Взятка. Роман о квадратных метрах

– Завтра копать начинайте, – наказал я смышленому с виду узбекскому пролетарию.

– Копать, – повторил он. – Много копать нужно.

– Вот и давайте. Чем быстрей, тем лучше, – с нетерпением проговорил я, готовый уже сесть в машину вместе со своим «стартовым капиталом», но хитрый пролетарий стал говорить что-то насчет экскаватора, и я слегка приуныл…

Когда рабочий начинает рассуждать о том, что неплохо было бы сделать то или это, и при этом он, рабочий, будет стоять в сторонке и смотреть, как работает (за мои деньги) железный монстр с ковшом, это никуда не годится. Такого рабочего охота ударить лопатой много-много раз. Но отказать рабочему – значит лишить его мечты. Украсть надежду на то, что у него получится немного схалявить. Никто не заслужил того, чтобы у него крали его мечту. Даже российская футбольная сборная вправе мечтать о том, что когда-нибудь она попадет в финал чемпионата мира! Она, черт бы меня побрал, даже вправе мечтать о выигрыше, пусть и с минимальным преимуществом! Поэтому лучше в таком случае применить врачебную практику общения с безнадежным больным и пообещать, что все будет хорошо.

– Вы начинайте, а потом будет экскаватор, – с широкой улыбкой наврал я пролетарию, и тот поверил (можно подумать, что ему оставалось что-то еще в этой жизни, кроме как верить обещаниям таких пронырливых мерзавцев, как я) и дружелюбно махнул мне на прощанье. На фоне полутемного неба его пятерня показалась мне искалеченной куриной лапкой, все еще, впрочем, способной к тому, чтобы держать лопату. Каждый в жизни идет той дорогой, которая выбрала его, начиная с рождения, и если ты должен копать, то ты будешь копать.

4

Вновь та же гостиница, в которой на нас смотрели с бесцеремонным пониманием, и та же кровать, и та же блеклая чайная роза – женщина на этой кровати. Стонет и воет надсадно, получая от меня резкие укусы любви. Во второй раз я вполне уже свыкся со своей ролью полуавтоматического удовлетворителя и работал, как станок с программным управлением. Некислая такая попытка описания любовных утех производственным языком, не так ли? Чем-то напоминает песенку Тристана из фильма «Собака на сене»:

Приглянулась мяснику блондинка,«Ах, – сказал, – отличная грудинка!»А потом сказал смелей:«Замечательный филей»…

…Так и повелось: немногие светлые осенние часы я проводил на стройке, а вечерами мне приходилось удовлетворять мою стареющую благодетельницу. И если в ней с каждым нашим часом, с каждой совместно проведенной секундой разгоралась страсть, крепло омерзительное, самочье вожделение, то легко понять, что внутри меня все происходило с точностью наоборот. Я ненавидел в ней все: ее пальчики, ее короткие, полные пальчики с длинными, квадратными ногтями. Ее уже дряблые выше локтя руки, всё ее, долго и неаккуратно ношенное ею тело. Она брила лобок, и это было смешно и похоже на щипаную курицу. Ее груди венчали маленькие, совершенно мужские соски: почти без ореола, крохотные, словно обрезанные верхушки пипеток. Именно они вызывали у меня особенную неприязнь, я избегал смотреть на ее соски, я никогда не прикасался к ним пальцами, а уж тем паче языком. Им мне приходилось орудовать внутри щипаной курицы, так как Алла особенно ценила «куний лиз» (так однажды кто-то при мне забавно переврал слово «куннилингус»). Куний лиз…

Она любила уменьшительно-ласкательные названия, и из всех любимых ею уменьшительно-ласкательных названий самым любимым ее было слово «штучка». Она, должно быть, находила очаровательно милым называть мой член «штучкой», она называла «штучками» презервативы, и часто, в момент своего исступления, она вдруг на какое-то мгновение совершенно менялась, прекращала плаксиво стонать и просила:

– Одень, пожалуйста, штучку, милый. – Она называла меня «милый», а я в ответ хотел назвать ее каким-нибудь грязным, оскорбительным, уничтожающим словом, и каждому ее «милому», произнесенному ею в порыве страсти, соответствовало мое, мысленно произнесенное в ее адрес проклятье.

Однажды она заявила, что не намерена больше встречаться со мной «в этих отвратительных номерах», и, вытащив из сумочки ключ, серебристый ключ на длинной цепочке с брелоком в виде Эйфелевой башни, она покачала им перед моим носом. Я вел ее «Фольксваген» и, не отвлекаясь от дороги, спросил, что это за ключ.

– У тебя нет никаких предположений на этот счет? – «загадочно» спросила она, благодарная мне за мой вопрос, за то, что я подарил ей возможность преподнести мне сюрприз не молниеносно, а именно так, как любят это делать те, кто потратил на сюрприз кругленькую сумму. Поэтому не верьте, что кто-то совсем уж искренне любит делать подарки. Таким людям непременно надо видеть вашу искреннюю радость, ваш восторг, только тогда они насытятся и подарят вам еще что-нибудь.

– Теряюсь в догадках, Аллочка. Что же можно открыть этим ключиком? Каморку папы Карло? Но он вроде не золотой. («Да и ты все же не совсем похожа на Тортиллу», – добавил я про себя.)

– Да, да! Каморку! – восторженно рассмеялась она. – Именно каморку! И, заметь, довольно комфортную! Поезжай на бульвары, сверни за «Современником» направо, и ты ее увидишь!

– Неужели ты… Сняла нам квартиру?!

Я, разумеется, давно понял, для чего предназначен чертов ключ, но виду не подал, сыграл безупречно. Квартира и впрямь оказалась неплохой и даже понравилась мне. На мгновение у меня мелькнула шальная мысль, «а что, если поселиться здесь», но Алла тут же, словно услышав мои мысли, сказала, что она сняла эту квартиру специально для наших свиданий и более ни для чего другого. На «ни для чего» она сделала особенное ударение, весело глядя мне в глаза:

– Это наше тайное убежище, наш грот, наша пещерка, о которой никто не знает и никто никогда не узнает. Я не хочу, чтобы здесь бывал кто-то еще, – не сводя с меня глаз, медленно проговорила она.

– С чего ты взяла, что здесь может бывать кто-то еще? – немного смущенно спросил я. – Ведь ты не считаешь, что я мог бы…

– Что, милый? Что я не должна считать? Что ты хотел бы поселиться здесь и водить сюда в мое отсутствие своих маленьких шлюшек? – Она рассмеялась и, видя, что я собираюсь ответить, жестом показала мне, чтобы я помалкивал.

– Скажи-ка мне, милый, умный, проворный мой мальчик, ты считаешь меня старой влюбленной дурой?

– Алла, как ты? Как у тебя язык поворачивается? Как ты можешь мне такое говорить?! – вскричал я и почувствовал, как предательски покраснела моя физиономия. Впрочем, эту реакцию всегда можно толковать двояко, и я попытался избежать правильного толкования.

– Я и в мыслях не имел ничего подобного! – выпалил я и напустил на себя обиженный вид. Она тотчас стала ластиться, что-то замурлыкала в извинительной тональности, прижалась ко мне. Мы стояли в коридоре, и она повлекла меня в спальню (квартира была двухкомнатной). Здесь она быстро разделась до кружевного французского исподнего и прыгнула в разобранную постель.

– Иди ко мне, Славочка. Смотри, совсем свежее, новое постельное белье. Я еще сегодня днем привезла из дому. На нем никто никогда не спал, – быстро проговорила она, предупреждая мое недовольство оттого, что, быть может, об эту простынь терся своими яйцами ее муж. – Ложись. Давай просто полежим обнявшись.

Она лежала на животе. У нее была на удивление крепкая спина: очень сильная, с выступающими «столбами», проходящими параллельно позвоночнику. Спина крестьянки, колхозницы, таскающей снопы соломы или молотящей зерно тяжелым железным цепом. Она болтала ногами, и «столбы», словно поршни механизма терминатора, ходили в такт ее движениям: вверх-вниз, вверх-вниз. Хотите верьте, хотите нет, но это зрелище подействовало на меня завораживающе, и я положил руку ей на спину, провел от поясницы до шеи, погладил. Так гладят кошку, собаку. Так можно гладить и двуногого зверя – человека, ему тоже будет приятно. Я ожидал, что она перевернется, но вместо этого она неожиданно спросила:

– А ведь ты совсем ничего обо мне не знаешь. Я никогда ничего тебе не рассказывала. Хочешь, расскажу, как я потеряла девственность?

– Хм… – неоднозначно промычал я.

– О! Да ты ревнивец! Обожаю тебя! – Она перевернулась, глаза ее блестели так, словно у нее поднялась температура. – Послушай же, это интересно!

– Черт… – уже более конкретно выразился я и кивком сообщил ей, что приготовился слушать.

– Я тогда торопилась на поезд. Нет, не так. Зачем я начала с поезда? Я приехала в Горький к своему отцу. Он там жил достаточно долго, с тех самых пор, как они развелись с мамой. Я же из семьи наполовину творческой, наполовину докторской, а так не бывает, и союз моих родителей был обречен с самого начала. Я всегда говорю, что у меня два отца, потому что они оба меня воспитывали. Мой родной папа после развода уехал к себе на родину. Он сам из Нижнего, вот и вернулся, работал там в больнице главврачом. И однажды очень сильно заболел, позвонил мне и сказал только одно слово «приезжай». А мне тогда было семнадцать лет уже, я первый курс почти закончила. И вот я к нему приехала, а он при смерти лежит. Блядь! Я не могу…

Мне наплевать было на все ее откровения, но не настолько, чтобы просить ее заткнуться, чего я при всем желании сделать, конечно же, не смог бы. Так что выхода у меня не было, и я с сочувствием провел рукой по ее животу, почувствовал, как в нем забурчало, и тут же прекратил.

– Если не хочешь, то не рассказывай.

– Нет-нет, все хорошо, что ты! Уже столько времени прошло…

– Слушай, ты говоришь, тебе уже было семнадцать. Что же получается, что у тебя никого до тех пор и не было, что ли? Ты ни с кем в семнадцать лет не трахалась еще?

У Аллы было удивительное свойство – ее лицо мгновенно изменяло выражение и было лицом тысячи гримас. Казалось, что оно могло выразить любой оттенок состояния вплоть до крошечного эмоционального нюанса. Губы ее вытянулись в хоботок, похожий на школьный макет цветочного пестика, все лицо приобрело выражение гротескной робости, глазки забегали.

– Ну, как тебе сказать. Есть же всякие другие способы, мгм…

Это «мгм» она добавляла повсюду. Оно служило ей эквивалентом вопросительного «не так ли?» и еще в тысяче других случаев.

– Так вот, – продолжала она, – мы с ним, значит, поговорили, он меня все за руку держал, а я долго задерживаться не могла, у меня там сессия, экзамены какие-то оставались. Я у него два дня прожила и уехала. Представляешь, а он на следующее утро умер. Представляешь?! Я уехала, а он умер! У меня был вечерний поезд, я вышла от папы, глянула на часы и вижу, что скоро поезд, опаздываю, надо тачку ловить. И вот я стою, у меня слезы на глазах, руку вытянула и голосую. Останавливается машина, я в нее сажусь, а дальше я вообще плохо что-то помню. Я вообще не понимаю, зачем я к нему села.

– К кому села? – несколько потеряв нить рассказа, спросил я.

– Ах, да к этому водителю! – дернулась Алла, выражая свое негодование от того, что я не понимаю. – У него все пальцы были синими, представляешь?! Вот бы мне, дуре, сразу-то и выйти, а я затянула, понадеялась на что-то. Там мост есть по дороге, а было уже очень темно, и я увидела, что он меня везет туда, вниз, под мост…

– Завез?

– Да. И он меня под него завез. Я пробовала говорить, что у меня сифилис, но ему было все равно. Он мне, конечно, не поверил. Не похожа я была на такую… с сифилисом-то. Тогда я ему предложила, что могу пососать, но он мне вот так (она аккуратно взяла себя за кадык тремя пальцами, оттянула кожу) сдавил горло, и я поняла, что ну его на хрен и лучше раздеться.

– И как все было? – сдерживая зевоту, спросил я. Мне было противно, я устал, и мне хотелось есть, и я злился, что приходится слушать эту ахинею, эту никчемную исповедь старой тетки, годящейся мне в матери.

– Ну… Было как-то… Потом он меня довез до поезда и попросил телефон.

– А ты?

– Знаешь, я всегда в таких случаях даю… – 45–38. Мне тогда было все равно, лишь бы живой оттуда убраться.

– Э-э-э…

– Что такое?

– Да так…

– Но тем не менее? Что-то случилось? Я же вижу. По глазам твоим вижу. Ты ревнуешь? Прекрати сейчас же, гадкий мальчик. Иди ко мне.

И мне вновь пришлось делать это на голодный желудок. Сейчас, вспоминая то время, я думаю, что все, чего бы мне хотелось попросить у времени обратно, так это мою безграничную, никак не связанную с эмоциональным состоянием потенцию. После очередного соития она заявила, что ей очень хочется принять душ, а я могу попастись в холодильнике.

– Я целых два дня приводила эту квартиру в порядок. Заказала уборку, привезла белье и забила холодильник продуктами, – удаляясь в ванную, сообщила она. – Я знаю, что ты любишь мясо. Там есть котлеты, колбаса, окорок, все что хочешь.

Зашумела вода. Я вышел в коридор, осмотрелся. Квартира в старом доме, планировка обыкновенная: в длинный коридор выходят двери комнат, туалета и ванной. Заканчивается коридор кухней. На тумбе в раздевалке, рядом с телефоном, лежала сумка Аллы, она была открыта. Я еще немного послушал, как шумит вода, и сделал шаг, другой, третий, протянул руку и аккуратно проник в чрево сумки. Пальцы встретили связку ключей, какие-то тюбики и пузырьки, наткнулись на синтетическую щетину расчески, на миг задержались на шлифованных аллигаторовых пятнах кошелька и встретили целую кипу каких-то бумажек. Ничего интересного. Я вытащил руку и, соблазненный идеей удовлетворения желудка, собирался было пойти на кухню, но вода все еще шумела, и я вновь занялся сумкой, теперь уже основательно: двумя руками раскрыл ее и заглянул внутрь.

К кошельку я не притронулся, усмехнулся, заметив новую пачку «штучек», вытащил перехваченную резинкой пачку бумаг и, не забывая слушать шум воды, стал просматривать их. Все это сплошь были приходные банковские ордера Сбербанка на крупные суммы и все были выписаны на Аллу или на ее мужа. Их было так много, что у меня зарябило в глазах. Хотя больше даже не от их количества, а от сумм, которые в них фигурировали. Не осознавая еще, как это сможет мне пригодиться, я присвоил один из ордеров, затолкал остальные в сумку и встретил Аллу, сидя за кухонным столом в обществе тарелки с разогретыми полуфабрикатами и чайника. К счастью для меня, она ничего не заметила и не услышала.

Воистину, те, кому суждено умереть неожиданно, не знают об этом. Звучит выспренно и даже канонически, но, тем не менее, так оно и есть. Те, кому суждено умереть до срока, любят только то, что в состоянии их разрушить. И относится это как к вещам неодушевленным, так и к таким коварным говнюкам, как я.

Сколько стоит милосердие

1

Моя мама, моя старенькая любимая мама всегда понимала меня. Когда она увидела, что я сижу за столом на кухне, а передо мной стоит бутылка водки, то она не стала устраивать всей этой тревожной суеты и скандала, что обычно предпочитают делать неумные женщины, вместо того, чтобы разобраться, отчего эта самая бутылка вдруг появилась. Она лишь спросила: «Что-то случилось?», и я кивнул в ответ, а так как был уже немного пьян, то не постеснялся выпить еще и в присутствии матери, чего раньше себе никогда не позволял. Я вообще-то не большой любитель этого дела, но после всего, что произошло…

– Да, мам, случилось.

– Хочешь мне рассказать? – Она мягко присела рядом и так же мягко, почти неуловимым движением, убрала початую бутылку со стола.

– Даже и не знаю, как это будет для твоего сердца, мамочка, – неуверенно начал я, – просто я столкнулся с такой подлостью, с таким цинизмом! Я раньше и подумать не мог, что такое вообще существует.

– Много чего существует, – вздохнула мама. – Ты ведь только жить начинаешь, познаешь мир. Деревья тебе уже перестали казаться большими…

– Давно… – пьяненько кивнул я в ответ.

– А то, что делают некоторые люди, иногда кажется выше самых высоких и неприступных вершин. Как в плохом, так и в добром.

– Это точно, мам, неприступных. Другим такие нипочем не покорить.

– Так ты расскажешь мне?

Я покачал головой:

– Знаешь, мам, давай не теперь, давай утром. А то я, видишь, вот, выпил и наговорю еще, чего на самом деле не было. Знаешь, просто жизнь мне моя, такая вот, надоела. Стройка эта чертова, грязь, работяги эти… Они ведь как звери, мам. В них инстинкты животные: пожрать, почесаться, порыгать, поржать над тупой шуткой и, главное, страх! Они ведь всего, абсолютно всего боятся! Они меня боятся. А я кто такой? Я же вообще никто, мам. Мною одна старая кошелка удовлетворяет свою разбушевавшуюся в старости дыру! Вот все, чего я достиг! Где бутылка, дай я еще выпью!

На мамином лице появился ужас, но она замаскировала его, как могла. Уговорами, поддерживая меня, пьяненького, под руки, проводила в комнату, где на стенках висели вырезанные из журналов фотографии перекачанных анаболиками евнухов и длинноногих фей в узких купальниках. Уложила меня на кушетку, служившую мне верой и правдой с незапамятных времен, стащила с меня брюки и рубашку и аккуратно повесила все это на спинку стула, укрыла меня одеялом, села рядом и погладила по голове:

– Спи, мой маленький зайчик. Завтра утром все забудется…

«Мама, мамочка, ничего утром не забудется. Не может такое забыться, не забывается». Проваливаясь в забвение пьяного сна, я пролетел слой воспоминаний о случившемся после того, как я покопался в Аллиной сумке…

…Та бумажка, что я стащил у Аллы, покоилась на дне кармана моей куртки. Алла хлопотала на кухне, по ее словам, «обживала гнездышко».

– Я обожаю хозяйничать, – заявила она. – Ты себе не представляешь, насколько приятно женщине готовить для любимого человека.

– Если бы умел готовить, то представлял бы, – неудачно сострил я, чем вызвал ее смех.

– Нет, нет! Вы, мужики, созданы для другого. Вы совсем по-другому чувствуете. Ну, как сказать? Более грубо, наверное. Вот ты еще такой молодой, а душа у тебя уже роговеет. Разве не так?

– В каком смысле? Что значит «роговеет»? – не понял я.

– Покрывается коркой, не пропускающей романтические лучи, – пояснила Алла. – Вот я и сейчас по глазам твоим вижу, ты считаешь, что я только что высказала какой-то идиотизм. И пожалуйста, не отнекивайся! Ведь так? Ведь я права?

– Нет, не права, – насупленно ответил я ей, хотя, конечно же, считал именно так.

– Знаешь, а ты неплохо умеешь лгать, – вдруг совершенно иным, задумчивым голосом произнесла она, приложив пальчик к нижней своей, узкой губе (впрочем, и верхняя губа у нее была узкой). – Совсем неплохо. Я не знаю, сейчас я это поняла, или мне уже давно так казалось.

И, не обращая внимания на мое протестующее мычание, она сказала:

– Знаешь, ты мог бы достичь гораздо большего, начни ты работать на меня.

Я с недоумением уставился на нее:

– А я разве уже на тебя не работаю?

Она передернула плечами, фыркнула:

– Разумеется, но разве это работа? Это же все временно. Ну, построишь ты этот дом и что? Что дальше-то? А помимо того ведь можно совмещать одно с другим, не так ли? Не торчишь же ты, в самом деле, на моей стройке с утра до ночи?!

– У меня может появиться еще несколько объектов, – неуверенно ответил я. – Тогда свободного времени вообще не останется даже на наши встречи…

Она ударила кулачком по столу, да так сильно, что подскочили тарелки, она была в ярости:

– То есть ты только и думаешь, как бы тебе от меня избавиться, да? – Она перегнулась через стол и смотрела на меня вплотную, и глаза у нее были словно у змеи: желтые, с вертикальными зрачками. Знаю, что таких глаз не может быть у человека, но в тот момент мне именно так показалось.

– Кто я для тебя?! Старая кляча?! – Она отпрянула, мешком опустилась на стул, уронила голову на скрещенные на столе руки, бесслезно взвизгнула: – Развратная старая кляча! – и затихла, лишь спина ее немного подрагивала, из чего можно было понять, что Алла все же умеет плакать.

Я подошел, принялся ее успокаивать… Лишь позже, после того как мне довелось отнести ее в кровать и вновь выполнить насилие над самим собой, у меня как будто получилось окончательно ее успокоить. В какой-то момент, когда там, в пределах кухни, бушевал ураган ее истерики, я по-настоящему испугался, что она может прогнать меня, и тогда прощай надежды и мечты на светлое, независимое будущее. Но после ебли все уже было спокойно и я гладил ее живот (ах этот дряблый живот!) и прикасался к мокрому лобку, от чего по всему ее телу проходили судороги. Алла медленно «отходила» после соитий, и, кстати, мне это нравилось.

…Помните, я некоторое время назад разглагольствовал насчет ожиданий людей, сделавших подарок? Человек, подаривший что-то, хочет получить обратно сдачу в виде бурных проявлений благодарности. Мой нынешний посыл специально для женщин, которые имитируют оргазм. Дорогие! Если вы делаете это, то будьте же абсолютны в своем желании обвести вокруг пальца самца, который не удовлетворяет вас физически, но вполне в состоянии удовлетворить вас материально. Не только симулируйте оргазм, но и как можно дольше тряситесь после того, как все уже закончено и его сабля покинула ваши ножны. Говорите нечленораздельное «ах», вздыхайте, вообще дышите, словно загнанная лошадь, дайте простофиле понять, что это он едва не загнал вас и довел до полуобморочного состояния. Потом, отдышавшись, скажите, что страшно проголодались, так как он всю вас выпил, и спросите, с чем именно он предпочитает бутерброд, который вы собираетесь для него сделать. Вас будут носить на руках. А оргазм не главное в жизни. Можно и пальцами там пошуровать, на худой конец, после того, как приготовите бутерброд и запретесь в туалете…

– Прости меня, я тебя не понял. Знаешь, я постоянно думаю об ответственности, которая на мне лежит. Ведь я строю дом не просто заказчику, я строю дом любимому человеку и не могу, не имею права сделать ошибку.

Она приподнялась на локте:

– Правду говоришь?!

– Я не имею привычки шутить такими вещами, Алла. У меня никого нет кроме тебя. Почему ты так не уверена в себе, в своей красоте? Ты прекрасная женщина, и этой своей «клячей» ты оскорбляешь не только себя, но и меня тоже. Я в тебе вижу ангела, дивного эльфа, богиню, а ты… Ведешь себя, как закомплексованная дура.

– Да, да, конечно, ты прав. – Она торопливо вытирала со щек мелкие, словно бисер, слезы и шмыгала носом. – Забудем об этом сейчас же. Я действительно расклеилась. Ведь я тоже люблю тебя, Славочка. Ох, как люблю! Солнышко мое!

И она произнесла все эти словечки, исторгла все эти вздохи, извергла всю эту пошлейшую чепуху, которая кажется таковой в ситуации, когда тот, на кого вся эта чепуха направлена, не любит и воспринимает чепуху именно как чепуху, а вовсе не как любовное, ласкающее слух воркование.

– Что же ты хотела мне предложить? – подлив елея в голос, спросил я. – Учти, что я, со своим строительным образованием, не больно-то гож для чего-нибудь еще, кроме как командовать оравой тупых болванов и указывать, каким узором им лепить плитку и как именно укладывать черепицу. Я надсмотрщик над рабочими муравьями! Вот такая аллегория… И потом – я молод и…

– Славочка. – Она лукаво посмотрела на меня, и мне даже на миг, только на миг показалось, что она внезапно сделалась моложе, так много было в ее взгляде того отчаянного задора, который появляется только в молодости. – У тебя такие способности, что ты вполне мог бы стать прекрасным специалистом в индустрии милосердия. Моя женская интуиция подсказывает, что здесь бы у тебя хорошо пошло. Грех зарывать талант в предрассудки, – загадочно закончила она и бросила на меня еще один, теперь уже лишенный лукавства, наполненный трезвым, практичным вниманием взгляд.

– Алла, я перестал понимать тебя еще на прошлой остановке, – постарался отшутиться я. – При чем тут «милосердие»? Ты хочешь предложить мне вступить в армию спасения, или возглавить профсоюз бомжей, или…

– Да нет же! – Она соскочила с кровати и ринулась на кухню, откуда все сильнее начинал доноситься запах пригорелых котлет. – Вот черт возьми! Чуть было не сгорели! – услышал я ее отдаленный голос. – Еда готова! Ты идешь?

– Иду, иду, – тихо ответил я, заворачиваясь в полотенце и с отвращением чувствуя, как мой немытый член, высыхая, все больше становится похож на глазированную конфету.

Я ел с аппетитом, глотая большие куски котлет и загребая пюре. Ножом я не пользовался, так как никто никогда не учил меня этому. Алла же, напротив, ела очень аккуратно: она отрезала по маленькому кусочку и нереально долго пережевывала.

– Ты все время так торопишься, когда ешь! Это вредно, – заметила она.

– Комплекс строителя, – промычал я с набитым ртом. – Ешь от случая к случаю и стараешься набарабаниться сразу и впрок. Так что там насчет милосердия? Ты знаешь, Алла, мне кажется, что сейчас, когда на носу гражданская война, людям как-то не до милосердия вовсе…

…Совсем недавно отгремели выстрелы возле Белого дома в центре Москвы, схоронили мертвых в общих могилах, а в стране окончательно воцарились: маразматик Ельцин, феодальный беспредел и симулякр демократии. Люди мало-помалу начали возвращаться к нормальной жизни, но милосердием что-то особенно не пахло. Повсюду были очереди, инфляция в сотни процентов, шмонающие всех омоновцы и, вдоль оживленных улиц, «обжорные ряды»: торговля с рук всем чем ни попадя. Нет, положительно, милосердие в этой стране было понятием чуждым и раздражало. И вообще, как говорил Глеб Жеглов: «Милосердие – поповское слово»…