалии цветут дерзко и яростно, выдавая наличие людей, ухаживающих за ними. Впечатление такое, что в присутствии этих азалий даже дубы нервничают. В смысле, обычно цветы придают саду и жилищу более нарядный, бодрый вид, а тут, по контрасту с их свирепой яркостью, строение и роща, наоборот, смотрятся как-то зловеще. Кругом одни тени и шорохи. Вдобавок еще и небо затянуло мрачными грозовыми тучами, и они всё сгущаются… Мрачная картина.

Направляюсь к дверям – руки увешаны сумками. С того самого дня, как я получила водительские права, моя еженедельная обязанность – закупать продукты и всякие хозяйственные мелочи для тети Ины. Не то чтобы она сама не может выходить на улицу – просто не любит. Ее нервируют скопления людей. А также открытые пространства. И лампы дневного света. Гастроном в тетином представлении – идеальный образ ада. Мама говорит – она всегда была такой, но с папиной смертью стало хуже.

Тетя Ина открывает – все еще в ночной рубашке, несмотря на довольно поздний час.

– Привет, дорогая. – Улыбается и пропускает меня внутрь.

Она так похожа на папу, что у меня всякий раз в груди щемит. Та же белизна кожи, темные кудри, курносый нос. Вот только глаза у нее – голубые, редкость в нашей семье.

– Азалии у тебя скоро выше крыши вымахают, – замечаю я, проходя в дом. – И чем таким ты их подкармливаешь?

Тетя Ина загадочно шевелит пальцами в воздухе и уходит взять деньги из кошелька. Она каждый раз выдает мне «за труды и хлопоты» двадцать долларов – и это мой единственный источник дохода. Но я бы и без них «трудилась и хлопотала». Я люблю посидеть-поболтать с тетей и понимаю, как ей одиноко. Ну и к тому же начинаю совсем уже невыносимо скучать по этому старому дому, если долго здесь не появляюсь.

На кухне я помогаю разложить продукты по местам, и каждый шкафчик, каждый ящичек тут – словно шкатулка воспоминаний. Открыл – и они выплывают наружу. Вот папа варит арахис в огромной кастрюле. Мы с Джессом, пока родители спят, уничтожаем весь стратегический запас шоколадного печенья в доме. Мой домашний аттракцион: самодельный вулкан стреляет красной пеной до самого потолка.

Приходит, конечно, на память и плохое: кошмары с Черным Человеком по ночам, от которых я вскакивала и потом, даже посреди дня, жалась по укромным углам и украдкой заглядывала за все двери в доме – не притаился ли там мой мучитель? Вот прямо тут, на полу в кухне, я сидела однажды ночью после одного особенно жуткого сновидения, дрожала и рыдала, пока меня не нашел Джесс… Но я все же стараюсь вытеснить подобные картины из головы и заменить их хорошими, добрыми, красочными. Что бы там ни говорил мой брат, я точно знаю: здесь мы были счастливы. Счастливы – даже с этими кошмарами. Даже с привидениями – хотя именно из-за них мама решила переехать отсюда, когда не стало папы. Они ведь – духи не ее народа. Одно дело жить с призраками одной с тобой крови – а с чужими трудно поладить, особенно если темперамент не позволяет. Тогда призраки ужасно раздражают, всё в них не так. Даже кожу раздражают, не говоря уж о том, как на нервы действуют.

Мама в такой обстановке существовать не могла – и после папиного ухода не провела под этой крышей ни единой ночи. Пару недель мы жили у ее подруги, потом она получила страховку за умершего мужа и купила трейлер по другую сторону рощи. Покинула папино родовое гнездо, где провела столько лет, легко, даже не оглянувшись. Джесс тоже, получается, повернулся к прошлому спиной – с тех пор ни разу не переступал порога старого дома.

– Ну как твои музыкальные дела? – спрашивает тетя Ина, ссыпая в стеклянную банку сушеный коровий горох[13].

– Нормально. Хотя, конечно, теперь все не так, как раньше. Думаю, папиного уровня мне никогда не достичь.

Молчание воцаряется в комнате и давит на нас обеих.

– Ну а что там Сара? – Она кокетливо выгибает бровь, пытаясь разрядить обстановку.

Я не многим людям рассказывала, что мне нравятся и мальчики, и девочки, так что не знаю, как тетя догадалась о моем увлечении Сарой. Может, привидения нашептали. Она всегда слышала их лучше всех в семье.

Я направляюсь к холодильнику и, чтобы скрыть смущение, решительно наливаю себе стакан апельсинового сока.

– Что Сара? Сара есть Сара, – говорю, но от тети Ины так просто не отделаешься.

– Ты ее еще не пригласила составить тебе пару на выпускном вечере?

Я прыскаю от смеха, представив себе Сару в выпускном платье. Нет уж, она скорее явилась бы в джинсах и конверсах. В крайнем случае, если бы мне удалось ее уболтать, – в смокинге.

– Отстань, – улыбаюсь я.

– Да ладно, ладно. Тогда поджарю тебе сладких гренов, что ли. – Ей эти гренки удаются лучше, чем любому шеф-повару в самом шикарном ресторане.

Как-то она обмолвилась, что готовит их по рецепту своей мамы, но вообще-то о бабушке, умершей еще до того, как дочка поступила в колледж, тетя рассказывать не любит.

Все то немногое, что мне известно о предках в третьем поколении, было добыто мной с превеликим трудом, буквально выпытано у папы в минуты его рассеянности или вырвано изо рта той же тети Ины чуть ли не вместе с зубами.

Папа обычно отвечал что-нибудь вроде:

– Да не стоит об этом, Шейди, детка. Что потеряно, того не вернешь, нечего прошлое ворошить…

…И снова брался за кисть, молоток, рассаду – в общем, за то, от чего я отвлекла его своими расспросами. Однако мне известно, что его мать была ирландкой, а также – в юности – медиумом. Помогала людям общаться с умершими родными и близкими.

От нее папа унаследовал дар вызывать призраков, но являлись они к нему исключительно на звуки скрипки. Тут тоже бабушка «постаралась»: инструмент передавался в ее семье из поколения в поколение веками. Потом она перестала работать медиумом – когда вышла замуж за дедушку. Чета поселилась во Флориде, в Брайар-Спрингсе, в этом самом доме – единственном, какой они смогли позволить себе купить, да и то только потому, что больше никто его не хотел – из-за его репутации. Здесь, мол, призраки обитают – так считалось. Вот цена и была невысокой. Ну а как только в доме обосновалась моя бабушка, сюда и в ближние рощи, конечно же, стало слетаться еще больше потерянных, бестелесных, одиноких душ. Она притягивала их так же, как потом папа. Полагаю, с тех пор их число постоянно росло.

Наш народ, народ живых, в массе своей ничего против призраков не имеет, хоть родных, хоть чужих. Ну то есть, может, папиному папе их соседство и не слишком нравилось, но беднякам не приходится особо выбирать, где разжигать домашний очаг. О деде я вообще нечего не знаю, кроме того, что собственному сыну он, кажется, не сильно нравился. Возможно, просто и ему духи стояли поперек горла, раздирали душу до крови, как впоследствии маме?

Сегодня они что-то притихли, слушают, наверное, нашу болтовню с тетей Иной, а та, я смотрю, оживляется все сильнее. Взахлеб рассказывает о прочитанных книгах, о новых посаженных растениях, голубые глаза сверкают, как ипомеи[14] в цвету ранним летом. Мое напряжение тоже потихоньку спадает.

Но обе мы резко обрываем беседу, когда со второго этажа внезапно начинает литься скорбная мелодия скрипки. Улыбка на тетином лице тускнеет и гаснет, как отработавший свое светлячок.

– Что это за… – Я устремляю взор в потолок, сосредоточиваюсь, пытаюсь уловить мотив, и в конце концов все волоски на моем теле как один встают дыбом. – О боже мой, «Две сестры». Вчера вечером я их тоже слышала, в роще! – добавляю я со внезапной уверенностью в своей правоте. – Мне это не приснилось!

Музыка звучит будто откуда-то издалека, но я узнаю ее безошибочно, причем не легкую и слащавую, какой она выходит у меня. Так умел играть только папа.

Мы встречаемся глазами с тетей, и я ясно вижу: у нее на уме то же самое. Лицо побледнело, губы сложились в жесткую струнку.

– Это просто эхо прошлой жизни, вот и все. Один из видов эха. У нас тут их много, дом старый. Сама знаешь.

Все, музыка замерла.

– Эхо, – эхом отзываюсь я, понимая, что это неправда. Глаза на мокром месте.

– Ох, Шейди, Шейди. – Тетя тянется к моей руке, но я отдергиваю ее, чтоб утереть слезы.

– Я никогда тебе не рассказывала, как впервые увидела привидение, вызванное папой? Он тем вечером играл как раз «Двух сестер».

– Не думай об этом. Нечего минувшее ворошить.

Господи, она даже выражается в точности как отец. Вся семья одержима одной идеей – забыть, забыть…

Но я не могу. В мою память образы прошлого уже вползли вместе с музыкой, вгрызаются клыками, вцепляются когтями. Закрываю глаза – пусть рвут меня на части.

Мне шесть лет, я в своей спальне наверху – сплю, сплю и вдруг рывком просыпаюсь. Только что была одна, а теперь уже нет. Со мной папина скрипка, ее звуки доносятся из комнаты внизу, неистовые и дикие, словно ураган в ночи. Над кроватью стоит призрак и глядит на меня в упор. Чем громче и быстрее играет папа, тем отчетливее очертания призрака, и вот бестелесный силуэт уже не отличишь от живого человека. Волосы седые, измученное лицо – все в морщинах. Рубашка и брюки – из одной и той же грубой материи бежевого цвета, как рабочая одежда. К нагрудному карману пришит лоскут с номером из множества цифр. Только я собралась с духом, чтобы закричать, как дух и говорит:

– Не бойся. Я тебя не обижу. Просто ищу здесь кое-кого.

Голос надтреснутый, старческий и растерянный. Лицо, которое только что казалось жестким и мрачным, теперь ласковое и какое-то беззащитное.

– Кого вы ищете? – шепчу я.

А он бровь хмурит:

– Не знаю.

Музыка внизу все напряженнее, мне уже кажется, что папина комната от нее вот-вот взорвется. И тут я замечаю в глазах старика проблески узнавания. Он опускает их к половицам.

– Кажется, вот его, – говорит и пальцем на паркет указывает.

– Шейди! – Тетя Ина вырывает меня из пучины воспоминаний. – Не надо так, родная. Это вредно… – Она уносит грязную посуду в раковину и включает воду.

– Как ты думаешь, папина скрипка правда в озере? – Я стараюсь не выдать голосом тоски, которая острым кинжалом вонзается в грудь.

– А где же еще? – Она не отрывает взгляда от мыльной пены на поверхности своего крошечного «озерца».

Я не отвечаю. Передо мной плывут живые картины: вот папин грузовичок, накренившись, слетает с пыльной дороги, вот тонут среди прочего смычок и гриф, струны. Все это случилось четыре года назад, меня там не было, но я так часто воображала себе все детали, что словно и была. Машина на полном ходу врезалась в озеро, взломала его гладь, подняла фонтан брызг, разом распространила затхлый запах водорослей по округе, папу с размаху бросило на ветровое стекло, кровь окрасила красным еще недавно спокойные воды… Он вез Джесса домой из гостей, и на дорогу выскочил олень. Папа погиб на месте, скрипка исчезла, мой брат чудом выбрался на берег живым.

Тетя Ина закручивает кран и, уперев руки в борта раковины, глядит мне прямо в глаза. На лице ее – и боль, и злость, и даже какая-то нежность – в общем, знакомая комбинация: она проявляется всякий раз, когда речь заходит о скрипке.

– Эта штука либо на дне, либо рассыпалась на части, и их унесло течением. Во всяком случае, ее больше нет. Как и твоего папы.

А что, если есть? Что, если она уцелела? Эта мысль – мое давнее искушение – вновь всплывает в сознании. Что, если ее можно найти и играть на ней? Что, если мне удастся вызвать папин призрак и расспросить его? На этом инструменте я бы заиграла так… чтобы стоило слушать. Я стала бы такой, какой хотел меня видеть и он, и я сама!

– Если б только вернуть папину скрипку, с ней ко мне вернулась бы и часть его самого, – замечаю я вслух, а об остальном помалкиваю.

Но проницательная тетя, естественно, сразу обо всем догадывается.

– Может, и так, но только мертвые всегда остаются мертвыми, и их покой нерушим, – мягко напоминает она. – Да, их призраки обитают с нами рядом, но не более того. Увязая в своем горе, ты только притягиваешь зло, вот что я тебе скажу. Надо больше думать о грядущем, о хорошем, а не только о потерях.

– Наверное, ты права. – Я кладу подбородок на сцепленные пальцы и впериваю взор в рассохшийся и выцветший кухонный линолеум.

Вероятно, да – этим я и занималась последние несколько недель в роще, со скрипкой. Вероятно, потому Черный Человек и вернулся. Но если, как говорит тетя Ина, «увязаю в горе» я, то и она ничем не лучше – торчит здесь, как сыч, одна, этакая «последняя из рода», в компании одних только духов.

Еще через несколько напряженных, неловких минут собираюсь домой – дескать, не обижайся, тетя, в школе много задали. Но уже дойдя до машины, оборачиваюсь на окна верхнего этажа. Не знаю, что я думаю там увидеть, – за грязными стеклами пусто, по ним только осы снуют. Ну и над домом сзади, как всегда, нависает стена соснового леса – мрачного, непроницаемого, он словно застыл в вечном ожидании.

* * *

Пока я еду до дома, грозовые тучи сгущаются, темнеют. Свет тускнеет, словно уже сумерки, а не часа два пополудни. Джимова грузовичка на подъездной дорожке к трейлеру не оказывается – надеюсь, это означает, что они вместе с мамой и Хани куда-то умотали.

Выхожу из машины, направляюсь к нашему жилищу на колесах – и тут меня опять настигает скрипичная мелодия, на сей раз тихая, едва слышная и какая-то блеклая, словно из допотопного граммофона. Я замираю в саду и прислушиваюсь. Лишь ветер в листве… Нет, вот он – резкий горестный вопль, стон, плач мощно прорезает воздух, звук такой знакомый, родной и ужасный одновременно.

Подхожу к роще и прислушиваюсь опять. На золотистые сосновые лапы ложатся тени, деревья погружаются в полумрак. Кажется, будто воздух натянут, как тетива лука, из дальних полей надвигается гроза.

И скрипка заиграла всерьез, уверенными фразами, то тише, то громче, и ветер уносит вдаль, сквозь кроны сосен, музыку – и сердце мое вместе с нею.

Я быстро добираюсь до конца наших «владений» в пять акров площадью и устремляюсь дальше в рощу, очень скоро строй деревьев становится таким плотным, что между ними приходится протискиваться. Свисающие вьюны вцепляются в волосы со всех сторон, колючки царапают кожу, и наконец, безо всякого предупреждения, с неба водопадом проливается дождь – каплями крупными, плотными, жгучими; они промочили бы в момент меня до нитки, если бы не густота лесного полога.

И снова на ум приходят слова из «Баллады о двух сестрах»:

Гуляет ветер в волосах,И дождь мне мочит щеки[15].

А вслед за словами – и остаток воспоминания, начавшегося еще у тети Ины: о том, что произошло после того, как отцовская скрипка привела ко мне в спальню призрака того старика. Тогда, повторяю, я впервые видела духа своими глазами, а не просто слушала рассказ об их существовании или ощущала легкое дуновение, когда они проносились мимо.

Я не испугалась, хоть была еще совсем маленькой. Откинула одеяло и встала с кровати – помню, холодно было ступать по голым доскам пола босиком. Протянула старику ладошку и говорю:

– Пойдем.

От его руки веяло зимним морозом, но она казалась достаточно… плотной, чтобы за нее держаться, и я ее не отпустила, хотя по предплечью вверх побежали мурашки. Мы вышли из спальни и спустились по лестнице в кабинет, где любил играть папа. Сперва, когда он, подняв глаза, увидел в дверном проеме шестилетнюю девочку в розовой ночнушке и пожилого господина с потерянным выражением лица, глаза его расширились, но пальцы левой руки не соскользнули со струн, а правая автоматически продолжила водить по ним смычком. Но осознав происходящее, отец, конечно, уронил скрипку, одним прыжком пересек комнату и, схватив меня за свободную ладонь, оттащил от призрака. Тот сразу съежился, начал потихоньку растворяться в воздухе и терять плотность.

– Зачем ты пришел? Я тебя сюда не звал, – крикнул папа привидению в таком гневе, в каком я его раньше никогда не видела, и торопливо оглянулся на меня, словно желая убедиться в моей материальности.

Старик ответил:

– Не знаю… Не могу вспомнить.

В этот миг он уже походил не на живого человека, а скорее на какое-то человекообразное завихрение воздушных потоков.

– Ступай куда шел, – велел отец голосом тихим и дрожащим. – Возвращайся к себе и покойся с миром.

Тут уж мой новый друг окончательно превратился в духа той формы, какая была мне уже знакома, – дуновения, промелька, смутного воспоминания.

Папа поднял меня на руки и прижал к груди так крепко, словно только что спас из пучины, в которой я тонула. Затем опустился на диван, посадил рядом и стал часто-часто дышать в макушку. Я запрокинула голову, чтобы посмотреть ему лицо, а руку прижала к щеке, шершавой, как наждак. Из одного его глаза вытекла слезинка и намочила мне пальчик. Вторую я вытерла «на полпути».

– Почему тебе грустно, папа?

Он поцеловал меня в ладошку и заглянул глубоко-глубоко в глаза, а я в них смотрелась, как в зеркало, – надо же, думала, такие же милые, карие, как у меня; такие же длинные реснички.

– Шейди Гроув, – сказал папа, – я думаю, этой скрипке пришло время замолчать раз и навсегда. Пусть спит.

Но, конечно, эта скрипка не могла заснуть навечно. Не прошло и года, как он снова извлек ее из футляра. Он никогда не смог бы с нею расстаться. Вероятно, не расстается и сейчас, даже в смерти не расстается. Поэтому-то я ее и слышу.

Это прозрение как бы подстегивает меня, я ускоряю шаг, но тут же натыкаюсь на лес, настолько увитый плющом, что сквозь него невозможно пробраться. Приходится возвращаться, искать просвет, но к тому времени непогода уже так усилилась, что особо далеко вперед стало не видно.

Однако брешь между деревьями я все же нахожу и бегу, бегу изо всех сил, пока не начинает колоть в боку и сдавливать грудь. Бегу туда, откуда, как казалось, льется музыка, но она уже повсюду вокруг меня, носится вместе с ветром, свистит в верхушках деревьев. Источника не найти, даже если он существует.