Полная версия
Гребаная история
Бернар Миньер
Гребаная история
© Линник З. Перевод на русский язык, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018
* * *Вначале это страх.
Страх утонуть.
Страх перед другими – теми, кто меня ненавидит, теми, кто желает разделаться со мной.
А еще страх перед правдой.
Вначале это страх
Я никогда не вернусь на этот остров. Даже если Дженнифер Лоуренс лично позвонит мне в дверь, умоляя вернуться, и то не сделаю этого.
Вот что я вам скажу с самого начала: то, что я сейчас расскажу вам, может показаться невероятным. Это не какая-нибудь обычная история, так я ему и скажу. Уж что нет, то нет. Это такая гребаная история. Ага, нереально гребаная история…
А теперь, чтобы, как говорится, возбудить у вас аппетит, вот такая картина: рука, которая высовывается из пропасти и тянется к небу, – бледная, с растопыренными пальцами, – после чего окончательно погружается в пучину. Вокруг меня ревет ветер с моря, в лицо хлещет дождь и океанские брызги, пока я плыву и удаляюсь от этой призрачной руки. Я плыву, пытаюсь плыть, волны приподнимают меня, уносят к оконечности острова, я ныряю в трехметровой глубины провалы между волнами и поднимаюсь на пенящиеся верхушки, кашляя, дрожа, наполовину утонувший.
Вначале это страх
Другое зрелище:
…дом весь в огне, я перед ним на коленях, плача и воя как безумный, и сирены, которые заполняют собой все пространство ночи.
– Сейчас я скажу вам кое-что другое, – говорю я ему. – Я знаю, что вам трудно мне поверить. Честно говоря, я не могу вас в этом винить. И, однако, все именно так и произошло.
В точности так.
* * *Сидя в своем кресле, он смотрит на меня. Своими темными глазами. Он крупный, внушительных размеров. Должно быть, один его пиджак стоит дороже моей машины. Только что он взглянул на часы. Он ничего не говорит. Сколько ему лет? Сорок пять? Пятьдесят?.. Должно быть, он из того типа мужчин, которые нравятся женщинам.
– С чего начать? – спрашиваю я.
– С самого начала, – отвечает он.
Это уже лучше.
– Сколько у меня времени?
– Столько, сколько нужно, Генри.
– Очень хорошо, – киваю я. – Конечно, вы не обязаны мне верить.
Он молчит. Не выражает никаких эмоций. Этот человек – мой отец. Он прав: вернемся туда, где все началось…
…вернемся к самому началу.
Перед началом
Августовская ночь. Шум, грохот, треск, порывы ветра. Затем пронзительные свистки, которые эхо разносит по заливу, визги, которые похожи на звук от трения по поверхности туго надутого шарика. Пронзительные, раздающиеся все чаще и чаще. И плеск воды, волн.
Сидя в морском каяке, я внимательно смотрю на завесу тумана. Тишина. Луна освещает воду вокруг меня. Я сдерживаю дыхание. Появляется черный плавник, два, три, четыре – до одиннадцати… Мое сердце начинает биться чаще. Из тумана медленно появляются большие хищники в черно-белых одеяниях, выстроившись в один ряд, будто готовясь к сражению; их плавники рассекают воды, освещаемые полной луной. Я делаю один гребок веслом, затем другой – осторожно – в их направлении.
Кое-что, что нужно знать о косатках
Косатка – это сверххищник, самый опасный на планете; не известно ни одного из ее естественных врагов; она царствует на вершине пищевой цепочки. Это существо наделено необычайным умом. Каждая стая оседлых косаток имеет свой продуманный язык, сложный диалект, который отличается от тех, которыми пользуются другие стаи, и это одна из редких разновидностей, которые обучают последующие поколения своему мастерству. У оседлых косаток очень развито чувство общественного.
А еще есть косатки-кочевники…
Эти еще опаснее, еще безрассуднее, они рыщут по океанам в полнейшей тишине и бо`льшую часть времени – в одиночестве. Именно из-за них косатки заслужили свое прозвище «киты-убийцы». Они без колебаний нападают на морских млекопитающих больших размеров: тюленей, морских львов, морских свиней. Их боятся даже акулы и киты. А сами кочевые косатки не ведают страха. Они просто идеальные убийцы…
Косатка – хищник, не имеющий соперников, но она редко бросается на человека, разве что в неволе. Было бы хорошо выгнать всех туристов, развернуть все их лодки, которые с июня по октябрь грубо вторгаются на их территорию – которая к тому же и моя, – и оставить косаток в покое. Как это сделал я, в полной тишине, той августовской ночью. На борту своего каяка. В тот час, когда там никого, кроме них и меня. Я довольствовался тем, что приветствую их. Что смотрю, как они проплывают. Что оставляю их в живых. Так же, как и они меня. Они никогда меня не беспокоили. Никогда не пытались привести меня к моей нынешней жизни. Причинить мне вред. Убить меня…
Почему некоторые люди не способны поступить точно так же?
Кочевая косатка – самое жестокое из морских млекопитающих, но человек-кочевник – самый жестокий из всех млекопитающих, вместе взятых.
Известная истина. Которую мне еще предстоит открыть для себя.
* * *Ночь в октябре: волны бьют в корпус. За спиной раздается характерное мужское покашливание: человек прочищает горло. Она поднимает глаза к ночному небу. В черных зрачках полет морских птиц на фоне луны. В уголке глаза появляется соленая слеза. Ее рот открыт, дыхание частое; ее сердце подпрыгнуло так высоко, что ей кажется, будто она сейчас выплюнет его на скользкие доски палубы.
Снова металлический скрежет за спиной. Хриплый крик. Как будто что-то точат. Порыв ветра в ее волосах, между ячейками сети.
Представьте себе ее страх. Ей всего семнадцать. Представьте себе такой страх, какой только сможете. Страх настолько сильный, что сокрушает вам сердце, и кажется, будто сейчас взорвется в груди. Страх, от которого деревенеют мускулы, будто пропитанные водой канаты, которые высохли и затвердели на солнце.
От волн палуба корабля качается, и она боится потерять равновесие. Особенно с этой тяжелой рыболовной сетью на голове и на плечах. Сквозь волосы она чувствует ее жесткие узлы, вдыхает запах водорослей, рыбы, дизельного топлива и морской соли, от которого выворачивает желудок. У нее нет ни малейшего представления, что она здесь делает, – просто чувствует на плечах весь вес перепутанных канатов, влажных и скверно пахнущих, водорослей, подобных узким ремешкам, цепей для поплавков. Она чувствует, как они тянут вниз и стекают на нее. И поток обрушивается ей на голову. Ей хотелось бы осмотреться, но сейчас так темно, так темно…
Однако он здесь, совсем рядом. Луч света слепит ей глаза, когда он возникает напротив и смотрит на нее, выглядывая из-под шуршащего капюшона. Это длится всего лишь секунду, но оно здесь, в ее зрачках: то, что ее ждет. Ее охватывает ужас. Он держится за поручень планшира[1], но для нее все это – лишь тени, клочья ваты, выкрашенные черным. Бледный, тоненький полумесяц луны, будто коготь, царапающий ночь, черные деревья, черный берег, ветер – и тесное пространство маленького рыболовного суденышка, опасное, полное крючков и острых ржавых краев, о которые она уже порезалась.
Между большим подъемником и кабиной; там, где он сейчас выполнит свою отвратительную работу.
– Тебе не следовало об этом говорить, – произносит он.
Его голос холодный, далекий и чужой.
– Теперь ты понимаешь?
Он переминается с ноги на ногу, взгляд устремлен на нее. Она дрожит. Ее рот открыт – пересохший, будто набитый густой кашей. И тут ее начинает тошнить. Будто приглашая исполнить какое-то нелепое танго, он обхватывает руками бесформенный ком сети с пучками водорослей, которые держат в плену ее тело, и толкает ее назад.
– НЕТ!
В это мгновение она не видит картин из детства, как это описывается в романах и фильмах… В этой мрачной октябрьской ночи нет никого, кроме нее и него. Она видит перед собой только цилиндрический силуэт спасательной лебедки – темный и угрожающий, с оранжевыми шарами буйков, прикрученными по сторонам, и завесу сети, которая еще соединяет ее с кораблем, – ватерлиния, линия жизни. Мгновением позже он толкает ее, и она отступает назад, в пустоту. Ее поглощает черная холодная вода. Она раскрывает рот, чтобы дышать, глотает воду, кашляет. Она борется, чтобы тяжесть сети не утянула вниз, но волны хлещут, накрывают ее, а затем отступают, чтобы снова пойти на приступ. Накатывает приступ паники и ужаса, она кричит, но тотчас же снова глотает воду, икает, ее желудок заполнен морской водой. Мотор меняет режим, и внезапно ее увлекает в кильватере на большой скорости, трясет, раскачивает, крутит. Руки на ощупь ищут выход между ячейками сети, ногти царапают веревки. Ее тело закоченело в холодной воде, слишком холодной. У нее начинается головокружение. Чем больше он ускоряется, тем больше она чувствует, что ее увлекает в глубину. Рядом с ней борется крупная рыба – палтус или лосось. Ее голова ныряет под волны, будто поплавок удочки, затем она выныривает и каждый раз делает глубокий жадный вдох, вбирая в себя морской воздух. Все меньше и меньше вдохов, меньше и меньше воздуха… Примерно секунду в шевелящейся соленой тьме, сознание охватывает невероятная ясность. Вся жизнь – будто вспышка, ясная и светлая.
Задолго до того, как над морем разгорается день, она уже мертва.
Ее глаза открыты, как у куклы, кожа – такая же белая и гладкая, как живот рыбы, застрявшей в ячейках сети.
По крайней мере, именно так все и должно было произойти, так мне это видится…
Часть I
1. Паром
22 октября 2013 года в 17.45 – уже почти стемнело – она сказала мне:
– Генри, я хочу сделать паузу.
Вот тогда, без сомнения, все и сработало. В конечном итоге именно такие моменты всегда и запоминаются. Они будто вехи нашего существования, будто маяки вдоль побережья. Во всяком случае, именно тогда я ее и потерял – как в прямом, так и в переносном смысле слова.
Полагаю, что начать эту историю будет логично на борту парома, не так ли? Я прожил семь лет на лесистом острове поблизости от Сиэтла. Не проходит и дня, чтобы я не думал о нем. Место? Где-то между Анакортесом на северо-западном побережье Тихого океана и Гласс-Айленд, на борту «Эльвы». Момент времени? Беспросветная ночь, полная тьмы и ярости, – настоящая штормовая ночь.
В тот вечер, я помню, холод пронизывал до костей, дождь на островах лил как из ведра, и вдали от огней парома, в черноте, было слышно, как рычит море, словно вечно голодный рассерженный зверь. Из-за адского шума восьми тысяч лошадиных сил и порывов ветра, воющего у нас в ушах, она повысила голос. Я сделал то же самое:
– ЧТО? Что ты говоришь?
Она поморгала, опустила глаза, снова подняла.
– Я знаю, мне следовало поговорить с тобой об этом гораздо раньше, но…
– О чем поговорить? – сказал я. – Наоми, о чем?
Из-за проклятого шума я тоже был вынужден кричать, чтобы меня услышали.
Паром качнуло, заставив нас почти танцевать на месте. Мы находились на нижней палубе, открытой всем ветрам, рядом с машинами, в то время как другие пассажиры уютно посиживали внутри, в тепле, на крепко закрытой палубе, рассказывая друг другу события минувшего дня.
Это Наоми настояла на том, чтобы спуститься сюда. Словно не хотела, чтобы нас видели вместе.
– Генри, я хочу, чтобы мы сделали перерыв. Паузу… На некоторое время… Чтобы во всем разобраться. Кое-что произошло. Мне нужно поразмыслить… И во всем разобраться…
– Что? Что ты такое говоришь? В чем разобраться?
Я не мог понять, какое это имеет отношение ко мне. От ветра тонкая каштановая прядь выбилась из-под капюшона. Наоми подняла глаза, ее взгляд остановился на мне.
– Генри, я обнаружила правду.
Она посмотрела на меня в упор. У Наоми были глаза цвета аметиста с оттенками незабудок и лазурита, с темным, почти черным кружком вокруг радужки, и опаловая роговица: глаза кошки.
– Какую правду? – спросил я.
У меня закружилась голова. Мир вокруг поплыл.
– Я обнаружила, кто ты такой.
Вот. Так все и началось.
Расставание – одно из тех, какие случаются миллионами каждый год в эпоху, когда все хотят счастья, но не хотят платить за это свою цену. В ту осень нам было по шестнадцать.
– Кто я? Но, послушай, о чем ты таком говоришь?
На этот раз Наоми не ответила.
– К чему все эти тайны? – спросил я. – Почему ты перестала писать мне сообщения, почему избегаешь меня? Что происходит, Нао?
Внутри все скрутилось тугим узлом. Вот уже целую неделю по утрам, едва проснувшись и созерцая пустой экран телефона, я чувствовал покалывание в сердце.
Больше нет эсэмэсок…
Всякий раз это наблюдение вызывало у меня приступ тошноты. Раньше не проходило и дня без короткого и нежного «с добрым утром». Всего три слова, каждое из которых свидетельствовало о глубине ее чувств. Нечто подобное я посылал ей каждый вечер. Перед тем как уснуть.
Вчерашнее послание было немного напыщенным. Там говорилось: «Ничто нас не разлучит. Я люблю тебя. Я буду любить тебя всегда».
Знаю, что такое разрыв.
Я видел Джоша Ландиса, очень бледного, готового расплакаться, в том захудалом пабе, когда Кейси Хиншоу объявила ему, что все кончено. Я видел Тесс Персон, отличную девушку, несколько недель пребывавшую в раздрае, когда эта сволочь Шэнна Макфадден распространил видео, где Дэнни Ловаш, бывший дружок Тесс, клянется и божится, что Тесс для него ничего не значит. Знаю, что такое разрыв.
Но не мой, не наш с Наоми.
Только не мы.
С нами такое не могло произойти. Мы – это на всю жизнь. JMNS[2] – пока смерть не разлучит нас. Это была наша мантра.
Знаю, что вы думаете: «Шестнадцать лет…»
Ну и что? Некоторые люди начинают встречаться в этом возрасте и остаются вместе на всю жизнь. Я смотрел на Наоми. В тот вечер она выглядела грустной. Бесконечно грустной. Откуда исходила эта грусть? От меня? От кого-то другого? Вопросы бились о стенки моего черепа, как волны о корпус парома. Это ведь моя подружка, девушка, которую я люблю. Та, с которой я хотел провести всю оставшуюся жизнь. Проклятье, меня охватило такое чувство, будто мои внутренности пожирает дандженесский краб.
– Черт возьми, может, скажешь мне наконец, что происходит? Что я такого сделал? У тебя появился другой, так?
Сам того не желая, я повысил голос до крика.
В первый раз за все время разговора она пристально посмотрела на меня, и я почувствовал, что между нами даже не пропасть, а бездна, световые годы. Еще несколько недель назад мы были так близки. А теперь бесконечно далеки.
– Наоми…
Я протянул руку и осторожно поймал ее палец.
– ОСТАВЬ МЕНЯ!
Я испытал потрясение. Наоми резко высвободилась, как если б случайно сунула палец в розетку, словно ей отвратительно само мое прикосновение. И она отступила.
На шаг…
Затем на два…
И вдруг разрыдалась.
– Ты что, не видишь, что происходит? – выкрикнула она, вытирая текущие по щекам слезы и отступая еще дальше. – Ты не видишь, что этот остров с нами делает, с твоими друзьями и с тобой? Ты не понимаешь, что все скоро закончится?
Я спросил себя, о чем, черт возьми, она говорит.
– Что значит «скоро закончится»? При чем тут мои друзья? – недоверчиво произнес я. – И о чем ты вообще говоришь?
Я сделал шаг к ней, но она шагнула назад.
Я сделал еще один шаг…
Она отступила на такое же расстояние…
Это походило на танец – но танец опасный, зловещий и горький.
Мы покинули убежище – главные палубы в центре корабля, и сверху на нас полился ледяной дождь, молотя по голове, стекая по затылку под воротник, но я не обращал на это ни малейшего внимания.
– Наоми, – нежно повторил я.
И снова шагнул вперед.
Она отступила.
– Не приближайся.
Ее бедра уже касались планшира, там, где он был опасно низким: почти в самом носу парома. От падения в бушующие волны вас удерживает только цепь. На этот раз ей действительно пришлось остановиться.
– Напоминаю тебе, что это и твои друзья, – проговорил я. – Разве мы не были всегда лучшими в мире друзьями? Разве мы не считали себя семьей? Мне подобный, мой брат – помнишь?
Наоми с отвращением покачала головой.
– Уходи, – выдавила она сквозь рыдания. – Пожалуйста, уходи.
Теперь в ее голосе звучало что-то другое. Это был страх. Она боялась меня. Как, ну как такое вообще может быть возможно?
– Наоми…
– Пожалуйста, Генри.
Она заикалась, слезы – или все-таки дождь – струились по ее щекам. За спиной ревело голодное море. Его белые гребешки взрывались, будто гейзеры, высокие, как дом, у носовой части, в пяти метрах от нас, и хлопья пены периодически оседали на наших лицах.
Я схватил ее за запястья.
– ПУСТИ МЕНЯ, ЧЕРТ ПОБЕРИ!
Она закричала. Дурным голосом. Это меня разозлило.
Я сделал движение.
Лишнее движение.
Я стал трясти ее как грушу, пытаясь привести в чувство. Да, прямо рядом с планширом, в паре сантиметров от зияющей бездны. Знаю, могло показаться, что я обезумел. Наоми взвизгнула и принялась отбиваться. Как истеричка. Она выглядела так, будто чертовски боится. Наверное, подумала, что я собираюсь толкнуть ее за борт. Как ей такое могло прийти в голову? Как она хоть на миг могла предположить, что я на такое способен? Пожалуй, именно это тяготит меня больше всего.
Наоми изо всех сил оттолкнула меня, и я упал, не удержавшись на ногах, прямо на залитую водой палубу. Новое облако пены окатило меня, как из душа. Наоми пошатнулась и на секунду зависла над бездной. В жутком онемении я смотрел, как ветер треплет ее капюшон, волосы развеваются, будто танцуя, глаза вытаращены от ужаса, а за ее спиной углубления и холмы черной воды в бахроме пены…
– Эй! – взревел работник парома, скатываясь по ступенькам. Должно быть, он увидел нас в окно рубки или, скорее всего, в камере внешнего наблюдения. – Что вы здесь творите?!
…но в последний момент Наоми удалось восстановить равновесие резким движением поясницы, чем она и воспользовалась, чтобы обогнуть работника и исчезнуть на лестнице, ведущей на верхние палубы.
– Наоми!
Я бросился за ней, но она уже исчезла наверху лестницы. Этот тип схватил меня за рукав.
– Поднимайтесь наверх! – заорал он. – Сдурели совсем, что ли? Опасно, неужели не понимаете?
О да, это я прекрасно понимал.
Я взобрался по лестнице, перешагивая через ступеньку, бросил рассеянный взгляд на свисающую с потолка камеру, в обзоре которой находилось все это тесное пространство сверху донизу.
Я искал ее. Повсюду. На закрытых палубах, в толпе пассажиров, сидящих вокруг столов или в креслах, стоящих рядами; среди тех, кто зависал в баре, среди посетителей туалетов, среди остальных учеников школы, даже снаружи, на открытых палубах, – там, где в такую ночь не было ни единой живой души и где ветер завывал сильнее всего.
Никакой Наоми.
Нигде.
* * *Я вернулся за наш стол; по моему лицу текла вода, волосы и одежда – хоть выжимай. Чарли заметил меня первым и удивленно вылупился:
– Черт, Генри! Ты мокрый насквозь! А где Наоми?
– Не могу найти, – ответил я.
Кайла и Джонни подняли глаза от своих смартфонов.
– Что? Но вы же были вместе, вас видели, когда вы спускались…
– Мы подумали, что вы хотите заняться «этим» в машине, – улыбаясь, добавил Джонни.
Я никак не отреагировал.
– Генри, что происходит? – спросил Чарли, заметив мое состояние.
– Не знаю, куда она пошла… Я повсюду ее искал… но так и не нашел…
– Но вы же были вместе.
– Я знаю… знаю.
– Так. – Чарли встал, бросил взгляд на двух остальных: – Вы остаетесь здесь. Если она появится, позвоните. А мы идем искать Наоми.
Мы возобновили поиски, прошли всюду, где прошел я.
Внезапная вспышка в памяти. Мысленно я снова пробегаю переходы и залы, рассматривая лица, вглядываясь в силуэты. И кое-что привлекло мое внимание. Например, присутствие на борту Джека Таггерта. Он сидел в глубине зала, перед дверью, ведущей в заднюю часть корабля, и, несмотря на час пик, за столом, кроме него, никого не было. Все присутствующие на борту – или почти все – знали Джека лично и не имели никакого желания с ним пересекаться. Таггерт жил один в чаще леса, на труднодоступной оконечности острова у подножия Маунт-Гарднер, самой высокой на Гласс-Айленд, достигающей двух тысяч четырехсот восьми футов, или семисот тридцати двух метров. У него была репутация грязного типа, и поверьте мне, иногда репутации бывают заслуженные. В тот вечер он складывал пазл. На паромах всегда есть пазлы.
– Должно быть, она заперлась в одном из женских туалетов, – заметил Чарли. – Ты их проверил?
– Нет, конечно.
– Значит, она точно там.
Его уверенность была заразительна. Чарли – из тех парней, которые редко в чем-либо сомневаются. Если только вопрос не касается девчонок. Такие идут по жизни, подняв все паруса. Он положил руку мне на плечо:
– Все прошло плохо, да?
На долю секунды я прочел в его взгляде кое-что еще, помимо сочувствия: интерес и любопытство.
Я кивнул.
Он взял меня за руку и повел к нашему столу.
– Вы ее нашли? – спросила Кайла.
Чарли сделал ей знак не касаться этой темы.
* * *– Она решила доехать с кем-то еще, – пояснил устроившийся рядом со мной Чарли несколько минут спустя.
Лицо его было освещено задними фарами стоящего впереди нас автомобиля и огоньками приборной доски.
Я сидел за рулем машины на погруженной в сумерки внутренней палубе, сраженный чудовищной тоской. Я знал, что он прав. Паром «Эльва» – индейское название племени чинук, которое означает «прыжок» или «лось», – способен вместить больше тысячи человек и сто сорок четыре автомобиля. А это целая толпа. Наоми вполне могла спрятаться от нас или просто попроситься в машину к какому-нибудь другому ученику – парню или девушке.
В недрах корабля раздались звуки сирен. Завертелись мигалки, отбрасывая на лобовое стекло оранжевые отсветы. Я включил дворники, и мы медленно поползли в очереди по направлению к тусклым огням Ист-Харбор, в то время как работники в желтых жилетах размахивали своими светящимися палками.
2. Как молчаливый смычок
Меня зовут Генри Дин Уокер.
Я люблю книги.
Фильмы ужасов.
Косаток и «Нирвану».
И мне шестнадцать лет.
Я живу на Гласс-Айленд, на острове к северу от Сиэтла, в нескольких морских милях от Тихого океана, на западе от Беллингхэма и округа Уотком – последней остановки перед американо-канадской границей. Остров принадлежит к архипелагу Сан-Хуан, который насчитывает семьсот пятьдесят островов и островков во время отлива и больше сотни – во время прилива. Разбросанные в беспорядке, они покрыты лесом, маленькими живописными портами и дорогами. Дорог много. Они цепляются за карнизы в наших густых лесах, нависают над лиманами и заливами, извиваются, будто ручейки, – концепция Америки.
Здесь их удлиняют паромы. И вместо акул у нас косатки. Зимой, весной и осенью идет дождь. А не дождь – так туман, такой густой, что не видно ни побережья, ни даже верхушек елей, и уж совсем не видны снежные цепи Каскадных гор в сотне километров на восток. Летом дождь тоже идет – но реже. В теплое время года туристы приезжают со всего мира, чтобы увидеть косаток. С раннего утра они занимают очередь на дорогах, ведущих к причалам паромов, оккупируют обычные и мини-гостиницы, предлагающие ночлег и завтрак, пьянствуют без меры, делают тысячи снимков, которые не замедлят удалить или засунуть поглубже в память компьютеров, десятками швартуют в бухтах свои парусники и яхты. Этот летний ажиотаж с июля по октябрь связан с фильмом «Освободите Вилли»[3], который частично снят на наших островах и сделал косаток настолько популярными, что любой прибывший сюда дурак желает только одного: увидеть хотя бы одну, прежде чем вернуться домой.
Но едва туристы разъезжаются, Гласс-Айленд снова обретает спокойствие. И тесноту… Здесь все со всеми знакомы. Здесь все по-домашнему. Это одна из особенностей нашего острова: в противоположность Сиэтлу, Ванкуверу или даже Беллингхэму местные жители оставляют двери незапертыми, отправляясь за покупками, а то и ложась спать. Конечно, роскошные летние резиденции в Игл-Клифф[4] и Смагглерс-Коув[5], закрытые семь месяцев из двенадцати и захватившие самые живописные бухточки острова, защищены получше, но и то вряд ли. Надо сказать, что наш остров – нечто вроде природной крепости. Для начала: сюда не так-то просто попасть. Добрый час на пароме из Анакортеса в Ист-Харбор, и уже оттуда ведут более десятка дорог и столько же тропинок, запрещенных для пеших прогулок, перегороженных у основания ржавой цепью или барьером, на котором можно прочесть: «ЧАСТНАЯ ТЕРРИТОРИЯ». К тому же тут не так много мест, где может пристать лодка. Ставить палатки запрещено, гостиниц всего две, и в сезон большинство туристов ночует у местных жителей.
