Общество Джейн Остен

Была весна 1945‐го, была задействована вся военная мощь Америки, его сделки по поставкам стали и оружия приносили миллионы, его студия выпускала по фильму в неделю, и вот Джек Леонард, как башня, возвышался над Мими Харрисон, что отдыхала на шезлонге в закрытом фиолетовом купальнике.

Она взглянула на солнце одним глазком – его свет частично перекрывал Джек, вставший рядом, и не преминула указать на это:

– Вы загораживаете мое солнце.

– Ваше солнце? – он удивленно повел бровью.

Она приподнялась, оглядев его из-под темных очков, затем поправила их на все еще веснушчатом носике.

– Взяла взаймы у владельца виллы.

– В займах я кое-что смыслю. Джек, – он протянул ей руку, – Джек Леонард.

Тень неведения легла на ее лицо, и он почувствовал, как от раздражения напряглись его шейные мышцы.

– Мими Харрисон, – она протянула руку в ответ. Ее рукопожатие было необычайно крепким для женщины, а на чуть грубоватых руках не было ни единого украшения.

Бросив взгляд на свою ладонь, все еще покоившуюся в его руке, она добавила:

– Увлекаюсь верховой ездой.

– И снимаетесь в кино.

– Да, когда я не в седле.

– Или когда не читаете? – он небрежно поднял книгу с соседнего шезлонга, чтобы рассмотреть обложку. – «Нортенгерское аббатство», – проговорил он, с интересом взглянув на нее.

Это было чем-то вроде испытания – во всяком случае, здесь, в Лос-Анджелесе. Владельцы киностудий интересовались не книгами, а прибылью. Актеры же всегда предпочитали быть в движении, так как сидение на месте наскучило им еще со школьной скамьи. За все эти годы она уже позабыла, как много раз ей довелось летать на двухместных самолетах, кататься на мотоцикле, ходить под парусом, играть в гольф, бродить по дну каньонов и ночевать в рыбацких хижинах.

– Джейн Остен, – она безразлично пожала плечами. – Вы не знаете, кто это?

Он положил книгу обратно, сел на край шезлонга, повернулся к ней.

– К роли готовитесь?

– Если бы. Просто отдыхаю.

– Отдых переоценен.

Настолько самоуверенный мужчина ей еще не встречался. Он наверняка знал, кто перед ним, а вот она видела его впервые.

– И что же представляет для вас ценность?

– Победа.

– Любой ценой?

– Ничто не может цениться выше и стоить больше, чем победа. Война – вот хороший пример.

Она вздохнула, весь ее вид выражал скуку, и теперь огонек раздражения прополз по его спине, а затем взобрался обратно, дойдя до висков.

– И почему вы, мужчины, все сводите к войне?

– Почему нет? Это касается всех нас.

– Простите, не знала. Вы скоро отправитесь на фронт?

Вот теперь голова разболелась по-настоящему. Он поднялся с шезлонга.

– Нет, я никуда не собираюсь. Это не в моем стиле. И полагаю, что не в вашем. Думаю, что… как бы там ни было, я рад знакомству.

Он помедлил, и в его карих глазах на миг блеснуло подобие страсти.

– Я всегда надеялся встретить вас.

Так она впервые узнала, что и ему не чуждо подобие слабости. Он явно привык получать все, что захочет. И она знала, что теперь он хочет обладать ею. Только ей под силу было навести мосты между его самонадеянной бравадой и интересом к ней. Как сказала бы Элизабет Беннет, «это весьма отрадно».

Мими взглянула на его идеально выглаженную белую рубашку, форменные брюки песчаного цвета, как и его волосы, приметила блеск «Картье» на загорелом левом запястье и поблекший след от кольца на безымянном пальце. Она была уверена в том, что скоро узнает о Джеке куда больше.

Глава 4

Чотон, Хэмпшир.

Август 1945

Доктор Грей закончил дневной обход, решив прогуляться и привести в порядок мысли. Он направился вдоль по Винчестерской дороге, минуя коттедж Остен, затем прошел по старой Госпорт-роуд, пока не достиг длинной гравийной дорожки, ведущей к поместью Найт и кладбищу церкви Святого Николая.

Чуть поодаль, у калитки, виднелась телега Бервика, на которой уже не было ни единого тюка с сеном, но сегодня ему не хотелось разминать ноги, гуляя по летним полям, что тянулись до Верхнего и Нижнего Фаррингдона.

Вместо этого он пошел по дороге к церкви. Недавно пробило три, и он знал, что преподобный Пауэлл сейчас в отлучке – навещает больных, как и он сам, только в другие часы. В их деле было намного больше общего, чем они считали. Но там, где священника просили повлиять на реальность молитвами, лекарства, прописанные доктором, давали надежду на то, чтобы противостоять ей. У этой судьбоносной монетки было две стороны. Что станет препятствием на ее пути, что заставит отступить уродливую неизбежность – ступенька на лестнице, рентгенограмма? Он всю жизнь боролся с тьмой, пытаясь рассеять ее, хоть слишком часто сам желал ей сдаться.

Он всегда любил эту маленькую каменную церковь вдали от дороги, на маленьком склоне, обнесенном стеной. В ней всегда было уютно, и в то же время места в ней было ровно столько, что она всегда казалась полной прихожан. Хотя он не мог сказать, чувствуют ли все они это, но именно здесь связь с семейством Остен ощущалась наиболее сильно. Церковь стояла на территории имения Чотон-Парк, которое досталось Эдварду, старшему брату Джейн, от пожилой бездетной пары, усыновившей его, чтобы не остаться без наследника. В состав имения входил также домик прислуги на перекрестке Госпорт-роуд и Винчестер-роуд, в котором нашла приют своим писательским трудам Джейн Остен, так много лет зависевшая от родственников‐мужчин. Минуло полтора века, и семейство Найт все еще властвовало здесь – их гербы украшали витражи, алтарь стоял над фамильным склепом, а скамьи были вырезаны из дуба, срубленного на их землях.

Доктор Грей зашел внутрь, сняв шляпу, перекрестился и увидел Аделину Гровер, молившуюся на скамье у алтаря. Ее длинные прямые каштановые волосы касались пунцовых щек, а голова клонилась к груди. На ней было простое, свободное домашнее платье в цветочек, с беленьким девчоночьим воротничком и манжетами на коротких рукавах.

Ее муж, Сэмюэль Гровер, пропал без вести в прошлом марте, участвуя в авианалете близ хорватского побережья, ничего не зная о том, что она была на первом месяце беременности. Теперь ребенок был всем, что ей осталось, – тело мужа покоилось под простым белым крестом на скалистом острове Вис. Доктор Грей дивился выдержке, с которой эта молодая женщина приняла случившееся. Он думал, что, с присущей ей порывистостью, она быстро ожесточится, получив от жизни столь тяжкий удар. Но она, вопреки всему, приобрела некий ореол жизнерадостности и почти что отчаянную уверенность в том, что в конце концов все будет хорошо. Он мог списать это на ее молодость, но, наблюдая таких пациентов, как Адам Бервик, он знал, что в подобном возрасте такую трагедию перенести намного тяжелее.

В последние полгода каждое воскресенье из прохода между рядами он наблюдал за тем, как она стоит на службе, сложив руки на своем растущем животе, умиротворенно слушая речь преподобного Пауэлла. Быть может, приближение родов способно так влиять на женщин? Он не знал этого, но думал, что ее беременность приглушила боль, которую ей принесло ее горе. Да и ему ли судить кого-либо? Иногда он задавался вопросом, а что же хорошего вообще несет в себе горе?

Услышав, как тяжко он шагал по старым камням, Аделина подняла голову, но не обернулась. Он молча наблюдал, как она перекрестилась, поднявшись со скамьи, и направилась к нему.

Доктор вспомнил прошлый февраль, день их свадьбы с Сэмюэлем, ради которого молодой офицер взял свой последний отпуск. Хоть в глазах ее всегда горели огонь и жажда жизни, в тот день она просто сияла. И все же, какой бы чудесной и сильной духом ни была Аделина, ее манера преподавания была слишком современной для их сонного Гэмпшира. Она уволилась в прошлом весеннем семестре, не отработав и его половины, сразу вслед за тем, как вышла замуж, и посвятила себя домашним заботам в ожидании возвращения Сэмюэля. Даже сейчас, в эти жаркие дни на исходе лета, когда до родов оставалось каких-то три месяца, проходя мимо их маленького домика, доктор Грей иногда видел, как Аделина возится на грядках в саду, собирая кабачки, фасоль и свеклу для заготовок на зиму.

Он улыбнулся, надеясь, что она не пройдет мимо и заговорит с ним.

– Как вы себя чувствуете, Аделина?

– Лучше, чем на прошлой неделе. Соглашусь, это весьма странно – все женщины наперебой твердят мне, что должно быть наоборот.

– Не стоит их слушать, – рассмеялся доктор. – Как прицепятся к чему-нибудь, так и поведется. Что ж, хоть в чем-то они последовательны.

Она направилась к выходу, и он последовал за ней.

– Я вас задерживаю? – спросила она.

– Вовсе нет, наоборот, это я думал, что задерживаю вас.

Она покачала головой:

– Нет, я уже сказала все, что хотела. И еще кое-что.

– Уверен, что он выслушал вас. Ведь такую, как вы, невозможно не услышать.

– Доктор Грей! – воскликнула она с притворной досадой.

Он был одним из немногих в Чотоне, кто не сторонился ее, словно внезапно пораженный воспоминанием о ее утрате, – а от подобного ей становилось лишь хуже, хоть никто и не желал ей зла. Ей всегда нравился сдержанный юмор доктора, как и его наставническая манера общения, хоть она и догадывалась, что на самом деле он далеко не такой строгий, каким кажется. Когда Сэмюэль получал отпуск и ходил с ней в олтонский кинозал на фильм, который всегда выбирала она, иногда в окутанной табачным дымом и окруженной парочками одинокой фигуре на заднем ряду Аделина с удивлением узнавала доктора Грея, смотревшего очередную слезливую романтическую мелодраму с Мими Харрисон.

Быть может, эти киносеансы были для него чем-то сродни катарсису? Она дивилась выдержке, с которой он носил в себе все страшные диагнозы своих больных, зная, что поделиться этим с кем-либо значило бы лишь усилить его боль, ведь подобные слова способны были убить. Даже когда в школе они ломали копья в диспутах о методике ее преподавания, она всегда считала доктора Грея одним из добрейших людей в их деревне, всегда готовым улыбнуться и приободрить. С тех пор, как погибла его жена, она не знала, может ли он довериться кому-нибудь. Его медсестра Хэрриет Пэкхем должно быть, имела некие виды на доктора, судя по всем тем слухам, что распускала о нем в городе.

Вместе они шагали навстречу закату. Две туристки брели по тропинке, глядя на гравийную дорогу, на церковь в ее тенистом древесном укрывище и на елизаветинский особняк на холме.

– Вернулись, – заметила Аделина. – Немного времени прошло. Только мировая война и была способна им помешать.

– Вы когда-нибудь задумывались над тем, как нам повезло жить вот здесь, совсем как во времена Джейн Остен? Я – да. Иногда мне кажется, что это одна из тех причин, по которым я вернулся.

Аделина с интересом посмотрела на доктора.

– Вообще-то, я тоже так думала. Всегда. Когда я была девочкой, благодаря подобным мыслям это место становилось волшебным. Как ей вообще удавалось создавать такие сюжеты среди всего этого – этой аллеи, тропинки, церквушки, этих залитых солнцем полей и калитки… Все это такое… такое английское! Они же приезжают сюда, чтобы увидеть все это, потому что ее мир реален. Здесь все это существует на самом деле.

Он кивнул, соглашаясь с ней.

– Хотел вам сказать, что вновь перечитываю «Эмму». Каждый раз нахожу что-то новое, какую-то упущенную деталь. Словно она все еще творит, и все ее книги живут до сих пор.

Аделина любила говорить с ним о книгах. Когда ее собирались уволить из сельской школы, хоть она и использовала собственную свадьбу как предлог для ухода, нетерпимость к ее методике преподавания достигла апогея. Многие темы и авторы были сочтены неприемлемыми для обсуждения с учащимися, но Аделина считала, что сельским попечителям не стоило вмешиваться в литературные дела, так как об этом уже позаботились куда более образованные и мудрые умы. Единственным, с кем она могла свободно общаться на тему любимых книг, оставался доктор Грей.

– Даже не знаю, что вам ответить, доктор. Эмма, она… то есть я всячески поддерживаю ее бодрость духа, но иногда мне трудно не упрекнуть ее в себялюбии.

– Эмма вовсе не эгоистка. Она просто любит себя, и любит так, как мало кто способен.

В этом Аделина не была уверена. Ей претило все то внимание, которым наслаждалась Эмма. Сама она сейчас была объектом пристального внимания со стороны селян, но долго находиться под подобным надзором была не в состоянии. Что же такого было в Эмме, почему она получала удовольствие, когда все внимание было приковано к ней?

Две туристки все еще стояли на дороге, но доктор Грей, несмотря на свою воспитанность, не желал новых встреч. Он взглянул на особняк, затем на Аделину, впервые заметив темные круги у нее под глазами – следы усталости.

– Зайдем к ним на кухню, выпьете чаю?

– Конечно, идемте, – согласилась Аделина.

Вся округа знала, что семейство Найт всегда славилось своим гостеприимством. Их кухня всегда была открыта для желающих, и даже случайный гость, которому хватало смелости постучаться в дверь, всегда находил приют. Кухня располагалась в задней части дома, и попасть в нее можно было через открытый дворик, с четырех сторон окруженный увитой плющом стеной из красного кирпича с геральдическими витражами. Там можно было отдохнуть, сидя за чашкой чая со сладкой, еще пышущей жаром духовки булочкой, и наслаждаться покоем, который источала церковь.

Жозефина, согбенная, страдавшая артритом повариха, служила семейству с незапамятных времен. Гостям она была рада всегда и, встретив Аделину и доктора Грея, повела их за собой, едва они переступили порог. Немного времени спустя они расположились на скамье во внутреннем дворике, пытаясь удержать на коленях тарелки с горячими булочками, так как их руки были заняты чашками чая с молоком.

– Так какие же секреты открыла вам «Эмма» на этот раз? – полюбопытствовала Аделина, желавшая хоть в чем-то быть на шаг впереди доктора.

– Несколько слов из монолога мистера Найтли о благочинности Эммы. Помните сцену из «Гордости и предубеждения», в которой Дарси восхищенно слушает, как Элизабет играет на фортепиано, в то время как та насмехается над его скованностью в общении с малознакомыми людьми и советует ему больше практиковаться, а заодно добавляет, что ей самой стоило бы больше времени проводить за фортепиано, чтобы лучше играть?

– Конечно, помню! – Аделине очень нравился этот эпизод. – Как галантен его ответ – ведь он за ней ухаживает, хоть она об этом и не догадывается, как, впрочем, и он сам, – что она «распоряжается своим свободным временем с умом, так как те, кому выпадает честь слушать ее игру, не замечают ее недостатков». Когда я была моложе, то много думала о его словах – имел ли он в виду то, что она играет недостаточно хорошо, так как мало упражняется? И как расценивать эти «недостатки» – как некое неизвестное в уравнении? Однако я наконец догадалась, что он имел в виду разумность того, что она не играет на фортепиано слишком часто, так как любой, услышавший ее, будет только рад этому, а значит, она грамотно распоряжается своим временем. Как непросто понять то, что на самом деле хотел сказать Дарси!

– Теперь я знаю, что «Гордость и предубеждение» – ваша любимая книга, – снисходительно улыбнулся Грей, – но вернемся к нашей «Эмме». Вчера вечером я читал сцену, где мистер Найтли говорит об Эмме совсем не так, как Дарси об Элизабет – он считает, что та никогда не раскроет свой потенциал, так как бездумно тратит свое время. И упоминает составленный ею список книг, рекомендованных к прочтению, помните?

– Конечно, и ни одну из них она так и не прочла до конца! Способность сосредоточиться у нее как у восьмилетнего мальчугана – уж я‐то знаю, я ведь вела у них уроки. Постоянно отвлекаются. Вот почему я не согласилась с вами насчет Эммы – она все время стремится развлечь себя, а не расти над собой.

– И все же в последнем она преуспевает. Ведь в начале повествования ей всего двадцать один год, – возразил доктор Грей.

– Не такой уж нежный возраст. Я лишь немного старше, но пережила куда больше.

– Да, Аделина, вы правы, – задумчиво согласился он.

Повисло томительное молчание, и ей пришлось его подзадорить:

– Так в чем же заключался секрет, о котором вы говорили?

– Ах, да. Мистер Найтли в своем монологе упоминает список книг Эммы, и как бы в довесок отмечает, что ему доводилось держать в руках его копию. И тут меня осенило. Ведь это происходит задолго до того, как самый внимательный читатель догадается, что Найтли влюблен в Эмму. Быть может, Остен считала, что ее читатели намного менее умны, превосходя даже мои опасения – а раньше я никогда не обращал на это внимания.

– Уверена, так и было! – Аделина смеялась, радуясь тому, что можно отвлечься на разговоры о несуществующих людях с вполне реальными недостатками. – Я сама не придавала этой строчке значения. Бог мой, да ведь… это же как с Гарриет и ее коллекцией «сокровищ» от мистера Элтона – пластырь, что он ей дал, украденный ею огрызок карандаша, все то, что в конце концов сгорает в огне! Мистер Найтли вел себя точно так же, как Гарриет, подсознательно придавая значение столь обыденным для остальных вещам, – но Джейн Остен приложила столько усилий, чтобы поставить Найтли над всеми остальными героями, принизив Гарриет – во всяком случае, в том, что касается умственных способностей.

Доктор поставил чашку на опустевшую тарелку.

– Вот видите? Я даже до этого не додумался. Каково это – наделить мистера Найтли общими чертами с Гарриет!

– Верно говорят – все влюбленные глупы.

– Моей Дженни бы это понравилось.

– А моему Сэмюэлю не хватило бы терпения, – грустно улыбнулась Аделина. – Он никогда не любил читать, в отличие от меня, и манера письма Джейн Остен его не трогала. Ему нравились простые характеры и сюжеты, прямые, как рельсы. Вам повезло, что ваша жена разделяла ваши увлечения.

– У нас с ней было много общего.

– С Сэмюэлем у нас было общее детство. Судьба не многое нам дала.

– В том, чтобы взрослеть с кем-то рядом, определенно что-то есть.

– Забавно, но именно из-за этого постоянно ссорятся Найтли и Эмма.

Сидя вдвоем на скамье и делясь откровениями, доктор Грей и Аделина чувствовали, что книги странным образом связывают их.

Солдатам, возвращавшимся с полей Первой мировой с искалеченной психикой, помогали романы Остен; Киплинг, пытаясь справиться с потерей сына, каждый вечер в кругу семьи читал ее вслух; даже Уинстону Черчиллю ее книги позволяли отвлечься от тягот Второй мировой войны. Аделина и доктор Грей тоже любили ее и часами могли беседовать о героях ее романов, и тоже находили утешение на страницах ее книг.

Перечитывать их означало получать удовольствие, глубоко в душе сознавая, что, несмотря на необъяснимое волнение, охватывавшее их при мысли о том, обретут ли герои любовь и счастье, все закончится хорошо. Так они каждый раз были на шаг впереди персонажей, но Остен все равно каждый раз опережала их, при каждом новом прочтении.

Сама Остен героически продолжала работать, несмотря на болезнь, отчаяние и близившуюся безвременную кончину. Если у нее хватало сил бороться, то и они могли отдать ей дань уважения и сберечь ее наследие.

Глава 5

Чотон, Хэмпшир.

В это же время

Франсес Найт смотрела, как они сидят на скамье во дворике внизу и пьют чай на свежем августовском воздухе. В галерее, на втором этаже, у нее было креслице у елизаветинских окон, где каждая панель была украшена гербом наследующих поместье и датами их жизни. Чаще всего она любила смотреть в это окно в годы своей юности, и теперь, когда покидать дом ей было все труднее, вновь сидела возле него.

Аделину Гровер она часто видела в церкви, а однажды имела дружескую беседу с ее матерью, Беатрис Льюис. Доктор Грей же был всегда на виду у всей общины – он десятки раз помогал новорожденным появиться на свет и намного чаще провожал усопших в загробную жизнь, в придачу занимаясь многочисленными травмами и болезнями. В последние месяцы он навещал ее больного отца, но в этот день его визит был незапланированным.

Ей хотелось узнать, о чем они говорят, и, повернув свинцовую ручку, она открыла окно и прислушалась.

Она ожидала услышать иное.

– Я нашел еще кое-что, в сцене, где мистер Вудхаус сомневается, стоит ли оставлять мистера Найтли и Эмму и совершить запланированный променад в одиночестве, и оба немедленно начинают уговаривать его поскорее уйти. Вот, сейчас покажу…

Франсес видела, как доктор Грей вытащил маленькую книжицу из внутреннего кармана пиджака, на что Аделина ответила коротким смешком.

– Носите «Эмму» у самого сердца, доктор Грей?

Он улыбнулся, листая страницы, пока не нашел то, что искал:

«Явился мистер Найтли и немного посидел с Эммой и мистером Вудхаусом, пока тот, заранее решивший прогуляться, не собрался исполнить намеренное, чем вызвал горячее одобрение со стороны гостя и дочери, несмотря на собственную воспитанность и принесенные им мистеру Найтли извинения».

Аделина наморщила носик.

– Мне кажется, вы чересчур пристально вчитываетесь.

– Да нет, наверное, хотя… может быть. Этой сценке отводится несколько строк, мистер Вудхаус колеблется, а мистер Найтли не уступает, и так комически обнажается суть их неподатливой натуры – один суетится, хлопочет о своей репутации, второй же, прямолинейный, резкий – о своей. Если же задуматься, то это максимум того, что в данный момент Остен позволяет себе сказать о потаенном взаимном влечении Эммы и Найтли, слишком поглощенных прошлым и создавшимся положением. Благодаря этому мы ошибочно полагаем, что неприязнь Найтли к Фрэнку Черчиллю вызвана тем, что тот, будучи старше Эммы, проявляет к ней излишнее внимание – отца она водит вокруг пальца, а значит, кто-то из персонажей должен вести себя именно так, и виной тому никак не чувство ревности, одолевающее Найтли.

– Найтли тоже ни о чем не догадывается, неужели ни один мужчина не понимает, что влюблен? Почему у нее столько героев, неспособных к самоанализу? Неужели в этом вся суть человеческой глупости и судьбы – поступать неосознанно, не сознавая сути наших поступков, не понимая, почему мы любим кого-то? Не потому ли подобные романы ничем не кончаются, а если наоборот, то лишь благодаря слепому везению? – спросила Аделина.

– Мне кажется, что персонаж, обладающий четкой мотивацией и способный к саморефлексии, менее привлекателен для читателей. Взять хотя бы Фанни Прайс.

Аделина знала, что доктор Грей терпеть ее не может.

– Полагаю, на уровне подсознания читателю претит подобная чистота помыслов и намерений, – продолжал он. – Напрашивается вызов: «Давай же, нужно все испортить, поступай как все. Влюбись в Генри Кроуфорда». Мы любим Джейн Остен за то, что ее герои, несмотря на всю свою блистательность, не лучше и не хуже, чем мы сами. Они абсолютно, совершенно человечны. Отрадно знать, что она сумела разгадать всю нашу суть.

Франсес медленно закрыла окно, устроилась поуютнее в своем убежище и закрыла глаза. Как давно она ни с кем не говорила о чем-то важном! Чем реже она покидала свой дом, тем меньше друзей приходило к ней в гости. Ей было ясно почему – в дружбе не должно было быть никакой логики.

В доме жили лишь она, ее больной отец, занимавший комнату на втором этаже, Жозефина и две молодые служанки – Шарлотта Дьюар и Эви Стоун, в чьи обязанности входила стирка и уборка. Днем появлялись конюх Том, присматривавший еще и за садом с ее любимыми розами, яблонями и тыквами, и Адам Бервик – вечно грустный, молчаливый, работавший на ее полях.

Теперь, когда ее отец был смертельно болен, она оставалась единственной из рода Найт. Случилось то, чему так усердно противились ее предки, усыновив Эдварда Найта, и случилось именно с ней. Мысль о том, что она так и не вышла замуж, не родила ребенка, причиняла ей невыносимые страдания. Все ее наследие теперь тяжким грузом легло на ее плечи, и она оплакивала не только эти старые елизаветинские стены, но и оборвавшуюся благодаря ее ошибке нить наследия великой писательницы – ошибки, от которой ее бы мог предостеречь кто-то из хороших друзей.

Она казнила себя и за то, что не умела дружить. Когда-то, будучи одной из самых заметных фигур местной общины, она охотно отводила свое поместье под осенние и весенние празднества, а зимой устраивала катания на санях с холма. Она всегда готова была помочь чужому горю и посочувствовать ему. Ей придавало сил то, как люди делились с ней своими переживаниями, и она всегда думала о том, как можно им помочь. Сейчас же она ненавидела себя за то, что не могла понять причины собственного бессилия. Если бы только она могла найти от него какое-нибудь средство!

Жалеть себя она не желала, зная, что многие семьи в округе страдали гораздо больше, чем она. Семья Бервиков лишилась отца, а вслед за тем и двух сыновей, погибших в одном сражении. Несчастен был и доктор Грей, чья жена не могла иметь детей и так глупо погибла, а люди каждый день делились с ним своим горем, и он относился к ним с участием и заботой, как и всегда. Она не могла представить себя на его месте.