Охота на мамонта

– Вот так, наливаю кому-нибудь и смотрю, как тот делает это. Осталось еще полторы тысячи бутылок.

Лея снова отпила и по лицу Фимки поняла, чего это наблюдение ему стоило. Он помнил вкус этого пойла, он ощущал его аромат, крепость. В этот момент в горле у Фимки горел неугасимый огонь выпитого когда-то давно, и сейчас его мутило уже не от самого коньяка, но от его отсутствия. Это была настоящая ломка.

– Память, странная штука, – очнулся Фимка после очередного ее глотка. – Она не дает покоя. Гложет!

Девушка снова отпила, а Фимка громко крякнул, затряс головой и махнул рукой, сжатой в кулак: – Хорошо! Нет! Ну, хорошо же пошла, зараза!

Она чуть не подавилась от такой реакции, но ей стало весело и интересно. Это была какая-то незнакомая терапия. В какой-то момент ощутила себя садисткой, которая пила воду, а рядом находился человек, умирающий от жажды. Она отставила бокал и уставилась на него.

– Ты мне скажи! Как здоровый, взрослый, умный мужчина мог утопить себя в бочке с водкой? – воскликнула она. – Как можно было превратить себя в такое ничтожество? Мужик ты или кто?

По его лицу пробежала гримаса удивления, недоумения, а потом обиды. Он уставился на нее и хотел, было, ответить. Потом, отражаясь в ее больших глазах, увидел себя, словно в зеркале и проворчал:

– Не всегда я был таким.

Теперь в его взгляде застыли отчаяние и боль.

– Прости, – прошептала она. Но он отвернулся, и мышцы на его лице напряглись. Она даже заметила, как капля пробежала по его щеке.

– Ну, пожалуйста, извини меня, – повторила она. – Я не хотела… Я пьяна… Хочешь, я выпью всю эту чертову бутылку?… Или разобью ее? А хочешь, я куплю тебе новые ботинки? Или носки? Давай тебя прилично оденем. А ну-ка быстренько вставай, – уже завелась Лея, – давай, давай, пойдем отсюда, – и потащила его за рукав к выходу. Фимка почти не сопротивлялся. Он был ниже ее ростом, и со стороны могло показаться, что взрослая дочь ведет за руку своего подвыпившего папашу. Лея мгновенно протрезвела, а он безвольно плелся следом за ней.

Они долго выбирали одежду. Лея зачем-то таскала с собой большую сумму из нерастраченных денег Оксаны, и сейчас привела его в дорогой магазин. Продавцы смотрели на эту парочку с удивлением, но этим двоим было на них наплевать. Через час Фимка выглядел, как добропорядочный господин в пиджаке и галстуке. Рубашка в полоску стройнила его полноватую фигуру, в манжетах сверкали дорогие запонки, а на ногах изящно сидели лайковые ботиночки, под которыми были, естественно, самые дорогие носки.

– Смотри! – воскликнула она, подведя его к зеркальной витрине магазина. Он замер в оцепенении, в упор разглядывая незнакомого мужчину в ее отражении. Он не верил своим глазам и как-то замялся:

– А можно…

– Можно…

Она достала из сумки бутылку с остатками коньяка, который прихватила из ресторана и протянула ему.

– Это?

– Нет! Нет! – в ужасе воскликнул он. – А… у тебя деньги еще остались? – вдруг каким-то детским голосом задал он свой вопрос. – Я малость поиздержался.

– Конечно! – воскликнула она. – Конечно, есть.

– А можно… мороженого?

– Мороженого? – переспросила она.

– Да! Купи мне, пожалуйста, мороженое. Здесь есть маленькое заведение. Осталось еще с давних времен. Меня мама иногда водила туда в детстве. А потом я сына приводил туда. Мы можем пойти в кафе-мороженое?

– Ну, конечно, – ответила она. – Пойдем, пойдем, мой хороший. Будет тебе мороженое. Будет, все будет…

– Знаешь, я был когда-то актером и играл в театре. У меня даже были две эпизодические роли в кино.

Фимка развалился в удобном кресле, перед ним стояла вазочка с остатками шоколадного мороженого и бокал с настоящим Лимонадом, а не какой-то заморской бурдой. Так он захотел сам.

– Хочу Лимонад! – капризно заявил он официанту, как только им протянули меню. А теперь он вспоминал:

– У нас был замечательный театр. Все были молоды. Все были влюблены и талантливы. Мы выходили на сцену и играли, мы жили на этой сцене. И казалось, что конца этому не будет никогда. Ведь играют же некоторые актеры до самой старости, а некоторые театры живут целые столетия. Но наступили 90-е. Наш главный режиссер, он же директор, сориентировался, так сказать, почувствовал время, новую волну и продал театр. Вернее, его здание. А нас выкинул на улицу. Сейчас там ресторан, он находится там и поныне. На месте партера пьют водку и жрут, а на сцене (ее почти не изменили, только немного уменьшили) танцуют голые девки и показывают стриптиз. Вроде бы все хорошо – и здание живо, и приходят люди-зрители, только театра больше нет.

Он взял ложечку и собрал со дна остатки мороженого. Лея хотела подозвать официанта, но он жестом ее остановил.

– Потом скитался по разным театрам. По городам и весям, но там происходило все то же. Люди делали деньги. Театр со своей вешалкой оказался на помойке времени. Работал на стройке, торговал тряпьем, собирал металлолом, пустые бутылки, потом… Черт его знает, что я делал потом. Да и наши ребята из театра жили так же,… те, кто не уехал отсюда. А кто заработал деньги – тот кем-то стал. Кем-то? Да никем! Никем не стал. На кой черт им эти деньги, когда раньше они были актерами, играли в театре. В театре!!! Никем. Пустой остаток жизни. Только теперь это осознаешь…

Он долго молча глядел в пустоту. Потом продолжил:

– Водка, это такая штука, дорогая, которая помогает забыть. Сама понимаешь, – кивнул на бутылку, торчащую из ее пакета. – Водка – она спасает. Надолго или навсегда – пока живешь. Потом от меня ушла жена и забрала сына. Я оставил им квартиру и стал жить у мамы. Виделись мы редко. И правильно делали. Зато какими глазами он потом смотрел на могильную фотографию своего отца. Сын помнил того отца, который когда-то выходил на сцену и творил. Он был маленьким, но все запомнил! А водка, она помогала долгие годы не вспоминать и проданный театр, и сцену, и самого себя… Мама умерла, и я остался совсем один.

Потом Фимка долго молчал, глядя в пустоту. Вдруг его глаза загорелись:

– Но я не сдался! Я начал писать стихи! И какие стихи! Правда, они были никому не нужны, но главное, что я научился это делать! А потом… Произошла странная вещь. Иногда после выпитой рюмки являлись удивительные рифмы и образы. Словно ты достаешь их не из-за пазухи, и не вылавливаешь со дна бокала, а из далекого-далекого места, с другой планеты. Стоит протянуть руку – ты за мгновение преодолеваешь этот космический путь и прикасаешься к самому сокровенному. Это был какой-то открытый канал, связь с космосом, с далекой галактикой, с тайниками, где хранились все знания и умения человечества. Если ты художник, твоей рукой начинает овладевать неведомая сила, если композитор – неземная музыка, нота за нотой капает на клавиатуру с небес, а ты подбираешь, подхватываешь, материализуешь ее, становишься сверхпроводником!.. Ты знаешь, в чем гений Моцарта или Пушкина? Этих колоссов, которые до сих пор будоражат умы людей? Да эти ребята просто списывали! Нагло списывали! Они проторили дорожку к тому волшебному ручейку и пили из него, наливая в свои бокалы. Уже захлебывались и снова пили! Ты знаешь, что Моцарт писал без черновиков. Только начисто! В этом и был его великий гений – протянуть руку и достать. Просто нужно найти туда путь. Все просто. И я тоже на какое-то время приложился к источнику, стоя у того ручья. Это было незабываемое время! Слово за словом рождались вереницы, сплетенные поэзией, образов, видений, полных смысла и жизни. То был восторг. За это можно было отдать все… Но однажды дверца закрылась. Сколько я ни ломился, сколько ни пил, не молился, снова пил – путь туда был закрыт… Перепил. Нельзя на пьяную голову создавать великое, вечное. За все нужно платить! А назад пути уже не было – только вперед. Поэтому снова пил…

Потом влюбился. Она нашла меня в каком-то кабаке и безоглядно пошла за мной. Была лет на тридцать моложе. Вместе мы прожили несколько месяцев. Все это время я любил ее, а она мне все наливала и наливала, я и не возражал. А когда после очередного возлияния отписал ей квартиру, сразу же оказался на помойке. Девушка оказалась непростой. Такой у нее был бизнес. И до сих пор она продолжает спаивать влюбленных дураков. Такая работа. Ничего личного – бизнес. Просто бизнес. Два года я просидел на улице, а потом эта комната. Все!

Он устал. Он сидел, молчал и смотрел куда-то вдаль.

– Жалко одного. Последние стихи так и застряли у меня в глотке. Так их и не дописал. Все эти бутылки, которые мне еще искупать, ничто по-сравнению с этими строками. А канал для меня закрыт и по сей день…

Лея потянулась к пакету и достала бутылку. Открыла ее и прямо из горлышка отпила. Коньяк больно обжег горло, но стало легче. Фимка сморщился и крякнул. Неожиданно резко произнес:

– Завязывай с этим.

Сейчас он не был похож на того папочку, которого совсем недавно она вела из ресторана, и на разодетого франта, который щеголял обновками, и на лакомку, поедающего мороженое. Глаза его горели, он серьезно, даже гневно, смотрел на нее.

– Что? – не поняла она. – А как же ваше пари?

– Завязывай, говорю, – зло повторил он. – А пари? Все это только игра. Сам разберусь – без тебя, – помолчал немного и добавил:

– Ты мне в дочери годишься… И еще… Спасибо тебе.

– За что? – удивилась она.

– За все… Умеешь ты слушать.

Потом он заметил на себе ее трогательный, нежный, полный участия и сострадания взгляд, улыбнулся и весело произнес:

– А хочешь посмотреть еще на одного страдальца?

Он больше не мог видеть, как его жалеют. Он сказал то, что никому раньше не говорил. Но теперь, выплеснув все это на несчастную девушку, весело смотрел, пытаясь отвлечь ее от своей непростой истории.

– Пошли, теперь я тебя гуляю! – воскликнул он. – Любишь ночью бродить по кладбищу? – и добавил с улыбкой: – Ведьма ты, наша! Будет весело – обещаю!

11

– Вот мы и дома! – воскликнул он, широко разведя руки в стороны и радостно улыбаясь. Они проехали через весь город, который успел погрузиться во мрак, потом нашли в заборе незаметную прореху и оказались на территории большого кладбища. Повсюду в сырой мгле мерцали фонари, отсвечивая памятники и монументы, которые зловещими тенями лежали на снегу, а Фимка весело перебегал от могилки к могилке что-то ища. Лея в ужасе поежилась, продолжая за ним наблюдать. Она замерзла, а Фимка в своем новом костюме холода и не замечал. Он пританцовывал, перелезая через низенькие ограды, похлопывал надгробья, словно с кем-то здороваясь. Потом вспомнил о ней и крикнул:

– Иди же сюда. Давай! Ну, что ты, глупая. Рано или поздно все окажетесь здесь! – и засмеялся. От этой фразы ей стало дурно.

– А вот и мой дружок! – воскликнул он, показывая на камень, на котором был изображен человек лет сорока.

– Заслуженный артист! Сыграл массу ролей в театре и кино. Почил, так сказать, на взлете, в совсем еще юном возрасте – не было и сорока пяти.

– От чего? – спросила она.

– На него упал кран, – захохотал Фимка, но, заметив ее изумление, добавил:

– На стройке – его плохо закрепили. А Колька мимо тащил ведро с раствором.

– Кого закрепили? Какой раствор? – не поняла она.

– Раствор цемента и песка, девушка. Какой же еще? А закрепили плохо кран, как ты понимаешь! Или не понимаешь?

– А причем здесь цемент – он же был артистом. Заслуженным!

– На стройке работал наш бедолага. Последние годы, как ролей не стало, а в театрах начали гнать всякую лабудень, ушел на стройку. Принципиально ушел! Не хотел мараться! А тут этот кран так кстати. Все проблемы махом и решил… Он уже там!.. ТАМ! – и Фимка поднял указательный палец. Я имею ввиду Кольку, а не кран. Ну, ты понимаешь? – и ехидно улыбнулся. Разговаривал с он ней, как с последней дурой, но был счастлив находиться в этом месте.

– А вот еще! Посмотри! Какой персонаж! Известный аферист! Любитель брачных дел. «Разводил» богатеньких матрон на деньги, а потом сбегал. Талант, умница! ГИТИС закончил! Герой-любовник. А как играл! И Хлестакова, и Волконского! Большой талант. Титан! Монумент! Глыба! В 90-е подался в бизнес. Гениальный парень! Доигрался, красавчик… Одна богатенькая вдова его разыскала и наслала на него своих парней. Ну, те и постарались. Хоронили его потом всем театром… Вернее, с теми, кто о нем вспомнил и еще остался… А вот еще… Бедняга! Спился! Ранимая, тонкая душа! Не выдержал нового времени. Не стал сниматься в рекламе и прочей ерунде. Сидел себе и тихо пил. И ушел тоже тихо-тихо. Спи, Ванек, спи родной. Нежная душа была у человека.

Вот еще парень. Интересная судьба. Когда из театра поперли, не стал искать другой площадки и терять время. Быстро заработал свой первый миллион, (иностранных рублей, естественно) потом второй. Пошел на третий, но в один прекрасный день достал пистолет и застрелился. С трудом его сюда на погост и определили. Теперь, встречаемся иногда. Болтается уже десять лет. Завис, конкретно завис. Я его спрашиваю – зачем? Ну, зачем? А он отвечает: «Тошно»! Не понимаю я таких людей. Не мог немного потерпеть? Не понимаю…

Потом Фимка долго водил ее по забытым, заброшенным могилкам, продолжая что-то рассказывать. Его экскурсии не было конца. Здесь находились актеры и певцы, бандиты и самоубийцы, художники и поэты. Все они когда-то работали в одном театре. Потом их разбросала жизнь, но вновь соединила в этом печальном месте.

– Не хватает только сцены, можно было бы разбудить этих усопших и сыграть целый спектакль. Только о чем? – подумала она.

– Да и зачем? – услышал Фимка ее мысли. – На кой черт сегодня что-то играть? Не к чему это. Пустое.

Потом снова уставился на могилы.

– Здесь наш уголок. Все наши, все родимые. Немного осталось в живых на земле грешной. А теперь посмотри сюда, – гордо произнес он, замолчал и уставился на маленький камень, на котором в свете ночного фонаря отсвечивала фотография.

– Узнаешь? – спросил он. На ней было видно лицо совсем еще молодого человека. Звали его Ефим Григорьевич, а ниже стояла короткая надпись: «Актер и Поэт. Вечная память тебе, дружище». Фимка был при жизни обаятельным человеком. Глаза его светились задорным огнем, за его спиной на портрете была видна кулиса, и дальше сцена, а он произносил какой-то монолог. Эту фотографию и запечатлели навсегда на каменной плите его друзья-актеры.

– Интересно, что он думает и что ощущает, стоя на собственной могиле?

Она посмотрела на него, но тот молчал.

– Интересно, если бы он знал тогда, что это мгновение навеки застынет на его плите – что он подумал, что сказал бы в своем монологе и как сыграл бы роль? – мелькнула дикая мысль в ее голове.

– Так или иначе, какая-нибудь фотография все равно окажется здесь, – философски заметил Фимка, снова прочитав ее мысли. А она уже вслух ответила:

– Никогда больше не буду фотографироваться! – и поежилась.

– И выкину все старые, – добавила она и подумала. Тихо-тихо подумала:

– Если останусь жива! – вспомнив о своем положении. Прислушалась и в ужасе застыла на месте:

– Что это? – закричала она.

А неподалеку раздался чей-то стон:

– Ну, когда же? Ну, сколько еще?

– Так, спокойно, тихо! – схватил ее Фимка за руку. А она уже собиралась бежать из этого гиблого места. – Привыкай. Ничего страшного. Свеженький. Видишь его? – спросил он.

– Вижу! – остолбенела она.

– Видишь, видишь, – повторил он мерным голосом, успокаивая.

Там был человек, который стоял у могилы и раскачивался на легком ветру.

– Этот еще не понял. Два дня всего прошло. Вот и мерзнет здесь.

Вдруг Фимка посмотрел на нее и удивился: – Неужели видишь? Ну, ты ведьма! То есть, я хотел сказать, ты молодчина, умница! Всего-то несколько дней с нами, а уже прозрела!

– Я не с вами! – закричала она, – и оставьте меня в покое!

– Нет, нет, не с нами! – спохватился он. – Просто, научилась видеть и открыла свои большие, красивые глазища… Но, как быстро! – поразился он. – Такое приходит намного позже! Ну, ты… Это Он тебе такое дал. Точно Он! Ты избранная! И за что Он тебя так полюбил? – изумился Фимка, – на моем веку такое впервые!

Успокоившись, произнес:

– Значит, будет еще интереснее! Пойдем! – и потащил ее за руку в дальнюю часть кладбища. Они прошли пару сотен метров, свет от фонарей сюда едва доходил, и фигуры их меркли в сумерках ночи.

– Иди сюда и не высовывайся! – прошептал он, затолкав ее в какой-то памятник, который был вылеплен в форме арки и молча уставился вдаль. Так они стояли несколько минут.

– Сейчас придет. Его время! – прошептал он.

Через несколько минут появилась большая, округлая фигура. Она медленно шла между могилами, очевидно, кого-то ища. Это был Палыч! Она узнала его. Он остановился и замер. Его тучный силуэт зловеще навис над каким-то надгробьем… И тут Лея чуть не закричала. Прямо перед Палычем возникло небольшое облако, а как на экране в объемном кино появилась фигура человека, который сидел за рулем автомобиля. Его раскачивало из стороны в сторону, он, едва держась за руль, уронил тяжелую голову, а впереди возникла яркая вспышка света. И удар! Человек за рулем пробил головой лобовое стекло. Его туловище, как тряпка, повисло, переломившись пополам, и осталось висеть – часть на капоте, а нижняя часть в салоне. Короткая судорога и человек замер. Замер навеки!

– Видела? – восторженно прошептал Фимка. Лея молча кивнула и с ужасом продолжила смотреть на Палыча. Тот утробно замычал и пошел дальше. У другой могилы появилась в серебряном свете женщина с кухонным ножом в руке. Она размахивала им перед пьяным лицом какого-то мужчины, а потом вонзила ему в грудь по самую рукоятку. Потом был человек, который просыпался в своей постели, а рука его тянулась к стакану, стоявшему у изголовья. Он хватал его, а в нем была налита какая-то жидкость. Но рука дрогнула, и спасительное зелье разлилось по подушке. Человек отчаянно застонал. Он кусал наволочку, извивался, выл. Наконец, судорога парализовала все его тело, и он затих. Навеки, навсегда. А Палыч вдруг испустил нечеловеческий вопль:

– Пьянь. Твари! Гады! Причем тут я?! Убогие, уроды!..

Дальше следовали выражения, от которых захотелось закрыть уши, закрыть глаза, и не слышать ничего, не видеть. А он вопил на все кладбище, как раненый зверь: – При чем тут я!!! А-а-а-а!

Потом пьяный человек захлебывался в реке. У него не было сил выплыть – не хватало воздуха. И тонущее тело постепенно опускалось на самое дно, запутываясь в тине. Потом нетрезвая рука огромного детины задевала невзначай голову ребенка, и тот неловко падал, ударяясь виском о край стола. Женщины, взрослые мужчины, совсем еще юные парни и девчонки. Они падали с балконов, били друг друга насмерть, давили машинами, стреляли, душили. Снова фигуры в судороге, а потом в параличе, не в силах избавиться от невероятной ломки. А огромная тень Палыча металась от могилы к могиле, и вой его разносился на всю округу.

Вдруг Фимка выскочил из памятника и танцующей походкой направился к нему. Его галстук развевался на ветру, он размахивал короткими ручонками, стараясь привлечь внимание. Он забрался на какую-то плиту и начал танцевать чечетку. Потом закричал:

– Палыч! Дорогой! Сколько тебе еще осталось? Не устал?! Ах ты, шалун эдакий! Ах проказник! Не перетрудись там, родимый!

Тот замер и всем туловищем повернулся к нему. В глазах его застыл ужас и невероятные страдания, сменившиеся на гнев и ярость. Он был разъярен.

– Ну, ты тварь! – заорал он, – какое твое собачье дело, гаденыш. Ща я тебя!

– А костюмчик-то казенный! – захохотал Фимка, пританцовывая. – Нельзя, не положено! Зависнешь, жирный боров, по самое «мама не горюй»! – и продолжил хохотать. Палыч замер и на секунду задумался. Потом зловеще промычал:

– Тебя я не трону, алкаш. Ты не мой клиент! А вот эту стерву! Ну, ты глянь, и ее сюда приволок! Держись, шалава!

Больше Лея не помнила ничего. Только чувствовала руку Фимки, который тащил ее за собой в стремительном беге или полете. Она не понимала, что это было. И только ледяной ветер свистел в ушах. А сзади раздавался вой озверевшего Палыча. Он, как кабан, несся за ними, а топот его копыт, то есть, ног, выбивал барабанную дробь по замерзшей земле, звучным эхом отдаваясь на многие километры. – Как слон! Как мамонт! – мелькнуло в ее голове. Но звук становился все тише и тише, пока не замолк совсем. Вдруг мимо пролетел огромный осколок гранита, Фимка рукой накрыл ее голову, и они на мгновение замерли. Кошмар был позади.

– Ненавижу урода! – услышала она Фимку. – Сколько невинного люда положил!

– Лея высвободилась из его рук, обернулась и закричала:

– Что это было?!!

– Что именно девушка имеет ввиду? – весело отозвался тот, – было там или было здесь и сейчас?

– Там… то-есть, здесь, сейчас! Что было сейчас, и как мы здесь оказались?

– А ты не поняла?

Перед их глазами раскинулось в свете прожекторов здание Университета, огромная Москва предстала в ночной красе, а внизу мерно струилась вскрывшаяся река. Они стояли на смотровой площадке и глядели вдаль – Фимка с удовольствием, а Лея с недоумением. Она моментально забыла о кошмаре на кладбище, а в голове ее продолжал шуметь ветер. Пронзительный ветер!

– Нет! Не поняла! Я не поняла! – воскликнула она.

– Дорогая, можешь себя поздравить, ты только что летела.

Лея в смятении широко открыла глаза и в ужасе посмотрела на него, потом вниз, и от высоты у нее закружилась голова. Он подхватил ее за талию и держал, пока она не пришла в себя.

– Летела? – прошептала она, наконец, очнувшись.

– Да, летела… Сигаретку дай?… Что, нет? Не куришь? Ну и ладно, и правильно. И мне бросать пора, – и радостно заорал:

– Глупая!!! Ты летела! Только что! Сама! Как ведьма! А я…просто тебе немножко помогал.

– А Палыч? – вздрогнула она.

– Жирный боров – твой Палыч. Ползать ему по этой земле и грязь жевать еще не одно столетие. Ненавижу!

– Я тебе не верю, – прошептала она.

– Не верь, – как-то легко согласился он. – А как же девушка оказалась здесь? – проворчал примирительно он. – А это не важно, как девушка здесь оказалась. Оказалась и все. Забыли, – улыбнулся он, успокаивая ее и ёрничая. – Устала, дорогая. Устала, хорошая моя. Сейчас отдохнем. Деньги остались? – нахально спросил он.

– Не знаю, – ответила она, – посмотри в сумочке, – она едва держалась на ногах. Тем временем, он по-хозяйски открыл ее сумку, вытащил нужную купюру и уверенно махнул рукой. Такси, завидев господина в приличном костюме с молодой хорошенькой девицей под ручку, мгновенно сорвалось с места и через пару секунд замерло перед ними.

– Поехали!

– Куда?

– Вперед!

– Я хочу к людям, – в полуобморочном состоянии шептала она, – к людям, я хочу к живым людям.

Больше она не слышала ничего. Ее трясло, ее знобило, а Фимка, обнимая заботливой рукой, успокаивал:

– Еще немного и будем в маленьком Раю. Там люди, настоящие люди. Поспи немного, отдохни. Вот ведь, невинная душа…

И только фонарики мелькали за окошком, весенние лужи радостно брызгались во все стороны, зазевавшиеся прохожие отпрыгивали, чертыхаясь, а они все неслись, и не хотелось думать ни о чем.

12

– Я дальше не поеду! – воскликнул водитель, в ужасе посмотрев сквозь лобовое стекло.

– Да ладно, тебе! Милейше местечко, – настаивал Фимка, – еще пару сотен метров и приехали!

– Не поеду, я сказал! Не поеду и все. Выходите!

Она очнулась, не понимая, где они. Фимка тем временем расплатился с капризным водителем, и они вышли из такси. Вокруг находились какие-то строения из старого рыжего кирпича, огороженные заборами. Неподалеку стояли брошенные строительные машины, заржавевший кран и что-то еще. Промышленная зона – поняла она. А Фимка уже энергично тянул ее за собой.

– Замерзла, девочка, сейчас согреешься, сейчас будем дома. Пробравшись в темноте по каким-то задворкам, звякнув металлической дверью, они погрузились во мрак.

– Еще пару шагов, – успокаивал ее Фимка. Пара шагов оказались нескончаемым лабиринтом, который они преодолевали целую вечность. Он за руку тащил ее в полной темноте, она спотыкалась, чуть не падала, сил больше не оставалось. После бесконечного дня, после коньяка, экскурсии по кладбищу, после странного побега оттуда, она валилась с ног, до сих пор не отдавая себе отчета, что с ней приключилось. Наконец, Фимка раскрыл какую-то дверь, та дико скрипнула, и вдалеке показался крошечный огонек света. Стало теплее. Здесь, в этом странном помещении были люди, слышались голоса, смех, а запах стоял, как на помойке.

– Фимка! Старый хрыч! – радостно воскликнула какая-то женщина. – Ты куда пропал, мерзавец! Ну, паразит! Иди же сюда! Иди дорогой.

Лея застыла на месте, и пока Фимка здоровался с кем-то, осматривала помещение и его обитателей. Было жутко. Старые кирпичные стены едва отсвечивали скудным светом слабенькую лампочку над головами. Повсюду валялись какие-то топчаны, инструменты, старые разорванные телогрейки. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, и она разглядела троих людей. Двое сидели на ящиках, перед маленьким столиком, за которым до их прихода они играли в карты. А неподалеку на дырявой раскладушке спал какой-то человек. Он на миг повернулся, издал нечленораздельный возглас, помахал Фимке рукой, и голова его свалились на подобие подушки. Фимка продолжил восторженно обмениваться приветствиями. Очевидно, его здесь знали хорошо.