Маска

– Наверное, Нина Андреевна.

– Мне ли тебя не знать.

– Но он меня, кроме того, сначала испугал. От него я припустила на панель.

– Чем же он тебя испугал? Ты же не из пугливых.

– Гарантией счастья.

– А! – возликовала Нина Андреевна. – Правильно испугалась. Для тебя наиболее опасное – счастье.

– Почему это?

– Ты всякое можешь стерпеть, кроме счастья.

– Неправда!

– Хорошо, если неправда. Но мы обе таковские с тобой. Вот и понимаем друг друга, хоть через пень-колоду, но сосуществуем. А больше с нами никто не уживается. Сама знаешь. Мой муж ко мне никак не хочет забыть дорогу. То с одной любовницей притащится, будто я мать ему, то с другой. Тоскует… Но жизни со мной не вынес. Почему? Потому что – счастье ему нужно. Единственное, что я ему не в силах обеспечить. Салон, правда, держится благодаря ему, разбойнику.

– А что такое счастье?

– Знала бы. Дала ему, не жалко. При Советах считалось, что счастье – это когда тебя понимают. А если сам человек себя не понимает, как ему уяснить: понимают его или нет? То бишь счастлив он или, наоборот, несчастлив? Допустим, его – понимают, он полностью счастлив. А вдруг нет? И он глубоко несчастлив? Я себя не понимаю. Выходит, я несчастлива? Ведь счастье – это когда тебя понимают. И, наверное, прежде всего, – ты сама себя понимаешь. Или при Советах по этому вопросу сильно ошибались? Вся моя беда в том, что я не знаю, что такое счастье. И ты не знаешь.

– Нет, я знаю.

– Ну и что? Что это?

– Поехать куда-нибудь. Куда подальше.

– Вот именно! Сбежать! Счастье для тебя – побег. Побег от себя.

– Не от себя.

– Хорошо – от меня. Какая разница? Мы с тобой под одну гребенку. Лучше скажи: ты намерена возвращаться к работе?

– Не сейчас. Мне еще промежуток нужен, и тогда я вернусь обратно.

– Тебя месяц не было – «промежуток»!

Нина глянула исподлобья, но поверх очков, это был незрячий взгляд укора, без очков она почти не видела.

– Ну не впервой же… – отмахнулась с горьким азартом Нонна. – Еще несколько деньков. Последняя попытка счастья, а?

– Попытай, попытай. Попытай своего нетеатрального человека, сделай из него театрального. Чтобы неповадно ему стало выдергивать и расточаться насчет счастья. Проучи его.

– Почему я должна его проучивать? Он мне ничего вредоносного пока не причинил.

– Как посмотреть. Знаешь, почему он тебе сулит счастье?

– Почему?

– Потому что испугался. Он боится тебя. Вот и носится за тобой со своим счастьем.

– Правильно поступает, что боится. Я их всех проучу. Он у меня попляшет. Правда, избегать ему нечего. Очень надо, пугать его, не велика птица-синица. Чего ему опасаться? Хотя, конечно, есть чего.

– Я же говорю, старая сказка и тривиальная. По себе знаю. Они – почему за нами с тобой бегают? Чтобы мы лишили их счастья. Взяли его у них. Они сами не выносят своего счастья и пытаются нам его сбагрить как свободным от этого груза. И так и эдак навязывают. А мы не берем, кидаем им обратно в рожу. Они и ходят к нам, как мой муж, непрестанно. Они, счастливые, завидуют нашему несчастью.

– Потому что вы меня, Нина Андреевна, в такую превратили.

– Может быть, может быть… – затуманилась Нина. Она сегодня употребила свое и начинала клевать носом.

– А почему это? – спросила Нонна. – Почему он обязательно, по-вашему, боится меня?

– О, страх – движущая сила… Если им не страшно, им скучно.

– Кому им?

– А… им… – Нина заволоклась дремотой. С выбившимися на лицо волосами, частью седыми, частью рыжими.

6

Клёнов выбежал на улицу. Поспешил к стоянке такси.

– Нужна девочка, – освоившись, объяснил он.

Позвали вчерашнюю Лидку.

– Понравилось? – сообразила она.

Пошли как давеча во двор. Лидка опять вызвала из темноты несколько фигур. Нонны среди них не было.

– Где Нонна? – спросил Филя.

– Что тебе Нонна? Другую выбирай. Нонна работает. Ты ее приструнил. Молодец, настоящий мужчина. Я к тебе всегда буду новеньких отправлять. Если ты, естественно, не против.

– Я не верю, что Нонна, как вы выражаетесь, работает.

– Не веришь?.. Что же мне сделать, чтобы ты поверил?

– Ничего не надо делать. Ты Леху-Фонаря знаешь?

– Какой ты глупенький. Ладно. Тунеядка твоя Нонка, не хочет работать. Но я ее все равно так просто не отпущу. Это не по понятиям. Раз пришла, будь добра, работай. Нечего было приходить. У меня солидная фирма.

– Сколько тебе надо, чтобы ты ее отпустила?

– У тебя столько нет.

– Есть фамильное золотое кольцо, толстое, старинное.

– Деловой разговор!

– Где Нонна?

– А где кольцо?

– Сейчас будет. Только ты никуда отсюда не уходи.

– Жду, жду, милый, – Лидка сблизи послала ему воздушный поцелуй.

Филя поспешил домой. Возле подъезда стояла Нонна.

– Ты как здесь?

– Ты ж сам зазывал.

– Ты вырвалась от нее?

– От нее нет необходимости вырываться, она сама вышвыривает.

– Она тебя выгнала?

– Я никому не позволю себя выгонять. Я сама или ухожу, или остаюсь. Она меня выгоняет, по ребрам костяшками хлещет, а я не ухожу. Она, глядишь, размякнет, тянет ее полялякать. Я тогда ухожу. Оставляю ее посреди вянущих цветов. У нее в квартире спертый дух гнилых цветов. Я привыкла давно, но если долго не прихожу, заново воротит.

– Цветов? Зачем ей цветы? Я ей кольцо за тебя пообещал, золотое, бабушкино. Ты, наверное, уже в курсе, раз появилась. Она, значит, мне доверяет? Без кольца тебя отпустила?

– Кто?

– Как кто… Лидка.

– Лидка верит только в продажную любовь. Она у тебя продажная и есть, раз ты ее за кольцо приобретаешь. Только намотай себе: одним колечком ты затраты не покроешь.

– Так Лидка больше просит? Я предполагал. Вы меня с ней раздеть решили?

– Очень нужен ты, сам раздевайся.

– Так что же вам нужно?

– Почему – нам?

– Тебе и Лидке.

– Тебе, по всему видать, с Лидкой что-то нужно. Только меня в свой отврат не втягивайте!

– Я не понял… Ты у Лидки сейчас была?

– Очень мне твоя Лидка необходима. Ты на нее запал? Так отправляйся к ней. Хороша парочка! Вы подходите друг дружке, оба артисты. А мне ваш театр мерзок!

– Ты ведь сама сказала…

– Что сказала? Тебе слова мои нужны?

– Какие слова?

– Я не знаю, какие у вас слова. Слова для меня ничего не значат.

– Почему?

– Потому что все равно все врут.

– Ты где была?

– У Лидки.

– Как…

– Если тебе хочется, если ты так уперся – то у Лидки. Я буду говорить, что тебе хочется слышать. Правда – это то, что хочется слышать.

– А вранье?

– Тебе-то, я, конечно, понимаю, приятнее слушать вранье.

– А тебе приятнее слышать правду?

– Какая разница. Все равно ты не способен. Надо было у Нины остаться. Она пускай кричит, стонет и рычит по ночам, но ничего, я приспособилась, меня этим не проймешь. Меня вообще ничем не проймешь и не припугнешь, так и запомни.

– Я тебя запугиваю?

– Сейчас! Чего захотел! Это я тебя запугиваю.

– Зачем?

– Чтобы неповадно было.

– Что неповадно?

– Всяким Лидкам кольца золотые предлагать.

Поднялись в квартиру.

– Кто такая Нина? – спросил Филя.

– Мой мастер.

– Мастер?

– Да, цветочный. Я у нее проживаю.

– А Леха?

– У Лехи я на отдыхе пребывала, а у Нины я вкалываю.

– Ты цветами занимаешься?

– Я флористка.

– Любишь цветы?

– Ну так, не слишком. Меня прохиндей один пристрастил. Я больше люблю цветы портить. Нине нравится. Она заявляет, что я зверь в цветах.

– Так ты у нее живешь?

– Да.

– Живи теперь у меня.

Нонна прильнула.

– Это официально? – спросила она.

– Конечно. Раз явилось кольцо, не может оно так просто оставаться в ящике. Предметы этого не прощают.

– А что они, мстят, да?

– Нет, просто не прощают. Это похуже мести. Мести можно противодействовать, а если тебя просто не прощают, ничего не сделаешь, хоть ты тресни.

– А почему надо обязательно кого-то прощать?

– Ну как… В этом вроде бы смысл существования.

– А я полагаю наоборот, смысл сосуществования – как раз не прощать. Прощать надо только тогда, когда тебя прощают.

– Кто-то должен простить первый.

– Я первая прощать не собираюсь.

– Кого прощать?

– Не волнуйся, у меня отыщется кого прощать.

– Счастливая.

– Потому что, если прощать – такое уж счастье, я его лучше приберегу. А ты поспешил всех простить, все свое счастье полностью израсходовал.

– Всегда найдется кого простить.

– И ты выискиваешь, кого бы тебе простить? Меня ты тоже завлек, чтобы простить?

– Возможно.

– Сама я тебя не интересую?

– Сама ты мне необходима.

7

Филя привел Нонну к строгому настоятелю храма, в котором работал. Нонна надела в храм кургузую черную мини-юбку, что настоятелю, ясно, не понравилось. Он отложил венчание на полгода. Свадьбу послушно отложили, но жить продолжили вместе. Нонна сделалась долговременной невестой. Матери Фили и Нонны отнеслись тоже неоднозначно. Мать Фили Вероника помолчала, сказала: «Что ж, женись. Если сейчас не женишься, не женишься никогда». Мать Нонны спросила у Фили по телефону: хороший ли он человек? Когда трубка вновь оказалась у Нонны, спросила: а не восточный ли жених? Филя не говорил с каким-либо акцентом, однако его манера изъясняться показалась Таисье Федоровне столь странной, что она подумала: а не восточный ли? Когда же он приехал под благословение в Заболоцк, Таисья Федоровна изумилась его белым брюкам посреди белой зимы и страшно оскорбилась рвению Фили вымыть после обеда посуду. Жить имелось где, в отцовской Филиной квартирке. На полгода будущее более-менее проглядывалось.

Нонна в неустроенности на Мичуринском всю вину возлагала на Нину Андреевну. Что, дескать, она в подражание старым мастерам относится к цветам так же, как к фруктам, почему превратила квартиру в сходный с фруктовой базой протухающий цветочный склад. Но на поверку выяснилось: с надеждами на дизайнерский рай в своей утлой квартиренке Филя полностью прогадал. Нонна выказалась по бытовой части совершенным нулем. Быт ее просто не интересовал. Разве что умозрительно: некий грядущий дивный быт, по всем признакам потусторонний, за гранью герани. Так в деревенских избах за пламенной геранью рай, из избы он снаружи, в изумрудах, а снаружи он в избе, в ее глуби, сладкой, как вода в дождевой бочке. На самом деле пламенный рай в самой герани, он недосягаем и одновременно под рукой постоянно, в обиходе. Хотя Нонна, странное дело, – цветочница, комнатные растения не поливала, они в порохе уже стояли. Пламенная герань в сухом порохе угрожала взрывом, но – взрывом цветочной фантазии Нонны. Она, как свирепый военачальник, находила радость в цветочных муках, надменно шествовала мимо сиротливых горшков. И готовила Нонна кое-как, по принципу: чем хуже сготовлено, тем дольше простоит, и постоянно дом – полная чаша. Когда прогоркнет, прокиснет и заплесневеет, тогда из чаши и выплеснуть не жалко. Готовила с тем же ожесточением, с каким букеты составляла. Но стряпня не терпит ожесточения вопреки цветам. Цветы бескорыстны, а еда чревата в прямом значении слова. Путь к сердцу мужчины прокладывается через желудок. Эта сытая мудрость вызывала у Нонны негодование, омерзение. Ей больше по душе было нарушение пошлого закона отправлением предназначенных сердцу гастрономических масс обратным ходом посредством двух пальцев. Чтобы мужское сердце оставалось голодным и бескорыстным, как цветок, в идеале – как засохший цветок между страниц поваренной книги. При таких твердых принципах нечего помышлять о комфорте, уюте, тем более – дизайне.

⁂

Легким, как шаги по подводным ступеням, вечером Нонна дремала с подушкой поверх головы. Филя праздно сидел рядом. В квартиру позвонили.

– Кто это? – Филя встревожился смутно.

– Да мало ли, – ответила Нонна небрежно из-под подушки.

– Вдруг Лидка за кольцом пришла? – улыбнулся подушке Филя.

– Ну конечно. Она что тебе, привидение?

– Скорее разбойница.

– Скорее уж привидение, – сказала Нонна и прижала длинной рукой подушку к голове теснее.

Филя открыл. На пороге стояла светловолосая девушка, глядящая одновременно с вызовом, жалостью и насмешкой. «Нонна была права, – подумал Филя. – Действительно привидение».

На пороге стояло то, что было забыто в мельчайших подробностях. Бережная память рачительно сохраняет самое дорогое, еще рачительней она это дорогое переводит к забвению. Филя удивился, что – узнал. Потому что он и сейчас, лицом к лицу, не помнил. Права Нонна: привидение.

– Даша. Никак не ожидал тебя увидеть. Хотя нет, ожидал, – сказал Филипп, словно с шагу опьянел.

– Ты ждал меня? – с любопытством спросила Даша. – Но я здесь случайно, абсолютно случайно. А ты меня ждал. Как это классно!

– Да я не ждал, успокойся. Не тревожься так.

– Я была на рок-концерте, здесь поблизости!

– Ну и как?

– Классно!.. А что ты меня держишь на пороге?

– Да я ведь не один.

– Как то есть не один? С бабой? – Даша осклабилась.

– С невестой.

– А я тогда кто? – вздрогнула недоуменно Даша. – Я ведь извечно оставалась твоей невестой.

– Ты хочешь ей оставаться?

– А почему нет?

– Ты хочешь вернуться ко мне?

– Может быть.

– Ты ведь раньше не прощала измен.

– Я по-прежнему не прощаю. Что это меняет? Разве обязательно друг друга прощать? Не прощать интереснее. Впрочем, я тут случайно. Мне позвонить надо, деньги на телефоне кончились, такая незадача. Вообще: дай, думаю, загляну.

– Значит, ты все-таки не хочешь быть моей невестой?

– Зачем хотеть того, что уже есть? Я и так твоя невеста, вечная, потому я не могу стать твоей женой.

– Нет, так не годится.

– Получается, ты предал меня?.. Да она не любит тебя, твоя невеста.

– Откуда тебе знать? Ты ее и не видела.

– Я чувствую, что тебя здесь не любят. Я ведь не только невеста, я еще и сестра твоя.

– Мамы виноваты: назвались сестрами и вакханками, воспитали нас как брата с сестрой, мы и перепутали, на каком мы, собственно, свете.

– Зато мы узнали, что такое счастье, – ободрила Даша.

– Ты ведь не считаешь это счастьем. Я считаю это счастьем.

– А я верю тебе. Если ты убежден, что это было счастье, значит, оно так и было.

– Но я уже не убежден.

– А я все равно верю… Ну – не знаю. Я думала к тебе заглянуть, по старой памяти.

– Я ждал тебя семь лет.

– Капельку не дождался.

– Если б я тебя дождался, я б тебя порешил. Во всяком разе, выгнал бы. Для того и ждал.

– Ты всегда меня для этого ждал. Но всё кончалось хорошо.

– Вот и кончилось хорошо.

– Кончилось? Можно я на кухню пройду, мне позвонить надо, на мобиле деньги… – Даша пустилась в коридор стремительно, с прискоком. – Давненько здесь не была. Вот опять здесь, фантастика!

В коридоре ей преградила путь Нонна.

– Здравствуйте! – сокрушенно обрадовалась ей Даша.

– Кто это? – спросила Нонна жестко.

– Я его невеста, – указала за Филю Даша.

– Мне уйти? – через Дашину простоволосую светлую голову (она была заметно выше ростом) спросила Нонна.

– Даша шутит, она не невеста. Познакомься, Даша, это Нонна, моя невеста.

– Мы обе над тобой подшучиваем, – уточнила Даша. – Обе твои невесты над тобой подтрунивают. Над тобой трудно не шутить! Но Нонна – не смеется… Нонна, отчего ты не смеешься? Ладно, бывайте. Помнишь, ты, Филя, неустанно искал праздника, изнывал по нему? А побегу на него сейчас я. Вот так. Хоть он мне не очень-то сдался. От праздника надо уметь отказываться. А ты!.. – она кивнула Филе на Нонну. – Ты ведь меня почти что сызмала, как собаку, приучил страдать, планомерно приучивал… Он всегда был расчетливым. И на тебя, Нонна, у него есть какой-нибудь расчет, будь уверена. Но не тревожься – расчет бескорыстный. Хотя, по правде говоря, бескорыстные расчеты пострашнее корыстных. Да что я плету… Это ведь всё не мое. Это ведь всё его, – она указала опять на Филю. – И, наверно, твое, если ты с ним. А я поспешу на праздник.

– Поспешай, – напутствовала Нонна. – Только так и намотай себе, это всё – твое добро. Забирай с собой всю эту скверну, она нам тут не пригодится.

– Что ж… – Даша всплеснула растерянно руками. – А ведь капельку не дождался, самую малость, чуток не дотянул. – Она рассмеялась. – Вот тебе кара за меня! Я думала сама тебя покарать, добить. Для чего, собственно, и забежала. Но жизнь, вижу, за меня отомстила. Ухожу с легким сердцем. Эх, Филя, Филя! А я ведь во снах тебя проверяла, готовила тебя, я думала о тебе, оттого тебе снилась. Думала, как тебя простить. И вот – простила! Прощай и ты.

– Ты откуда про сны? – скривился Филя.

Даша махнула ему с лестничной клетки.

– А ты уши развесил! – презрительно уличила Нонна. – Мы уйдем с ней вместе. На праздник!

– Нет. – Филя захлопнул входную дверь. – Она пусть идет, а ты останешься. Знаю я твой праздник. Ничего ты этого не можешь и не умеешь. Но как она про сны?

– Я тоже могу про сны. Любая баба способна про сны. Что ж, вот эту любишь? Достойный предмет. Только учти, ваши московские разборки, ваши аханьки и охоньки мне не надобны. Не для того я прибыла в вашу гребаную столицу, чтобы принимать участие в ваших играх. Ты не любишь меня, ты просто похваляешься перед самим собой. Перед другими хвастаться боишься. Потому что другие уведут меня у тебя на праздник. А перед собой, конечно, хвалиться можно. Как же? Ты же меня спас, выволок из могилы, в которой я стояла двумя ногами. Только почему ты уверен – из могилы? А если я клад в могиле искала, нащупывала его уже в грязи голыми пятками? А ты мне помешал. Теперь я обязана проживать чужую жизнь, твою жизнь, а она уже произошла с этой бабешкой. Это я спасла тебя, она бы добила тебя сейчас. И правильно бы поступила.

– Главное, – уточнил Филя, – что если ты стерпела эту мыльную оперу, значит, ты и есть ангел из могилы с кладом, ангел из собачьей жизни.

– Ты не сделаешь из меня ангела! – завизжала Нонна. – Тебе не удастся! Какая подлость: из меня, ведьмы с родинкой в паху, делать ангела… Родинку в паху тебе показать?

– Видел я твою родинку.

– А я опять покажу! – Нонна задрала подол халата. – Вот гляди.

Филя отвел глаза.

– Нос воротим? То-то. Подними перед тобой подол твоя Даша, ты бы нос не прятал! Не смей делать из меня ангела! Это Даша твоя – ангел. А я – черт. И не порывайся проживать с чертом, полагая, что проживешь с ангелом. Хочешь сидеть на сковородке, полагая, что уселся на облаке. Ты шлепнулся с облака, а ангел твой, Дашенька твоя, предоставила тебе последнюю попытку. А ты упустил! Только мне ты тоже не нужен.

– Не ярись, Нонна.

– Гад ты! – заплакала злыми слезами Нонна, пухлые ее губы по-детски растянулись.

8

Спустя несколько дней Клёнов позвал в гости друга своего Женю Подоконникова. Подоконников застал Нонну, когда она опаздывала в цветочный магазин.

Нонна была талантлива в коротком общении. Мелькнув, она поражала. Потому, чувствуя свой талант, она постоянно норовила убежать, ускользнуть. Кошка видит отчетливо только движущиеся предметы. Сидит кот на скате крыши, созерцательно ждет, когда кленовый лист сорвется с ветви. Так, в недвижении, кот видит лист смутно. Лист срывается, кошачьи глаза осмысливаются, загораются зорким изумрудно-золотистым светом. Кот видит лист так, как его никто никогда, кроме него, не рассмотрит. В самые эти секунды кот получает общеизвестную свою внутреннюю свободу, отпускающую его гулять самого по себе. Нонна мигом своего появления и исчезновения дарила людям кошачье острое счастье отчетливого созерцания. Настоящее счастье отчетливо. В некоторой мере сквозь воду осенней лужи тот же кленовый лист виден в чистоте кошачьего восприятия. В этом – отчетливое счастье осени. Подоконников почувствовал в душе чистейший глоток прозрачной осенней лужи. Нонна улыбнулась ему, бросила два несущественных слова, но одинокие, как у собаки, глаза Подоконникова на весь последующий вечер наполнились мудрым кошачьим сиянием.

Подоконников – преданный человек с напряженной улыбкой. В прошлом – кудрявый отрок. Старинное мраморное отрочество в нем осталось, но смуглый мрамор дал фаянсовую трещинку, морщинку на выпуклом лбу. В глазах отражается парад, медь полкового оркестра. Любовь к военной истории, тяжкое умиление, скромная горячка. Парковый парад, листья лип иссушают высокий дождь; так истово одинокие глаза иссушают слезы. Оттиск солдатского сапога в карей глине, запах солдатских сапог проносится, как мечта о горячем чае. Мраморный отрок потупился, крутой кудрявый затылок внимает шелесту.

Сели в комнате с надежной бутылкой крымского портвейна.

– Я тебе завидую, – сообщил Женя. – Причем по-хорошему завидую, – подметил он.

– А как ты определил, что завидуешь? – заинтересовался Филя.

– Как, то есть, как?.

– Ну, ты ведь не Сальери, чтобы осознавать свою зависть. Да и Сальери осознает ее в угоду публике, чтобы сорвать аплодисменты. Настоящая зависть тем и плоха, что ее осознать нельзя.

– Добрую, хорошую зависть – можно. Надо только взять на себя мужество.

– Замысловато. Тут и мужество тебе, и добрая, хорошая зависть.

– А что ты ершишься?

– Я не ершусь, я резвлюсь. Перевожу всё в шутку, сношу, так сказать, оскорбление, беру на себя мужество.

– Ты о чем?

– О том, что – никогда не хвали перед мужем его жену. И свою тоже не хвали. Ни в очи, ни заочно.

– Но у меня нет таковой.

– Будет. Ты станешь со временем страшным подкаблучником, ужасающим.

– Ты знаешь, мне кажется, что, наоборот, я жене буду жутко изменять, на всю ивановскую.

– Всем подкаблучникам загодя так кажется. А ветреники, те убеждены в своей грядущей верности. А может, ты, так сказать, стяжаешь ратной славы?

– Что за дичь…

– Ты ведь увлекаешься военной историей…

– И что с того?

– Может быть, ты увлекаешься, потому что ждешь боевую подругу? Ждешь свою Жозефину, свою леди Гамильтон?

– Нет. Я просто хочу стать учителем истории. Бросить офисную суету, одинокие коммерческие командировки и учить детишек истории.

– Где ты раньше был? Почему сразу не пошел на исторический факультет?

– Не пошел, потому что ты меня заморочил.

– Чем?

– Праздником. К которому я не предназначен. Только недавно я понял, что настоящий праздник в прошлом. В историческом прошлом. Там мой триумф. – Женя влажно глянул исподлобья.

– И вот – ты хочешь стать школьным учителем истории. Ты станешь учителем. Тогда к тебе спустится твоя Валькирья, твоя леди Гамильтон. Ты изранен однообразием дней, как адмирал Нельсон. И вот звучит школьный звонок и входит в класс она, с высокой прической, ястребиными бровями…

– Я изранен, как адмирал Нельсон, не однообразием дней, а тобой.

– Скажешь тоже. Я дал тебе в зубы раза два. Веником, правда, еще хлестнул по роже и с загипсованной ключицей в лужу на школьном дворе уложил…

Женя качнул головой с уязвленной иронией:

– Конечно, это пустяки. Но я не об том. Ты заставлял меня смеяться над собой и сейчас заставляешь. А я не по этой части. Ты дезавуируешь мою мечту и заставляешь меня же смеяться над ней.

– Так проявляется моя забота.

Женя глянул почти злобно, что Филю растрогало еще больше.

– Ведь всё в жизни наоборот, как ни печально, – воскликнул он. – Я всегда любил в одежде больше изнанку, подкладку, чем лицо. Вот у нас в отчизне подкладке не уделяется должного внимания. А зря, очень зря. А за бугром какие подкладки делают! Любо-дорого! Входишь в пальто, как в сказку. Это потому, что они там давно смекнули, что изнанка – это лицо, а лицо – изнанка. Вот говорят: изнанка жизни. А изнанка жизни и есть ее подлинное лицо.

– Все-таки нехорошо говорить, что лицо – это изнанка. Лицо – это лицо.

– Да я ведь об одежде, я о бутафории, об условиях общежития, а не о лице.

– Тогда ладно. Это – может быть.

– Ну вот ты и сдался. И затомился, и заупрямился, как единорог!

– При чем тут единорог? Сказал бы просто: как осел.

– Единорог – животное сказочное, чудесное, отчасти эсхатологическое. А ты такой и есть, мамочка.

– Вот уж я и единорог, здрасте, приехали! Мне как раз этого для полного счастья не хватало. Ты, пока человека не выведешь из себя, не вывернешь его наизнанку и не приставишь ему рог – не успокоишься.

– Я просто хочу как лучше. Я ведь бескорыстно.

– Что бескорыстно – понятно. Но для чего, для чего? Человек обижен. И дальше что? Беспримесное страдание? А так ли уж верно, что страдания исцеляют человека? Если исцеляют, то должны ли они быть вот такие экспромтные, такие фокуснические, как услуженные тобой? Уверяю тебя, человеку в жизни – хватает. Каждый человек рождается и умирает. Этой трагедии и этого величия всякому за глаза хватит.