Десять поворотов дороги

На стук от облупившейся желтой двери отвалился прилавок табачника, над которым неизбежно возникло собственное лицо реликта, напоминавшее складку на сапоге.

– Что угодно?.. Молодой человек… Широкий выбор… Лучшайший табак в Сыре… Все по одной цене… – выдал бесцветным голосом табачник, высовывая наружу пальцы, словно краб, прячущийся в ракушке.

В руках его находилась дурно отрисованная картонка, изображавшая ассортимент лавки.

– Благодарю вас, уважаемый. Я не курю, – ответил Кир, деликатно подбираясь к основной теме.

– Женишься и закуришь… Бери впрок, – прогнусавил едкий, как дым, дедок, вытирая ладонь о фартук. Когда-то он слышал о том, что дорогие сигары делают, неким образом используя женские ноги, так что для большего впечатления добавил: – Утоптаны ногами лучших баб в округе! Сделано на совесть, ради вашего удовольствия!

Творческий порыв табачника несколько озадачил юношу, пытавшегося представить описанный процесс, но на душе лежал камень, и его необходимо было оттуда снять:

– Я по объявлению. Вот! – Кир вытащил из-за пазухи позавчерашнюю газету, ткнув пальцем в обведенный кружком столбец.

– Хмс… хмс… хмс… – просипел табачник, читая объявление, и вдруг с силой захлопнул прилавок, едва не прищемив нос злосчастному визитеру.

Кир стоял ошарашенный и злой, подгоняемый отчаянием и угрозой остаться без крыши над головой, если не найдет работу немедленно. Из «Утиной будки» его твердо обещали выгнать сегодня вечером, если он не вернет долг за проживание и бобы. И вечер этот начинался через пару часов.

Юноша снова постучал в дверь – раздраженно и весьма настойчиво. Прилавок как заведенный выпал наружу, явив миру лицо табачника и давешнюю картонку с надписью «Ассыртымент».

– Что угодно… – начал было табачник свою арию, но тут вдруг поднял глаза, покраснел и заорал во всю глотку: – Вон!!! – грозя из окошка пергаментным кулаком.

У сцены появились зрители, в том числе несколько азартных, предложивших подпалить дом табачника, бросить ему в окно гадюку (за несколько монет она могла быть тотчас доставлена и в лучшем виде), проходивший мимо оконщик вяло посоветовал «забить ему гвоздьми дверь, пусть знает, как орать на человека, старый упырь». Гвозди и молоток совершенно бесплатно были выданы и применены Киром, пошедшим в некотором роде в разнос и весьма рисковавшим ввиду полицейского участка, расположенного на углу подле.

На его счастье, среди благодарных зрителей разыгравшейся трагедии с замуровыванием оперного злодея, взаимными проклятиями сторон и победой кочевников над осажденными был сам господин Громм, весьма оценивший шутку над неприятелем:

– Эй, парень! Ты откуда такой? Работу не ищешь? – спросил он с крыльца той самой «достойныя фирмы», что сулила «полный еднь» для перспективного «всепомочника».

Судьба, стреляя наугад, попала в пятак с другого конца вселенной.

Глава 23. ТРУД И ЭМАНСИПАЦИЯ

Ранним утром к дому кондитера подъехала неуклюжая повозка с полотняным верхом. Она была настолько громоздкой, насколько повозка вообще бывает громоздка в своем идеальном воплощении. С одной стороны к ней была прицеплена жилистая лошадка с упрямым взглядом и большими желтыми зубами. По выражению ее морды было видно, что каждого встречного она считает конченой сволочью, и только необходимость тащить эту треклятую ношу спасает его от заслуженного увечья. Позади на привязи плелся голенастый жеребенок, являвший все задатки своей матери. В самой колеснице, груженой корзинами всех размеров, восседал человек в клетчатом зеленом костюме с короткими рукавами и брючками. На его лице красовалась жизнерадостная крокодилья улыбка, а в руке, свободной от поводьев, находился очень потрепанный блокнот.

Возница спрыгнул со своего насеста и мгновенно перенесся к дверям особняка. Примерно через минуту на уверенный стук откликнулось клацанье засовов, и врата бесшумно отворились ровно на ладонь. В этом пространстве со стороны улицы тут же оказалось лицо, которое выглядело… скажем, если вы слишком долго останавливали на нем взгляд, то в голове начинало неприятно гудеть и в то же время появлялась твердая уверенность, что сейчас вы купите нечто настолько ненужное и долговечное, что удивляться этому будут даже ваши правнуки. Дворецкий перевел взгляд на косяк и с откровенной неприязнью спросил:

– Что угодно?..

Дверь в это время как-то сама собой приоткрылась шире, и он невольно встретился взглядом с лошадью. Та выдвинула нижнюю челюсть и презрительно заржала.

– Это уникальная и редкая возможность! Не больше одной минуты! – если бы голос мог состоять из сливок и восклицательных знаков, дворецкий уже стоял бы в них по колено. – Кроме того! – пришелец взмахнул записной книжкой, не давая сосредоточиться оппоненту. – Прекрасная идея для человека, заботящегося о своих близких! Я вижу, они вас буквально обожают! Посмотрите на эти расчеты! – в ход пошел засаленный листок с цифрами. – Только до десяти утра и только сегодня! Юбилей фирмы! Скидки и подарки к скидкам! Купи одну и получишь море призов в следующем месяце! Каждая вторая в подарочной упаковке!

Дворецкий пришел в ярость, но его руки сами собой ощупывали карманы в поисках денег.

– Э-э-э… Слушай, ты бы шел…

Последнее слово было сказано чудесному кожаному футляру с двумя створками. Незнакомец распахнул их разом и заговорщицким тоном произнес:

– Смотрите же! У кого еще есть такое?! И это немедленно станет вашим за медный грош и улыбку.

Старый слуга сам того не желая уставился на блестящие продолговатые штуки, которые для мужчин определенного возраста являются эквивалентом бриллиантов для женщин всех возрастов: в футляре в утренних лучах солнца сияли новенькие уложенные ровными рядами слесарные инструменты… и каждый был перехвачен узким коричневым ремешком… А универсальные плоскогубцы – двумя!

Воля покинула дворецкого, и когда желанный набор уже почти был в его руках, к нему волшебным образом добавилась коробка разнокалиберных сверл, которые, как известно, «всегда пригодятся» и без которых «просто невозможно ничего толком сделать». То, что сделать хоть что-то толком для большинства было невозможно даже с лучшими в мире сверлами, как-то отступило на второй план.

Однако затянувшийся шум не мог быть не замечен, и очень скоро в проеме показалась женщина в чепце, верхний ряд кружев которого доходил дворецкому до плеча. По тому, с какой легкостью дама освободила для себя пространство, было ясно: это могла быть только законная супруга, с которой тот прожил многие годы.

Ее наличие указывало на то, что приливная волна коммивояжерства достигла кухонных островов, и с минуты на минуту здесь будет весь штат особняка. Незнакомец переглянулся с лошадью и широко улыбнулся.

В результате описанной торговой экспансии Кир обогатился набором для черчения и коробкой засохшей ваксы. Оба приобретения были торжественно выложены на столе в конторе, предназначенные для одной-единственной цели – сразить наповал всякого, кто сюда заглянет.

***

Все помещения лакрично-паточного муравейника Громмов переходили одно в другое, так что, забравшись на угольный склад, вы могли запросто выбраться из пекарни, если обладали достаточными способностями к ориентированию. Дополнительно к общеизвестным, они вполне могли сообщаться тайными ходами, полными смертельных ловушек. Кир не однажды видел, как человек, шедший с пустыми руками в одну сторону, появлялся вдруг с другого конца двора, уже неся какие-то подозрительные свертки. А кое-кто заходил внутрь и уже никогда не попадался на глаза.

Контора кондитерской империи была устроена в небольшой окруженной тополями постройке с входом во второй этаж, куда со двора вела узкая кованая лестница. Ее задняя стена примыкала к мрачному сооружению, лишенному окон, из трубы которого периодически шел белесый пар, после чего вокруг еще долго стоял запах топленого молока.

Нижний этаж конторы занимал педантично составленный архив, деливший свое уединение с небольшим складом упаковки. Верхний же представлялся уменьшенной копией владений кондитера – клубок из коридоров, закутков и комнат, в каждой из которых стоял свой особый запах и держалась индивидуальная температура.

Киру достался пропитанный солнцем кабинет с детскую песочницу где-то посередине между большой общей залой, где располагалась бухгалтерия, и двумя длинными и узкими комнатами, под потолок забитыми чертежами и макетами оборудования из жести и крашеной фанеры. (Жители Кварты руководствовались простыми и ясными соображениями в организации труда. Вследствие этого «контора» в их представлении включала в себя все, что связано с превращением чистой бумаги во вдоль и поперек исписанную – от учета бочек с патокой до конструкции передвижной маслобойни.)

В кабинете располагались два маленьких стола, шкаф во всю стену, полный потертых папок, и газовый торшер, не подключенный к магистрали и неизвестно с какой целью туда внесенный. Торшер поражал размерами и стоял на самом проходе, так что войти и выйти можно было, только осторожно протиснувшись мимо него, стараясь по возможности не задеть массивную бронзовую опору. В противном случае жуткие плафоны в виде стеклянных лилий угрожающе качались над головой, одаряя облачком едкой пыли.

Кир выбрал тот стол, что стоял дальше от окна и ближе к двери, показавшийся ему более удобным. (Как только он сделал выбор, более удобным начал казаться тот, что стоял подле окна… Никаких сомнений не вызывает тот факт, что справедливо обратное, и как бы ты ни вертел, но другой стол покажется тебе лучше твоего, если, конечно, не стоит в залитом водой подвале.)

В обязанности юного «всепомощника» входило ведение книги учета документов, сверка кое-каких расчетов, отражающих пульсации кондитерского левиафана, и написание разносортных писем. В последнем занятии пригодился его дар политического мышления, так мало ценимый соплеменниками. Дар этот был весьма поощрен хозяином, и, отойдя от вопросов учета, юноша все более погружался в переписку с партнерами и беспокойными городскими службами, требовавшими от кондитерской согласно уложений, правил и законов то одно, то другое.

В этом деле весьма пригодились фразы «должен быть немедленно положен предел» и «ввиду очевидных несоответствий», позволяющие четко и весьма экономно задать тон письма. Почтенный Встрясс Громм настойчиво желал ввернуть туда иное ругательство из весьма развитого арсенала, но соглашался, что всегда возможно высказать его лично.

Что до воспоминаний о доме… Три Благополучных Пруда казались Киру теперь далекими, как лунные пятна, и располагавшимися где-то далеко позади, так что, думая о родной деревне, он ловил себя на необходимости оглянуться, в какую бы сторону ни смотрел. К тому же в конторе всегда было полно работы, пожирающей любое предоставленное ей время и притупляющей любые, не относящиеся к ней мысли.

Первые шесть недель Кир трудился в сладчайшем одиночестве, пока в один погожий июньский день…

***

Сентенция Громм, старшая дочь кондитера, только что завершившая обучение в столичном университете (том самом, что готовился к переезду), напиталась в ученой среде столь высоких материй, что по получении диплома объявила о своей безоговорочной интеллектуальной независимости, повергнув в шок женскую половину семейства.

Речь, произнесенная ею на торжественным ужине в честь окончания курса, многократно содержала слова «эмансипация», «развитие» и «замуж». Первое явно шло из разряда специй и было воспринято позитивно, второе списали на действие шампанского, а третье привело бы к энтузиазму сидевших за столом тетушек, если бы в сумме сказанное не сложилось в стенобитное орудие, выставленное на страх врагам, среди которых, по всему судя, безобидные тетушки стояли в первых рядах, были источником мирового заговора и подлежали срочной ликвидации.

Подводя в напряженной тишине итог своего демарша, Сентенция заявила, что намерена «профессионально развиваться», что с завтрашнего утра – и не позднее того – она приступит к работе в конторе фирмы, и что само семейное предприятие должно «соответствовать требованиям современности».

Отец, оторвавшийся от газеты лишь под конец оппозиционного семейным устоям спича и услышавший благодаря чисто родительской избирательности лишь то, что казалось ему разумным, бодро поддержал дочь и присвоил ей должность, название которой предлагалось изобрести ей самой, с окладом в стоимость гардероба и дополнительной обязанностью подшивать воротнички братьям.

На недоуменный вопрос жены, не лишенный подтекста и официальности: «Господин Громм, она сказала, что не собирается выходить замуж. Что ты думаешь об этом?», кондитер лишь замахал рукой, словно отгоняя от ушей дым, и потребовал повторить коньяк.

***

…пока в один погожий июньский день в кабинет не вошла, шурша юбками, надменная, хорошо одетая девица с чертами лица, выдававшими близость к семье хозяина.

Девица одарила презрительным взглядом обстановку, совершенно проигнорировав Кира, ваксу и готовальню, а затем, миновав торшер, уселась со вздохом за столик у окна и достала из ридикюля маленькую сиреневую книжку, в которую в следующий час писала какие-то заметки.

Степень открывшихся к концу дня противоречий во взглядах была такова, что Сентенция публично отказалась делить с Киром рабочий кабинет, этаж и вообще здание конторы. (В чем весьма опытная бабуля немедленно усмотрела перспективу делить общую спальню, ибо глубокие противоречия во взглядах, как правило, лежат в основе сосуществования мужчин и женщин. Дети же вообще являются, и нередко, прямым следствием семейных скандалов.)

– Если бы я хотела совета деревенщины, то вызвала бы прислугу, – парировала Сентенция очередную реплику Кира. – И закройте окно, в комнате сквозняк.

– Окно у вас за спиной и мне никак его не достать, – защищался обескураженный Кир.

– Не нужно было открывать его, пока меня не было в кабинете, – отчитала его Сентенция.

– Так закройте и успокойтесь! – взрывался Кир, не находя аргументов.

– Я не собираюсь забираться на подоконник, как обезьяна! Это ваша прерогатива, – зашипела взбешенная Сентенция, бросая карандаш на пол.

– Я имел в виду не окно… – тихо отвечал Кир, стараясь раствориться в пространстве. – Ну, положим, вы на минуту выйдете, а я в это время его закрою. Пойдет?

– Нет.

– О…

Глава 24. РАДОСТИ СЕМЕЙНОГО ТОРЖЕСТВА

За ужином собралось все члены семейства Громм, что находились в тот момент в Сыре. Ботан Громм присутствовал в виде усатого портрета за стеклом над укрытой салфеткой тумбой, где хранились его курительные трубки. Хотя минуло много лет с тех пор, как он последний раз пользовался ими, но поныне, если открыть ее, в комнате разливался запах вишневого табака, и бабуля хмурилась, уже готовая отчитать мужа, чтобы не курил в доме. Каждый раз она, осекшись, смотрела на портрет и тихонько грозила пальцем, ибо то, что ты умер, еще не освобождало от требований супруги – ныне почтенной, а некогда весьма энергичной дамы, вырастившей множество детей и продолжавшей давать напутствия им самим и теперь уже их детям (к немалой досаде вторых и первых). Вероятно, когда они с мужем встретятся там, часть причитающейся вечности займет выяснение отношений – в том числе и за этот неуместный в столовой запах табака.

Во главе стола восседал грузный кондитер Громм в жилете, расшитом устрицами и спрутами, – «морская тема» была коньком его супруги, и многое в доме свидетельствовало об этом. Сама Драмма Громм располагалась тут же возле огромной супницы с похлебкой из шпината, коя должна была примирить новации диетологии с горой копченного и жареного на столе.

Драгоценная бабуля всегда занимала место в центре по правую руку от председателя. Ее громоздкое кресло с прилагающимся котом производили эффект булыжника, брошенного в запруду: все пространство до и после Фурии Громм оставалось активно не занятым (в том смысле, что попытка усадить рядом с ней кого-либо приводила к яростной стычке с последним).

Далее вне всякого порядка присутствовали три дочери кондитера, два его сына, тетушки в пестром ассортименте сложений и темпераментов, тщедушный, вечно простуженный дядя Вивер в шапочке и пенсне, немолодая экономка Клодисса, а также гувернер Уппс – совершенный иностранец, никогда не покидавший столицы.

Добавим к этому приглашенного в качестве премии по случаю оформления некой сделки «всепомощника» Кира, коему, да воздастся ему по незнанию, а домашним в добросердечном снисхождении, было отведено место рядом с бабулиным троном.

После перемены горячего и в ожидании десерта, когда вкусовые сосочки должны отдохнуть и приготовиться к ощущениям сливочных помадок и джемов, произошла недолгая музыкальная пауза.

Дядюшка Вивер уселся за клавесин, а Драмма Громм взяла в руки неопознанный струнный инструмент, напоминавший половину дыни с черенком от совка. Все семейство со стороны супруги кондитера, по собственному убеждению, обладало незаурядной музыкальностью, жертвой которой оказывались все, кто не успел вовремя сбежать.

– Иди и потанцуй с ним… – шипела Фурия на старшую внучку, заперев ее в углу своим креслом. – Это невежливо. Парень сидит как пень, не знамо куда деваться от этого скрипа. Будто кошку дерут граблями, – иногда бабуля поражала точностью оценки и здравомыслием.

– Отстаньте от меня, пожалуйста. И вообще, уже выносят торт! – парировала юная Сентенция, ногой отгоняя свалившегося с кресла кота. Животное, не найдя поддержки, отчаянно заорало, укрепив минор в исполнении музыкантов.

Кир, несколько растерянный от происходящих эволюций, и впрямь сидел в полукресле в углу столовой, поджав под него ноги и стараясь угадать с рассеянной улыбкой, что делать дальше. Согласитесь, чужие праздники, на которые ты приглашен впервые, да еще многочисленные и в семейном кругу, способны смутить кого угодно.

«Хорошо, что не пришлось произносить тост, – думал он, добавляя от всей души: – Хоть бы и теперь не пришлось!» Впрочем, угрозу составляли вероятные танцы… Танцевать Кир не умел и страшился этого испытания больше, чем наступить на болотную змею.

Тут мимо его лица что-то воздушно прошелестело, обдав терпким цветочным ароматом. Юноша вздрогнул, стараясь не пропустить важное в программе званого вечера. Какой-то древний инстинкт поднес палец к кнопке «тревога».

Прямо перед ним, поджав губы, стояла нарядная и надушенная Сентенция. Ее рука обвиняющее указывала ему на грудь – где, без сомнений, он поставил позорное пятно от жаркого, сам того не заметив! Однако пятна на сорочке не было…

– Ну, что ты сидишь как пень? – без особого политеса спросила девушка, помахивая кистью руки. – Не изволите ли совершить танец? Дамы приглашают кавалеров. И без всяких там! – гораздо тише и с угрозой прошипела она, когда Кир подскочил, словно отпущенная пружина.

Когда тур чего-то там завершился[18] и в столовую действительно внесли торт[19], юноша тяжело дышал, причем непримиримо боролся со своими вдохами и в особенности с судорожными выдохами, а в глазах его бегали муравьи, как у человека, перешедшего пустыню. Сказать, что он был измотан – ничего не сказать, хотя, если подходить к делу объективно, не сделал и полутора десятков шагов, не говоря уже о всяких вращениях и поддержках. Все, о чем он мог думать в эти бесконечные три минуты, – как не опозориться еще больше.

К чести молодого человека, отметим, что он почти не наступал на ноги партнерше. То есть делал это не слишком часто и не особенно сильно. К тому же немедленно убирал ногу, извиняясь. И всего два раза пытался сбежать в туалет, но оба раза постеснялся сказать об этом вслух. В общем, все прошло не так плохо, как могли предполагать пессимисты.

– Ты… Уф-ф… Спасибо за танец, – поблагодарила Сентенция партнера (судорожно ищущего карманы, куда можно деть собственные руки), ибо приличное воспитание дает о себе знать, а девушка росла в приличной семье. – И спасибо бабушке, конечно… – это уже было сказано очень тихо, но гораздо более искренне.

– Ага, – ответил, кивая, Кир и попытался сесть на ближайший стул, совершенно игнорируя уже сидящего на нем дядю Вивера.

– Ну, вот и здорово! Славный вечерок!!! – отозвался тот как можно громче, пытаясь увернуться от настырного юноши.

В конце концов все расселись на отведенные места и начался знаменитый во многих семьях разговор за чаем – разновидность пытки, до сих пор не запрещенной ни одной конвенцией.

Первой заговорила тетушка, что была в розовом (и вовсе не о погоде, как вы полагали):

– У вас замечательные ковры, Драмма! Вот ведь знаешь, что старые, а идешь по ним, как по новым! Такой шерсти теперь не встретишь.

– Именно… Мне с коврами всегда не везло: то облезет, то прорвется под ножкой стула… Раньше, ну, когда эту мебель покупали, мастера еще были что надо, – встряла в обсуждение та, что была в лиловом. – Да и подсносились углы… Это на пользу, я считаю.

– А я вообще больше доверяю старым вещам. И одежда тогда не снашивалась за раз. Шили добротно, петелька к петельке! Этому платью нет и недели – я всегда к весне обновляю гардероб – и вот уже потускнели кружева. Представляете? Стоило целое состояние! Говорю еще портнихе: милочка, не экономьте ни на чем! А вот, вышла первый раз, и уже не то… Нет, что ни скажи – вы очень практичные люди, Драмма, никогда ничего не выбросите напрасно, – похвалила та, что была в зеленом, кивая на туалет хозяйки.

Развивая тему старины, тетушки выразительно косились на бабулю: может, и она скажет свое веское слово в пользу палеонтологических находок. Но та напряженно вычесывала кота гребнем и была, похоже, абсолютно счастлива от облака серой шерсти, летевшей с ее колен. Будущее кота вызывало обоснованную тревогу.

Драмма Гром гордо подняла подбородок, замечательный своей полнотой и ухоженностью, и вернула комплимент всем троим:

– Дешевые поделки, мои милые, и даже те, что задорого продают на простачка – не раз убеждалась на других – и смотрятся тряпьем и служат на один раз.

Вся женская половина стола засчитала 1:1 и принялась за сухофрукты и сыр.

Сентенция, сидя напротив за столом, демонстративно не смотрела на Кира, что было практически невозможно сделать, не рассматривая его в упор каждый раз, когда он шевелился. Приходилось буквально изнывать от любопытства к деталям знакомого с детства интерьера. Очень выручала роскошная хрустальная люстра и мелкий узор на портьерах в виде фиолетовых рыбок.

Отдадим должное его выдержке: юноша старался не двигаться вовсе, ковыряя ложкой крем на бисквите. Питая робкую надежду вырваться отсюда до темноты, он то и дело посматривал на огромные часы-башню, стоявшие в простенке между окнами, и едва заметно покачивался вслед за маятником, постепенно покрываясь слоем кошачьей шерсти.

Господин Громм, кажется, дремал, ибо спросил у экономки вечернюю газету, за которой сидеть, смежив веки, казалось более приличным. Его непоседливые отпрыски сбежали куда-то, унеся с собой половину торта, стоило родителям на секунду ослабить свое внимание. Младшие дочери вертели головами за столом, не придя к выводу, относятся они уже к дамскому обществу и должны участвовать в затянувшемся чаепитии или, следуя естественному порыву, могут преследовать братьев, пока они не пожрали самое вкусное в одиночку.

Но кончается все и вся, как и закончился этот ужин. Кир тащился по темным переулкам в «Утиную будку», стараясь не нарваться на какую-нибудь загулявшую компанию. Дом кондитера заснул крепким сном, чтобы встать с рассветом. И даже дядюшка Вивер, претерпев примочки и ингаляции, забылся в тревожном сне, наблюдая крушение Вавилонской башни от щупалец поражающего воображения спрута в оранжевом чепце.

***

Сколько необходимо времени, чтобы свинец стал золотом, а ненависть превратилась в любовь? Оставляя на заботу алхимиков первое, и пусть хоть кому-то из них таки повезет, сообщу, что понадобилось примерно полтора месяца и жалкой стопки деловых писем на то, чтобы от раздраженного безразличия маятник качнулся к интригующей симпатии.

Кир больше не раздражал Сентенцию, что, по известной с древних времен причине, насторожило ее родителей, когда на сообщение о том, что она вольна переехать в другой свежеотремонтированный кабинет, девушка холодным тоном сказала, что «и так нормально».

– Хм… – хмыкнул Встрясс Громм, посмотрев в безмятежные глаза дочери.

Невинная эта безмятежность прямо-таки струилась от всей ее фигуры, сидящей в неудобном кресле для посетителей в кабинете отца. Кондитер пожал плечами и решил обдумать все после обеда. А еще лучше – после ужина. Отлично думается, кстати, после второго завтрака, когда подают ореховый ликер с такими твердыми подсоленными печеньями… Раньше или позже он обязательно вернется к этому разговору.