Десять поворотов дороги

Бандон, уже было приступивший к своему делу, без лишних предупреждений и в один мах сшиб Гарри на землю, придавив ему грудь ногой. Волею проведения под задом антрепренера оказалась та самая тлеющая головня, опалив, хотя и в меньших масштабах, ранее пораженное огнем место.

Здоровяк был добрым человеком. Гарри, который не мог дышать под навалившимся спудом, очень хотелось в это немедленно поверить. И уж просто шикарно найти тому прямые доказательства – потому что в обратном случае ему придется поверить в загробную жизнь, а это дело он откладывал на потом.

– Хало, Гарри, – пророкотал великан в ядовито-желтой майке, чуть приподнимая стопу, чтобы его дорогой приятель не задохнулся. – Давно хотел тебя повидать так вот… Как делишки?

Лицо антрепренера начало стремительно багроветь. Он выдавил что-то вроде «мха-а…» и отключился. На обвислых щеках проступила сеть малиновых жилок.

– Ах ты, горелый блин! – выругался Бандон, снимая ногу. – Издох, чито ли?

Никакого иного способа освежить бедолагу, кроме как от собственных щедрот, у Бандона не нашлось. Был бы ковшик воды под рукой… Но ковшика, как на грех, не было.

Однако процедура подействовала, и антрепренер снова открыл глаза, тут же поведя ими в сторону в поисках защиты. Ни одного из его гориллообразных подопечных не было видно. Кричать было бы явной логической ошибкой, да и сложно орать, когда являешь собой эквивалент жабы, растоптанной жеребцом.

Бандон присел на корточки рядом с бесформенной воняющей потом кучей, состоявшей главным образом из Черного Гарри, а также из вороха облезлых жилеток, слипшихся в один заскорузлый панцирь. Головня, судя по всему, уже погасла, ибо толстяк не ерзал и не стонал, но лишь злобно скрежетал остатками зубов, глядя прямо в глаза обидчика.

– Ты не серчай, я так, поздороваться… Как бизнес? – по лицу Бандона расплылась нехорошая улыбка, говорившая за то, что вопросы заданы по причине светского воспитания, но вовсе не из участия к судьбе Гарри.

А бизнес, по всему судя, шел не очень. Даже в лучшие времена (а Черный Гарри знавал их) он выглядел как выловленный в канаве покойник со скверным характером, пережившим своего обладателя. И пах соответственно. Его запах, кажется, имел собственный паспорт и мог пересекать границу, отправляясь в отпуск без обладателя. Теперь же антрепренер походил на бывшую в употреблении вещь, которой побрезговал старьевщик. Только его взгляд стал еще более злым и колким. Несмотря на застарелый алкоголизм, подлую натуру и бродяжью жизнь, этот мешок с требухой мог переглядеть коршуна. Ну, если не коршуна, то уж точно грифа, приметившего нехилый кусок падали на пустыре. Гарри был из тех, кого интересовало сугубо количество – монет, выпивки и его самого, любимого. По двум последним пунктам он реально преуспел в жизни и никак не успокаивался насчет первого, не брезгуя ничем, на чем было можно разжиться. Если бы кто-нибудь скупал по дешевке тени от людей и предметов, хозяин борцовского шоу не преминул бы продать свою хоть за медный грош.

Сейчас он беззвучно сверлил Бандона налитыми кровью глазками, лежа на сыром отвале у забора. Здоровяку даже стало на секунду жаль этого мерзавца, но он был достаточно сообразителен, чтобы не поддаваться такому чувству в обществе голодной гиены.

– Я так долго могу, – предупредил Бандон, снова прижимая антрепренера ногой. – Тебе удобно, дружок?

Тот сдавленно захрипел, но здоровяк теперь знал до какой степени можно давить, чтобы его «клиент» снова не отключился.

– Слушай, верблюжий потрох, у меня предложение. Ты валишь отсюда со своим ручным мясом и не оглядываешься? Понял? А потом еще долго-долго не появляешься у нас на дороге.

Гарри дернул щеками. Было это согласием или нет, оставалось неясным. Он продолжал не моргая смотреть на Бандона, вера в доброту которого пока не подтверждалась на практике. В конце концов антрепренер кивнул сразу четырьмя небритыми подбородками. Бандон убрал ногу с его груди и, не оглядываясь, ушел, покачивая бычьей спиной.

На самом деле на сердце у него скребли кошки. Он был уверен, что банда Черного Гарри никуда не уйдет, а напротив – попытается устроить разборки. Слишком явным казался перевес в силе: пятеро борцов против полудюжины комедиантов, среди которых толстяк, пара тощехвостов и девица. Последнее вообще было отличным поводом «за» то, чтобы напасть на них, не откладывая. «Ав – знатный трофей», – поймал себя на мысли здоровяк и сам же себе ударил по рукам (тоже мысленно).

По крайней мере они не застанут их врасплох, решил про себя Бандон, ибо бежать в данных обстоятельствах было еще менее разумно, чем принять бой. На местных вряд ли стоило рассчитывать, но хоть бинтами можно будет разжиться, если что… И очень кстати, если народец Черного Гарри все так же не просыхает, как раньше, накачиваясь с утра вместе с патроном, – некоторые привычки активно трудятся против их обладателей.

***

Гумбольдт словно переломился пополам, согнувшись всем телом, и резко дернул за штанину стоящего перед ним громилу. Тот, не удержавшись на ногах, с ревом опрокинулся навзничь. Это решило дело, потому что на его голову опустился грубо сколоченный табурет, использовавшийся комедиантами как подставка, походный верстак и еще десятью различными способами, среди которых нашелся и такой.

Хряк повторил удар и теперь стоял, тяжело дыша, над распластанным бритым здоровяком в слишком длинных и широких для уличной драки штанах. И стоило бы ему обернуться – потому что прямо в его загривок летел с силой брошенный топор. А может, и не стоило, и судьба, напротив, спасла чревоугодника, подставив смертельному орудию мягкое место: с воем, от которого перепугались свиньи в хлеву, ясно увидев свою будущность, он перелетел через поверженного врага, пораженный в загривок обухом.

Гумбольдт пружиной метнулся к другу, попутно всадив локтем в горло бросившему топор коренастому мужику в феске. Тот захлебнулся от удара и упал на землю – не ясно, здравствуя или издыхая.

Хряк лежал в грязь лицом поперек пришибленного табуреткой борца, однако ничем таким из внутренних соков не обагренный, вполне себе дышащий и даже сквозь зубы воздающий миру отборной бранью. Гумбольдт присел на корточки, настороженно оглядываясь вокруг. Но тот в феске, что хрипел у опрокинутого стола, был, похоже, последним из ватаги Черного Гарри, кто еще оставался на ногах. Дело было сделано.

Из-за разорванного полога показался Бандон в обескураживающе полосатых кальсонах, едва достающих до колен. В ручищах он держал обломок чего-то продолговатого, похожего на оторванную ногу. На секунду в животе у Гумбольдта похолодело… К облегчению, «нога» оказалась трубой с походной печи – абсолютно мирный предмет, если его не держит наперевес бык на двух ногах, хоть и по-клоунски одетый.

– Авхил? – откуда-то прогнусил Хвет. – Авхил? Сыш? Ты хде?

Скоро и рыжий выволокся на свет, прижимая ладонью разбитый нос. Как и на Бандоне, на нем не хватало много из одежды, и в то же время было с избытком подозрительных пятен и отпечатков. Хвет шатался, слизывая кровь с губ, и пытался разглядеть поле боя заплывшими глазами. Парню прилично досталось в драке.

Тут с покатой крыши над лопухами послышалось явственное: «Суки!» Девушка спрыгнула на землю, сжимая в руке широкий разделочный нож – что-то среднее между лопаткой и бердышом. Судя по алой кромке, он ей недавно пригодился в недолгом и малоприятном диалоге. За спиной Аврил послышался громкий шорох. Она как кошка отпрыгнула, развернувшись в воздухе. В руке угрожающе блеснуло лезвие, с которым юная дама управлялась не в пример лучше, чем с крючками и спицами. Внуки таких женщин, если судьба благоволит им дожить до старости, могут не рассчитывать на полосатые носки и свитер с оленями к Рождеству.

Из лопухов показалась растрепанная голова Кира. Скулы и подбородок юноши были покрыты кровью, а разбитые губы расползлись в широкой улыбке.

– Идиот, – наградила его Аврил, сверкнув глазами. Впрочем, в голосе ее слышалось облегчение.

Никто не ожидал, что Кир окажется таким злым бойцом. И менее всего самодовольные увальни Черного Гарри, трижды превосходящие его в обхвате, на которых он кинулся с оловянным подсвечником в руке и криком выведенной из себя чайки.

В результате этой атаки первый из топчущихся у шатра противников сразу лишился половины зубов и самоуверенности до конца своих дней. Второго парень вывел из строя, изловчившись серьезно разбить колено. Кир метался с нечеловеческой скоростью, но у третьего было больше времени на раздумья. Он-то и прошелся по физиономии героя, пока его не отвлекла Аврил, суетящаяся на крыше овечьей стайки.

Было очень, очень неразумно забираться туда, полагаясь на то, что ахающая девушка с платком в руке вот-вот потеряет сознание от ужаса. Но она так растерянно смотрела вниз, так неловко балансировала на досках… В самый неудобный момент, когда борец уже лежал грудью на краю крыши, но еще как следует не подтянулся, перепуганная до полусмерти девица вдруг оказалась прямо перед его лицом, с яростью опустив тесак на запястье. Второй взмах наверняка бы лишил его жизни, если бы громила не скатился с воем в кусты. Аврил посмотрела вниз, решив, что на ней уже довольно царапин, чтобы бросаться в заросли шиповника из-за какого-то однорукого придурка.

В защиту романтического облика юной леди скажем, что после всего случившегося она, как положено, поплакала, сморкаясь в платок Гумбольдта, и даже снизошла до бинтования и примочек наиболее пострадавшим.

Не дожидаясь рассвета, «Прыгающая лягушка» покинула местечко, отправившись южнее, в надежде избежать очередных неприятностей, в том числе с представителями закона, которые нет-нет да и заглядывали в отдаленные уголки страны, чтобы напомнить о себе.

Черный с полосой шатер Гарри стоял во тьме. Где-то под его покровом, кажется, шла какая-то неприятная возня и слышался хрип, но точнее было не сказать. Может, в своих загонах беспокоились козы. А может, просто ветер трепал лохмотья, свисающие с веревок на крестьянских дворах.

Смирная и покладистая Кляча выволокла повозку на некое подобие дороги, и скоро та растворилась в истончившемся мраке осенней ночи.

Глава 11. ТЕАТР НА ОБОЧИНЕ

Дни шли за днями. «Прыгающая лягушка» продолжала колесить по бездорожью, забавляя крестьян и ремесленников в деревнях и маленьких, обнесенных частоколом северных городках, которые все больше заваливались в спячку ввиду приближающейся зимы.

Прошедшее забывалось, насущное требовало свое. И однажды в нарождающихся сумерках труппа, включая притихшего макака, разместилась на террасе заброшенного фермерского дома, встретившегося им по дороге. В доме пахло древесной трухой и сырым подвалом, но здесь, под остовом крыши, черепицу и жестяные заплаты с которой давно содрали рачительные соседи, было свежо и уютно. Перила и все вокруг обвивали стебли еще зеленого густого хмеля, необыкновенно пахучего, будто пытавшегося своим запахом сберечь лето на отдельно взятом пятачке, в следующем июне получив орден за беззаветную стойкость.

Бандон выволок откуда-то громоздкую и ржавую по швам, но еще вполне годную жаровню, которую поставили тут же, сами устроившись на ящиках и корзинах. В этот вечер дежурство по кухне приходилось на Хряка с Гумбольдтом, что заранее не предвещало ничего доброго. Однако, поддавшись волшебству места, и они соорудили нечто почти съедобное, тем паче скудные запасы вина было решено беспощадно и окончательно разорить, а под этот соус годится любая стряпня на свете вплоть до английской кухни.

Вечер стоял необыкновенный. А место… Дом находился на пригорке, с которого открывался вид на фантастический осенний закат над прозрачным сбросившим листья лесом. Там же, далеко, как под мышкой у звезды, на горизонте сверкала полоса озера. Вокруг простирались оставленные поля, еще хранившие пятнами следы вспашки, но уже по большей части поросшие дурными травами. Было удивительно, отчего такую благодать бросили хозяева и не нашлось новых. Впрочем, в Северном кантоне в отличие от Западного, слава богам, столько свободной земли, что можно устроить еще одно государство – и то не сразу поймут в столице. Возможно, они переехали в более плодородные края, или отец семейства нашел работу в городе, решив покончить с крестьянством… Хотелось думать о лучшем, о том, что все семейство теперь где-то ужинает в тепле, и дети мельтешат вокруг стола, мешая взрослым прочувствовать чудо тюленьей сытости. Недурно бы и нашим героям отведать ее щедрот.

– Выпьем за крыс, червей и все то, что таится под землей! И пусть они нас ждут и не дождутся вовек! – прогромыхал Бандон, поднимая кружку с ранеточным вином.

– Аминь.

– Да будет так.

– Хорошо сказано, дружище!

– У него кружка в два раза больше моей!

Хвет едва отпил из глиняного стакана и подошел к перилам. Те ответили ему скрипом, сплюнув на пол сонную подрагивающую крыльями пчелу.

– О чем думаешь? – спросила его Аврил, дуя на обожженные пальцы, которыми выхватывала из рагу морковь для своего питомца.

– Бедные пальчики! – плаксиво прогнусил Хряк. – Идите сюда, я остужу вас на своем великом пузыре. Ты знаешь, Ав, что я охлаждаюсь через него, когда жарко? Слыхал, за Круглым морем живут огромные животины с ушами, как крыша дома, – как, Бан, есть они там? – и используют уши, чтобы прятаться от солнца, типа жирной матроны под зонтом. Нам бы такую животину заместо Клячи!

Но балагура никто не поддержал. Да и сам он вздохнул и сник, обратив внутренний взгляд на свою утробу. Скажем без вранья, там было что окинуть широким взглядом (если ваши вкусы не особо притязательны).

– Куда мы дальше? – ответил ей брат.

– Ты и решай. Ты ж у нас рулевой, Хвет.

– Скоро зима, – отдал дань очевидному Гумбольдт. Его небритый кадык скаканул вверх-вниз, приветствуя щедрый глоток вина.

Великолепное и призрачное золото закатного солнца едва согревало, всех пробирал холодок со спины. Тощий клоун кутался в попону, взятую напрокат у Клячи. Педант прятался под платком Аврил, выставив наружу лишь мордочку – одновременно плаксивую и нагловатую, как у капризных детей. Через эту связь с внешним миром происходило кормление примата с общего стола. Отдадим должное старательной хозяйке, макак в последнее время прилично располнел и преисполнился значительного спокойствия, свойственного вечно сытым натурам, ведущим размеренное существование.

– Да, верно, неделя-другая – повалит снег.

– В этом году зима и так задержалась. Обычно уже все белым-бело.

– На севере так и есть. А мы уже почти вернулись на юг. В двух днях пути граница кантона.

– Скорее бы в родные края! – пролепетала Аврил, тормоша макака. – Ты ведь тоже хочешь к теплому солнышку, маленький глазастый недоносок?

(Согласимся, порывы нежности у юной леди выглядели неоднозначно.)

Нога у Кира совершенно выздоровела, сам он отъелся и окреп не хуже Педанта, в отличие от которого вместо сытого умиротворения к нему вернулся зуд общественной борьбы:

– Мы могли бы двинуться еще южнее и организовать профсоюз… – подчерпнутое в какой-то либеральной книжонке словцо не давало ему покоя, обрастая все большим ореолом значимости.

– Слушай, друг, – беззлобно вмешался Бандон, – с покалеченной ногой ты куда приятственней. Тяни-ка ее сюда, я немного подправлю, все только спасибо скажут.

Головы вокруг жаровни согласно закивали.

– Вы меня угнетаете, – вяло и не впервые констатировал Кир.

– Именно что. Можешь начинать борьбу за голодранскую правду прямо сейчас, – ответствовал ему Хвет. – Аврил, забери у него тарелку.

– А меня вот очень даже интересует индея насчет всяких прав, – подлила масла в огонь Аврил, вместо того, чтобы лишить революционера ужина. – Вот хоть бы… Как ты там говорил насчет женщин? Какие мы по книжкам?

– Равноправные? – уточнил Кир, чуя подвох.

– Нет, не это. Ну, то место, где написано, что все мужики должны вскакивать и открывать перед нами двери?

– А… это про поведение в советском обществе… сейчас вспомню…

– Не утруждайся. Я уже согласна, – неоднозначно отозвалась дева с макаком, взобравшимся от всего этого трепа на плечо хозяйки. Если бы не вареная морковка в руке и хвост – вылитый пиратский попугай.

Пока Кир расставлял на место обрушившиеся с полок книжки в своей голове, Хвет продолжил начатую тему:

– Как думаете, могли бы мы выступать в Королевском театре, например?

– О-го-го! – уставился на него Гумбольдт, едва не опрокинувшись с корзины, заменявшей ему кресло.

Клоун уже прилично захмелел и жаждал участия в разговоре, никак не соображая, что к чему. Наконец ему представился такой случай. Королевский театр – ха! – это было, конечно, уже слишком даже для вечера нетрезвых фантазий. Хряк присвистнул и поперхнулся чесночиной.

– Это ты загнул, дружище, рожок… – вздохнул Бандон с нескрываемой грустью. – Кому мы там сдались? Вы еще – ладно, вы – артисты. А я-то что? Конь с гирей. Я и двух слов свяжу. Если сцену снизу держать?

– Ска-ажешь… примадонна Королевского театра… – Аврил многозначительно поправила корсет и прическу. – Отличная индея, братец! Дашь протекцию по-родному? Или попроситься в постель к дирижеру?

– К режиссеру.

– Один хрен!

– Ну, с чего-то начинать нужно. Может, и с этого, – подмигнул ей Хряк.

– Как минимум тогда нужно ехать в Сыр, – очнулся от политических грез Кир и глаза его подозрительно заблестели.

– О-го-го! – на всякий случай повторил Гумбольдт, если кто не расслышал.

– Ну что, решено?! – посветлевший лицом Хвет смотрел на притихшую вкруг жаровни труппу.

За его ушами горизонт глотал солнце, облекая тощую фигуру в плащаницу пророка. Может быть, пророка не от самых благородных конфессий, однако в довольной мере потрепанного и выглядящего вполне безумно, как ему должно.

Все подняли на него глаза, не найдя, что на такое ответить. Направиться в столицу – идея, в общем, казалась не из худших. Терять им особо нечего, разве счастливую возможность замерзнуть в поле, ковыляя меж городками с ноготь. К тому ж не сию минуту бросаться в путь, а до завтра как-нибудь разберемся…

***

Скоро, словно услышав разговор о необычайно теплой погоде, над холмами поднялась буря.

Сбившись вместе от ледяного ветра в бывшей фермерской столовой, компания дрожала от холода. Содранные с пола доски, палимые в очаге с энтузиазмом сумасшедшего, не успевали прогреть продуваемое ветром помещение. Тысяча зловредных сквозняков выносили по клочку весь теплый воздух из заброшенного дома, стоящего на ничем не защищенном пригорке.

Кир, одетый хуже других, приплясывал у самого очага и стучал зубами, являя зрелище жалкое и смешное одновременно. Гумбольдт спрятал свое тощее тело палочника в такое количество тряпья, что мог бы открыть на досуге магазин, распродавая его беднякам на вес. Оставалось удивляться, где он хранил все это добро в и без того переполненной повозке, и не из-за того ли она была переполнена.

Хвет, сгорбившись, дремал на скамье в углу спина к спине с сестрой, разговаривающей с кем-то во сне. Ее плечи нервно вздрагивали, а губы шептали с кривой усмешкой, словно она и не спала вовсе, а торговалась о чем-то с невидимым призраком, прикрыв от усталости глаза.

Даже гигант Бандон, больше похожий на первобытную грубо вырубленную статую, чем на человека, кутался до подбородка в стеганый сурком плащ, шитый из парусины.

– Зима – время жирных, – похвалил себя Хряк и преспокойно растянулся на полу, подложив под голову плоское седло Клячи.

Этот сухопутный тюлень был совершенно не восприимчив к холоду, огражденный от него толстым слоем старательно вскармливаемого сала.

Лошадь также завели в дом, и она стояла, прикрытая попоной, в прихожей, громко дыша вместе с ломившимся в стены ветром. Если бы кому-то пришло в голову в этот час войти в дом с крыльца, то он был бы немало обескуражен, уткнувшись лицом в лошадиный круп.

***

Наутро местность было не узнать: от края до края равнины и холмы покрывал слой войлочного влажного снега, наметенного бурей за ночь, который очень скоро начал таять под солнцем, делая непроезжими и без того валкие деревенские дороги.

«Прыгающая лягушка», оставив позади старый фермерский дом, продолжила путь на юг.

Глава 12. ОБЪЯТИЯ СТОЛИЦЫ

Сыр-на-Вене, расположенный на перекрестье незатихающих ветров – несущих песчаные облака с юга и пропитанных влагой с восточных незамерзающих озер, встретил путешественников серой ненастной взвесью, какая обычно ознаменовывала собой начало зимы в столице.

Погода в этих местах обладала постоянством пьяной походки, мгновенно переходя от грозового аллюра к удушливому штилю и обратно, а флюгеры на городских крышах существовали в состоянии вечного нервного срыва, не поспевая поворачиваться в изменчивых струях воздуха.

Иногда же в этом безумном синоптическом механизме вдруг что-то ломалось, и тогда на несколько дней город погружался в тяжелый неподвижный туман, покрывавший липким киселем камни, предметы и прохожих. Редкие спасшиеся от застройки деревья стояли метлами в киселе, усаженные притихшими голодными птицами. Книги коробились, словно забытые недорослем в парилке, доски на полах разбухали, и дома совсем по-человечьи стонали по ночам, пробуждая желание им ответить.

В такое именно утро понурая Кляча, прижимая уши от сыплющей с небес влаги, вошла по осклизлой мостовой в величественный Сыр-на-Вене через Северные пустующие ворота. За ней у бортов повозки тянулась сонная укутанная в тряпье процессия, с участников которой мерно капала вода.

Туман съедал краски, оставляя глазу лишь выскобленные дочерна медленно плывущие тени. Добавь Гойя эту сцену в самую мрачную из своих картин, никто бы и слова не сказал.

– Лягушачий рай, – только и выдохнула Аврил, зябко поводя плечами под утратившим форму шерстяным капотом. Из-под него в тон хозяйке раздался жалобный «у-ук», не пожелавший показаться наружу. Будем, не без натяжки, считать это приветственным гимном новой жизни, достойным первому впечатлению.

Справа и слева от дороги простиралась высокая городская стена с разновеликими выступами и башнями, до середины скрытая прилепившимися к ней постройками, коим несть числа. Некогда заполненный водой ров был теперь обильно завален камнями вперемешку с мусором строительным и мусором обыденным домовым, в котором с энтузиазмом рылись тощие собаки, не подавая голоса. Дома строили прямо над этим рвом, перекрывая его балками. Под каждой из таких резиденций в результате оказывалась почти безграничной вместимости выгребная яма, устроенная предусмотрительными предками и остроумно использованная потомками. Запах от этого остроумия вокруг стоял необыкновенный.

Собственно, крепостная стена была весьма условной границей города, ибо далеко за ее пределами разрастались районы, не входившие официально в столицу и при этом с высоты птичьего полета на сей факт плевавшие. Здесь, не считая богатых пригородов запада, селились те, кто не мог устроиться в самом Сыре, но и возвращаться в родную деревню не собирался.

Над самыми воротами восседала, нахохлившись, здоровенная каменная птица, не определившаяся с видовой принадлежностью. Ее голова с длинным клювом располагалась на выпуклом мешковатом теле с лапами наподобие гусиных. Если смотреть снизу, а именно на это, справедливо полагать, было рассчитано зодчим, создавалось стойкое впечатление, что вас намеревается клюнуть в темя огромный пучеглазый пингвин, держащий в когтях корону, которую вот-вот выронит на дорогу. Все, кроме Клячи и Педанта, невольно подняли головы, проходя с опаской под изваянием. Как выглядел герб Северного кантона сверху, нам достоверно неизвестно, но, вестимо, тоже не лучшим образом.

Из узкой горизонтальной бойницы у ворот свешивалось на веревке белье, находчиво размещенное там то ли на просушку, то ли, напротив, – для полоскания под нескончаемым дождем. Над бельем этим, отпихнув ставню, возникла взлохмаченная женская голова, обремененная свисающими кудряшками. Гумбольдт приветственно помахал ей рукой, выпростав последнюю из-под покрывающей его ветоши. Единственная свидетельница пришествия презрительно сплюнула, не уловив торжества момента, и добавила к выцветшим кальсонам пару треугольных пеленок.

Говоря в целом, с общих наблюдательных позиций, было бы преувеличением считать, что каждый клочок земли в столице стоил безумных денег, хотя это и справедливо для большей ее части – просто каждый такой клочок был занят чьим-то задом или ботинком, который ни в какую не хотел сдвинуться. Проще говоря, даже в нищих восточных кварталах Сыра было не протолкнуться ни днем ни ночью, не считая пары предрассветных часов, в которые рабочие еще не встали, а воры только ложились спать.

Любому путешественнику, решившему остаться здесь надолго, предстояло освоиться в этой неписаной географии, которая делит город не на улицы и районы, а на известные жителям сектора, нарезаемые невидимой рукой по дороговизне, благоустройству и безопасности, находящимися в прочной связи между собой.