Полная версия
Общество Джейн Остен
Натали Дженнер
Общество Джейн Остен
Моему мужу
© Чарный В., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Глава 1
Чотон, Хэмпшир.
Июнь 1932
Он распростерся на невысокой каменной стене, подтянув колени, спиной на камнях. Стояло раннее утро, в воздухе слышалось пронзительное пение птиц, молоточками бившее в его виски. Так он лежал без движения и смотрел прямо в небо, чувствуя смерть, что царила здесь, на маленьком кладбище у церкви. Словно безмолвная статуя, высеченная из камня, он покоился на стене, вровень с молчаливыми надгробиями. Всю жизнь проведя в своей деревеньке, он ничего не знал о том, как величавы соборы страны, но в книгах, что он читал, говорилось, что скульптуры властителей древности точно так же венчали их усыпальницы, что даже спустя века на них благоговейно взирали простые смертные вроде него.
Была пора сенокоса, и телегу он оставил на дороге у ворот, откуда та вела к фермерским полям, туда, где кончалась старая Госпорт-роуд. Огромные вязанки сена уже громоздились на телеге, ожидая, пока их развезут по конюшням и молочным фермам, рассеявшимся по окрестностям деревни и тянувшимся от Олтона до Ист-Тистеда. Спиной он чувствовал, как намокла пропитавшаяся по́том рубашка, хоть бледное солнце едва светило – было всего девять утра, но он уже несколько часов провел за тяжелой работой в поле.
Словно по команде, разом смолкли все зяблики, зарянки и синицы, и он закрыл глаза. Пес, подняв голову над мшистыми камнями, до этого внимательно следил за овцами, рассыпавшимися по полю у скрытой во рву стены, отмечавшей границы имения. Но усталый фермер, засыпая, дышал все глубже и ровнее, и пес, поджав хвост, улегся рядом с хозяином на прохладной кладбищенской земле.
– Прошу прощения…
Сна как не бывало – голос звучал прямо над ним. Женский. Американка?
Он сел, свесил ноги со стены и встал перед ней. Окинул взглядом ее лицо, фигуру, быстро отвел глаза.
Ей было едва за двадцать. Широкополую соломенную шляпу украшала ленточка цвета индиго, сочетаясь с ее строгим темно-синим платьем. Казалось, что она одного роста с ним, пока он не обратил внимание на ее туфли. Таких высоких каблуков он еще никогда не видел. В одной руке она держала брошюрку, в другой – сумочку, на шее была короткая серебряная цепочка с крошечным крестиком.
– Мне так неудобно беспокоить вас, но вы первый, кого я встретила за все утро. Видите ли, я совершенно заблудилась.
Фермер, родившийся и живший здесь, в Чотоне, население которого составляло триста семьдесят семь человек, ничуть не удивился. Он всегда вставал с первыми петухами, уступая лишь доктору Грею, когда тот делал обход, молочнику и почтальону, забиравшему письма из отделения на разнос.
– Видите ли, – повторила она, начиная привыкать к его природной молчаливости, – я приехала сюда на день, из Лондона, винчестерским поездом, чтобы посетить дом писательницы Джейн Остен. Но не могу его найти, и, заметив с дороги эту маленькую приходскую церковь, я решила немного осмотреться. Отыскать хоть какой-нибудь след.
Мужчина обернулся – за его спиной, справа, под сенью буков и вязов, стояла церковь из красного песчаника, куда он всегда ходил. С тех пор, как ее перестроили, сменилось несколько поколений, и там не осталось ничего, что бы напоминало о Джейн Остен или ее родных.
Затем он посмотрел налево, на маленькую калитку в глубине кладбища, сквозь которую виднелись подстриженные кроны тисов. Они казались ему похожими на перечницы даже в детстве. Живая изгородь служила южной границей террасы сада у стоявшего на склоне внушительного елизаветинского особняка из красного кирпича, со стрельчатой черепичной крышей и трехэтажной тюдоровской верандой, увитой плющом.
– Усадьба вон там, – отрывисто проговорил он, – за церковью. Ее так и называют – Большая Усадьба. Там живет семейство Найт. А могилы матери и сестры мисс Остен вон там, у церковной стены, видите, мисс?
Благодарность сияла на ее лице – за его слова, в которых она ощутила тепло.
– Бог мой, я и подумать не могла, что…
Ее глаза увлажнились. Он никогда не встречал никого прекрасней, она была словно модель из газетной рекламы мыла или шампуня. Она заплакала, и ее глаза приобрели невиданный прежде оттенок синего, почти фиолетового, а слезы катились по черным, как чернила, ресницам – черней, чем ее волосы.
Отвернувшись, он осторожно обошел ее, а пес, Райдер, уже крутился у его грязных сапог. Направившись к церкви, он остановился у пары надгробий. Девушка шла за ним, и каблуки ее черных туфелек тонули в мягкой земле кладбища. Он смотрел, как ее губы беззвучно читают надписи на каменных плитах.
Отступив, он порылся в кармане, достав оттуда кепи. Отбросил прядь светлых волос, всегда падавшую на брови, когда он работал, заправив ее под козырек, и натянул его покрепче. Сейчас ему хотелось отстраниться от нее и тех чувств, что пробудили в ней эти скромные могилы простых женщин, умерших сто лет тому назад.
Он удалился к покойничьим воротам и ждал там вместе с Райдером. Наконец, спустя несколько минут, она показалась из-за угла церкви, попутно останавливаясь, чтобы прочесть надписи на каждом из надгробий, будто надеясь отыскать еще одно знакомое имя среди усопших. Пошатываясь, когда каблуки цеплялись за камни, она чуть заметно хмурилась, недовольная собственной неловкостью, но не сводила взгляда с могил.
Остановившись у ворот, рядом с ним, девушка обернулась и довольно вздохнула. На лице ее теперь играла улыбка, и самообладание полностью вернулось к ней – настолько, что он наконец по ее осанке и манерам понял, как она богата.
– Прошу меня простить, я совершенно не была готова к этой поездке. Понимаете, я проделала весь этот путь, чтобы найти домик, где она написала все свои книги – с маленьким столиком, скрипучей дверью, – добавила она, но никакой реакции не последовало. – Будучи в Лондоне, я почти ничего не смогла разузнать – спасибо, что помогли мне.
Он открыл для нее ворота, и вместе они направились к дороге.
– Могу проводить вас к ее дому, если хотите, – туда идти всего около мили. С сеном для фермы я уже управился, пока жара не наступила, поэтому время у меня есть.
Она очаровательно улыбнулась – ослепительно, белозубо – именно такой, по его представлениям, и была американская улыбка, и он подумал, что только американка может так улыбаться.
– Вы так добры ко мне. Благодарю вас. Я полагала, что люди сюда постоянно приезжают, такие, как я, и по той же причине, это правда?
Пожав плечами, он замедлил шаг, чтобы сравняться с ней, пока они шли к Большой Усадьбе по гравийной дорожке длиной в полмили.
– Пожалуй, часто. Но здесь мало чего интересного. Там, в доме, теперь работники живут – во всех комнатах.
Взглянув на нее, он увидел, что она разочарованно хмурится. Он и сам не понял, почему спросил ее о книгах – точно хотел подбодрить.
– Даже не знаю, как вам сказать, – ответила она, когда он указал туда, куда вела дорога, ровно напротив места, где стояла телега, о которой он на время забыл. – Просто, когда я читаю ее книги и перечитываю – чаще, чем кого-либо еще, – она как будто живет в моей голове. Это как музыка. Отец читал мне ее романы в детстве, его не стало, когда мне было двенадцать, и в ее строках мне слышится его голос. Ничто иное не могло заставить его смеяться так, как тогда.
Слушая, как она болтает, он недоверчиво покачал головой.
– Так вы ее не читали? – Теперь огонь недоверия сверкнул в ее глазах.
– Мне такое не очень-то интересно. Предпочитаю кого-то вроде Хаггарда. Приключенческие романы. Вы, наверное, меня осудите…
– Никогда бы не стала судить кого-то за его литературные предпочтения.
Увидев, что он смотрит на нее с иронией, она вновь широко улыбнулась:
– Хотя, кажется, только что поступила иначе.
– Как бы там ни было, никогда не понимал, как эти романы о девицах, ищущих замужества, могут сравниться с тем, что писали великие. Толстой, например.
Он снова пробудил в ней интерес.
– Вы читали Толстого?
– Да, готовился отправиться на учебу, когда была война, но двух моих братьев призвали на фронт. А я остался здесь, помогать по хозяйству.
– Значит, вы сейчас вместе работаете на ферме?
Он отвернулся.
– Нет, мисс. Оба погибли на войне.
Ему нравилось говорить так – резать, как лезвием, – остро, начисто, глубоко, бесповоротно. Как будто упреждая дальнейшие расспросы. Но, чувствуя, что в разговоре с ней подобный путь привел бы к обратному, он спешно продолжал:
– Кстати, видите, где встречаются вон те две дороги? Вы пришли по левой, из Винчестера, так? Будете держаться правой – она теперь главная, на Лондон – и попадете прямо в Чотон. Там и коттедж стоит.
– Вы и вправду очень любезны. Спасибо вам. Но вы должны прочесть ее книги, должны! Вы же здесь живете, разве нет?
Он не привык к подобным проявлениям чувств, и ему захотелось вернуться к своей телеге и исчезнуть.
– Пообещайте мне, пожалуйста, мистер?..
– Адам. Меня зовут Адам.
– Мэри Энн, – ответила она, протянув на прощание руку. – Начните, конечно, с «Гордости и предубеждения». А после – «Эмма», это моя любимая. Такая смелая, но такая забывчивая… Хорошо?
Вновь пожав плечами, он отсалютовал ей кепи и зашагал прочь по дороге. Он обернулся лишь один раз, едва миновав пруд у развилки. Девушка все еще была там – высокая, стройная – и смотрела на домик из красного кирпича, на заделанное окно и белую дверь, выходившую прямо на дорогу.
* * *Закончив оставшуюся работу, Адам Бервик вновь оставил пустую телегу у ворот и устало поплелся по дороге, пока не дошел до маленького домика с террасой, где жил уже много лет.
Когда-то его семья была большой: отец, мать и трое сыновей, из которых он был самым младшим. Маленькая ферма, которой они владели, уже четыре поколения передавалась от отца к сыну. Благодаря этому все Бервики с малых лет были привычны к тяжелому труду. Ему нравилось это – монотонность, постоянство, с которым времена года сменяли друг друга, сон после работы, не оставлявший времени на разговоры.
Но Адам также был внимательным и прилежным учеником, взявшимся за книги отца, повсюду лежавшие в доме, когда ему было всего пять лет, и с тех пор читавшим все, что попадало ему в руки. Каждый раз, когда мать отправлялась в Олтон, он старался пойти с ней. Даже больше, чем кондитерскую и леденцы, которые она иногда покупала, он любил разглядывать детские книги в библиотеке и находить что-то новое для чтения. Потому что за страницами каждой из них скрывался совершенно новый мир, и он не понимал, как кто-то вроде его братьев может не замечать этого.
В этом мире он мог скрываться, когда хотел – если чувствовал, что мир настоящий, мир людей с их социальными взаимодействиями и ожиданиями, начинает давить на него. Необъяснимо, но он ощущал это несравнимо сильнее, чем прочие. Кроме того, он смотрел на вещи глазами героев книг, усваивал те же уроки, что и они, но что было важнее всего, пытался отыскать ключ к счастливой жизни. Он чувствовал, что те, чья жизнь не проходит в повседневных трудах, в отличие от его семьи, существуют в какой-то другой реальности, где их эмоции и желания, едва заметно сверкая и искрясь, бегут по бесконечным проводам, эхом отдаваясь в ушах еще неведомого слушателя. А в его собственной жизни ничто не сверкало и уж тем более почти не искрилось.
Единственным ярким событием для него стала выигранная дотация на обучение, но все померкло, едва лишь его братья ушли на войну. Его не призвали потому, что для военной службы он был еще слишком мал, а бессмысленную, по словам матери, учебу он уже перерос. Война все изменила, и не только в его семье, хотя деревенские знали, что Бервикам досталось больше всех – старшие сыновья погибли в Эгейском море в 1918‐м, а меньше чем через год отца скосила испанка. Порой из самых глубин отчаяния их с матерью спасали лишь соседская забота и участие.
Однако, несмотря на то что бездна еще не поглотила их, они постоянно колебались на самом ее краю. Ни он сам, ни его мать, невзирая на разные характеры, не в силах были вырваться из привычного русла их жизни, им чужда была сама мысль о возможности что-то изменить. Спустя несколько лет после войны, горя, долгов и беспрестанных стенаний матери они со значительной уступкой продали ферму обратно во владение семейству Найт. Поколения сменяли друг друга, и Бервики были прислугой Найтов, работая на них, как и его бабушка с матерью, как и он сам – каждое лето он косил для них сено, вспахивал поля, сеял пшеницу, хмель и ячмень.
Наконец семейство Найт, как и остальные жители деревни, тоже столкнулось с финансовыми трудностями. Адам сознавал, что все они зависели друг от друга, что продажа фермы Найтам и его работа на них были частью всеобщей попытки сохранить общину и выжить.
Он и сам был на краю – во всяком случае, вел себя именно так. Внутри, там, куда могли проникнуть лишь книги, оставалась неведомая, глубинная, самая сильная боль. Адам знал, что часть его рассудка закрылась от боли в смешной попытке защититься, а у матери дела были совсем плохи – она просто ждала смерти, постоянно напоминая ему, что без нее его жизнь станет куда печальнее. Вместе с тем она продолжала окружать его материнской заботой, по утрам подавая ему чай с тостом, а вечером, после работы, как сейчас – горячий ужин.
И так же, как сейчас, они сидели за кухонным столом одни, и он рассказывал ей о том, чем занимался сегодня, а она ему – о тех, кого встретила в деревне или в Олтоне, если в тот день она ходила туда за покупками. Говорили о чем угодно, кроме прошлого.
Он ничего не сказал ей о девушке из Америки. Не знал, о чем говорить. Мать постоянно твердила, чтобы он нашел себе жену, а эта незнакомка была настолько прекрасной, что казалась существом из иного мира. Кроме того, мать была из числа тех, кого скорее раздражало, что эти места связывают с именем Джейн Остен. Самые горькие из ее сетований обрушивались на нередких зевак и приезжих, снисходящих до визита в их деревеньку, чего-то требовавших, ждавших зрелищ и книжной деревенской жизни, словно незатейливые будни в глубинке были ненастоящими, а настоящим и значимым оставалось лишь то, что случилось более века назад.
* * *Его мыслями завладевал мистер Дарси.
Адам полагал, что мужчина, манимый женскими глазками, пытающийся подслушивать ее разговоры и находившийся под влиянием ее предвзятого отношения к нему, стоял на пути к забвению, и неважно, понимал он это или нет. Сам Адам мало что знал о том, как вести себя с женщинами, хоть мать и твердила ему, что ничего особенного в этом нет, но он задавался вопросом: случалось ли кому-либо в жизни, или на страницах книг, желать женщину так, как мистер Дарси, и в то же время, без всякого умысла, не делая ничего, чтобы сблизиться с ней, преуспеть в этом.
Больше, чем когда бы то ни было, он любил их двухэтажный домик с четырьмя комнатами, лепившийся у ответвления главной дороги на Винчестер, где у него была собственная комната и место для чтения. В его комнате под стрельчатой крышей стояла простая односпальная кровать, в которой он спал с самого детства. Дубовый шкаф и старинный комод стояли по углам напротив, а на книжной полке, некогда принадлежавшей отцу, была мальчишеская сокровищница – приключенческие романы и книги великих Конан Дойла, Дюма и Уэллса. А сейчас рядом с кроватью лежала довольно толстая библиотечная книга в твердом, ламинированном переплете, на обложке которой перешептывались две женщины в капорах, в то время как позади, у садовой урны, с важным видом стоял мужчина.
Два дня назад он тайком взял ее в библиотеке.
Читалась она легко.
Но это чтение не только забавляло, но и смущало его. Его удивляла фигура отца семейства, мистера Беннета, все свободное время проводившего в своем кабинете взаперти или тешившего самолюбие, высмеивая остальных. Персонаж миссис Беннет был куда понятнее, но что-то в их доме было не так, и он еще не встречался с подобным в литературе – с конфликтом в большой семье. Ему попадались книги о сиротах, предательстве друзей, разорившихся отцах, упрятанных в тюрьму за долги, но в основе сюжета всегда лежали месть, алчность или пропавшее завещание.
Фактически, Беннеты просто не любили друг друга. От писательницы, любившей счастливые развязки, он такого совсем не ждал. К сожалению, подобные отношения героев были ближе всего к реальности, в отличие от знакомых ему книг.
Покончив с главой, где Дарси показывает свое поместье женщине, столь грубо отвергнувшей его предложение, Адам в конце концов почувствовал, что засыпает. Ему вспомнилась недавняя гостья: ее крестик на цепочке и белоснежная, обворожительная улыбка, эти символы утраченной им веры и надежды. Какой странной казалась ему эта девичья прихоть и как далек был проделанный ради нее путь! Но вся она лучилась неподдельным счастьем, настоящим, которое он всегда искал в своих книгах.
Читая книгу Джейн Остен, он отождествлял себя с Дарси и видел, как оглушительна, громоподобна сила привлекательности, затмевавшей всю ясность здравых суждений. Теперь он начинал понимать, как люди могут управлять другими, не располагая никакими иными силами или средствами – если прикидываться глупцом, не обязательно, что тебя раскусят окружающие.
Он был уверен, что больше никогда не встретится с той американкой. Быть может, благодаря книгам Джейн Остен он сможет ощутить хоть малую толику ее радости.
Быть может, ее книги послужат ему ключом.
Глава 2
Чотон, Хэмпшир.
Октябрь 1943
Доктор Грей в одиночестве сидел за столом в своем маленьком кабинете у гостиной, одновременно служившей ему смотровой, и с горечью смотрел на рентгенограмму. Нижние конечности Чарльза Стоуна были совершенно раздроблены, и не было ни единой надежды на то, что со временем удастся восстановить их функции.
Прищурившись, он еще раз разглядел снимок в лучах золотистого октябрьского солнца, светившего в окно, хотя знал, что смотреть там уже не на что и лечение не станет ни на йоту проще.
Доктор Грей вырос в Чотоне, во время войны учился и проходил подготовку в Лондоне, а в 1930‐м вернулся, заняв место старого доктора Симпсона. За прошедшие тринадцать лет он видел, как люди приходят в этот мир и как покидают его. Он знал историю каждого семейства и рок, тяготевший над ним, будь то унаследованная астма или не проявившее себя в этом поколении психическое расстройство. Он знал, кому из пациентов можно сказать всю холодную, горькую правду и кто предпочтет не знать о ней. Чарли Стоуну не стоило говорить об этом, по крайней мере не сейчас. Это ввергло бы его в отчаяние преждевременно, иначе же само течение времени и близкая бедность возобладают над его гордыней.
Доктор Грей приложил пальцы к вискам, с силой нажал на них. На его журнале стояли флаконы с препаратами. Он рассеянно уставился на один из них, затем решительно поднялся со своего деревянного вращающегося кресла. Давно минул полдень, и, по обыкновению, в это время его медсестра-экономка приносила ему чай. Но ему хотелось свежего воздуха, избавиться от лишних мыслей и тяжкой ноши его повседневной работы. Для сельчан он был не только доктором, обладавшим непререкаемым авторитетом, но и наперсником, кем-то вроде доброго духа, что ведал и прошлое, и будущее.
Он вышел наружу. Зеленая дверь его крытого соломой, утопавшего в розах коттеджа вела прямо на улицу, и всегда была открыта для пациентов. Как и все старые деревенские батраческие дома, его домик стоял почти на самой дороге. В часы приема его медсестра, Хэрриет Пэкхем, опускала кружевные занавески, но любопытные взгляды местных все равно жадно пытались проложить путь в простроченной ткани и в тонкой щели меж ставнями.
Шагая по дороге, он увидел олтонское такси, подъезжавшее к развилке Винчестер-роуд, там, где недавно осушили старый пруд. Там же иногда встречались три утки, бесцельно блуждавшие в поисках своего потерянного рая. Теперь же доктор Грей наблюдал за тем, как из такси, как раз напротив старого домика Джейн Остен, в суетливом мелькании шляпок и сумочек, выгружались три женщины средних лет.
Несмотря на войну, чьи когти уже тянулись над Атлантикой, женщины определенного возраста все еще полагали возможным навестить Чотон, побывать там, где жила Остен. Доктор Грей был восхищен их силой духа – проделать такой путь, чтобы отдать дань наследию великой писательницы! Война высвободила в них что-то глубинное, уничтожив внутренний страх, вселяемый миром насильно, но павший перед лицом иного, куда более могущественного врага. Он задавался вопросом: не за такими ли женщинами будущее, предсказанное в кино? За энергичными, щебечущими путешественницами, идущими к желанной цели, малой или великой. Как Бэт Дэвис в «Иезавели» или Грир Гарсон в его любимой «Случайной жатве».
Раз в неделю, вечером, доктор позволял себе предаться увлечению, которое разделяла и его покойная жена – садился в автобус до Олтона и шел в кинотеатр, где показывали новый фильм. Остаток свободного времени он проводил в попытках отвлечься от мыслей о Дженни. Но когда в зале гасли огни и пары обнимались крепче, он вспоминал ее и те вечера, что провел вместе с ней в этом зале. Она была без ума от слезливых мелодрам, где главная роль отводилась женщинам – таким, как Кэтрин Хепберн или Барбара Стэнвик. Иногда он спорил с ней, предлагая пойти на вестерн или фильм про гангстеров, но в итоге фильмы, которые выбирала она, нравились ему не меньше, чем ей самой. Иногда вместо того, чтобы сесть в автобус, они выбирали получасовую пешую прогулку обратно домой, а по пути обсуждали увиденный фильм. Он всегда с нетерпением ждал, что же она скажет.
Больше всего он любил ее за ум – а он был достаточно умен, чтобы понять, что она намного умнее. Она была одной из немногих девушек, учившихся с ним в колледже, и проводила равное количество времени и в библиотеке, и в лаборатории. Ее проницательный, ясный ум мог бы пригодиться в военном деле, но об этом, как и о многом другом, он уже никогда бы не узнал.
Ее не стало четыре года тому назад – всего лишь упала с лестницы, что вела в спальню. Споткнулась на последней, выступающей ступеньке, до ремонта которой у него никак не доходили руки, и разбила голову. Кровоизлияние в полость черепа оказалось столь массивным и нарастало так быстро, что он ничего не смог сделать, чтобы ее спасти.
Доктор, неспособный спасти собственную жену, приобретает печальную известность, тяжким грузом ложащуюся на него вкупе с горем и сознанием своей вины. Никто не судил его строже, чем он сам, но профессиональная гордость постоянно заставляла сомневаться в том, не винят ли его местные в том, что случилось.
Минуя трех женщин, оживленно болтавших у белой калитки коттеджа Остен, он приподнял шляпу. Доктор не относился к тем, кого раздражали подобные паломники – каждый из них способствовал сохранению наследия Остен, книги которой он так любил, и он был благодарен деревенским за то, что они пусть невольно, но заботятся о чем-то очень важном.
Свернув на старую Госпорт-роуд, что вела к Большой Усадьбе и поместью Найт по соседству, он заметил члена школьного совета, приближавшегося с той стороны.
Они обменялись приветствиями, и прохожий отрывисто заговорил:
– Рад, что наткнулся на вас, Бенджамин. В школе опять проблемы.
Доктор Грей вздохнул.
– Новая учительница?
– Да, – кивнул тот. – Молоденькая мисс Льюис, вы верно угадали. Держит мальчишек на диете из писательниц восемнадцатого века. Я с ней говорил, да без толку.
Он помедлил.
– Может быть, вас послушает?
– И почему же?
– Хотя бы потому, что вы с ней примерно одного возраста.
– Не совсем.
– Кроме того, вы хорошо понимаете суть ее… эмм, методики преподавания.
Глаза доктора чуть заметно прищурились.
– Я практикую здесь уже много лет и могу предположить, что достаточно хорошо знаю всех, кто живет в округе. Однако из этого не следует, что я могу как-то влиять на них.
– Просто попробуйте, а? Будьте так добры.
Доктор Грей не думал, что ему удастся каким-либо образом повлиять на Аделину Льюис. Он знал, что все остальные члены совета, мужчины далеко за пятьдесят, боятся этой девушки, которая работала в школе всего один семестр. Ее уверенность в собственных планах по ведению занятий была непоколебимой, и она всячески противилась любому влиянию извне. Ростом она не уступала никому из них, особенно Грею – в нем не было и шести футов. Хуже всего было то, что Аделина Льюис была привлекательной, и настолько, что порой они теряли нить разговора. Она всегда смотрела прямо в глаза собеседника, не стеснялась выражать свое мнение, была готова поспорить – и каждый из них уступал ей. Доктор Грей покачал головой, пытаясь вспомнить, когда в последний раз их общее собрание проходило без очередной подобной капитуляции.
