Не бойся тёмного сна

жизни на планете, космонавты без страха покинули

корабль. В административном здании космодрома был

сплошной мусор и пыль. По видеозаписи хроники

помнилось, что все эти залы были заваленные трупами

людей и, вероятно, эта-то пыль и была их прахом.

Первое, что сделала экспедиция, это посетила

Центральный Банк Информации, который до сих пор

работал, питаемый резервными атомными батареями. В

электронной памяти планеты, хранились сведения обо всех

жителях Геи с отметкой дат рождения и смерти. Досье

было настроено на импульсы каждого человека,

автоматически фиксируя обрыв любого жизненного

импульса. Да, так и есть, все жители Геи умерли тридцать

лет назад в течение трех недель. И лишь одна отметка

вызвала взрыв изумления. Импульс Андрея Болотова,

одного из жителей планеты, оборвался лишь летом

прошлого года!

Головная часть экспедиции немедленно понеслась в

другое полушарие, чтобы отыскать дом этого человека.

Оказалось, что Болотов был художником, владельцем

громаднейшей мастерской. Там и нашли его тело, если это

можно было так называть. В летнем кресле-качалке лежал

скелет с бородой, накрытый истлевшей одеждой. Тело

тщательно собрали и поместили в консерватор: теперь оно

станет одним из объектов исследования. Мастерская была

заставлена большим количеством запыленных, но не

тронутых временем полотен. Работы исчислялось

многими сотнями. Все картины были датированы, и легко

прослеживалось, что рождались они с невероятной

быстротой. Кажется, все двадцать девять лет художник

работал без перерывов. Но вот смерть на полотнах этого

свидетеля невиданной катастрофы отсутствовала. Всюду

145

были только живые люди и, в целом, на полотнах была

отражена, пожалуй, вся история планеты. Трудно было

вообразить, как жил он все эти годы. Робинзону целой

планеты досталась вся цивилизация со всеми ее

достижениями, с действующими агрегатами и станциями,

с несметными запасами продовольствия. У него была

тысяча возможностей обратиться на Землю и как-то

заявить о себе. Однако он почему-то и не думал этого

делать. И он просто работал на протяжении почти, что трех

десятков лет, вероятно, пролетевших для него за такой

работой, как одно мгновение.

Экспедиция обследовала мастерскую художника, дом,

где он жил, изучила данные его компьютера в надежде,

найти хотя бы какую-то строчку, послание, письменное

свидетельство о происходящем вокруг или даже о

собственном состоянии, но художник не оставил после

себя ничего кроме картин. В составе экспедиции не

оказалось искусствоведа, но в команде не нашлось и

человека, которого бы эти картины не потрясали тем

потоком эмоций, что буквально обрушивался с полотен.

Казалось, на картинах были изображены сами чувства,

застыв там лишь для того, чтобы легче восприниматься

душой. Это была застывшая музыка, которая

удивительным образом могла бесконечно литься в душу

каждого. Полотна не нужно было рассматривать,

расшифровывать или объяснять, они завораживали,

окатывали, ошеломляли чувством и настроением с первого

взгляда. Трудно было понять каким способом, какой

изобразительной техникой взгляды людей с полотен, их

позы, жесты, извив складок одежды, наклон травы или

дерева могли излучать такую концентрированную

эмоциональную энергию. Такое людям было еще не

известно. Не все космонавты из экипажа ценили и любили

живопись, но эти работы пробивали любое непонимание и

не любовь. «Ах, так вот в чем суть живописи и искусства

146

вообще», – доходило до многих. «Я понял, – прозрев,

сказал там кто-то из потомственных технарей, – что

истинное произведение искусства не может быть не

понимаемым и не любимым». Любая из картин полностью

перестраивала зрителя под себя и на какое-то время

заставляла зрителя жить по своим законам. Люди, не желая

уходить из мастерской, часами просиживая у той или иной

картины.

147

Однако работа экспедиции началась, экипаж разделился

на группы, каждая из которых занялась своим делом.

Утром все разлетались по своим объектам, благо, что

148

леттрамы Геи остались исправными, но вечерами команда

собиралась в мастерской. Эти своеобразные встречи за

вечерним чаем в мастерской стали традицией. Судьба

Андрея Болотова превратилась в загадку, которую хотелось

разгадать каждому. Всем было ясно, что его картины

гениальны. Вместе с многочисленными отчетами, которые

каждый день передавались на Землю, экспедиция

представила отчет не только о таком феномене

выживаемости, как Андрей Болотов, но и сообщила о его

работах. Изображения всех полотен были отосланы на

планету-праматерь. И на Земле, где теперь пристально

следили за работой экспедиции, и где были тут же созданы

точные цифровые копии картин, начался фурор. Мнение

искусствоведов было единогласным: таких шедевров

изобразительное искусство не знало никогда. По своей

мощи полотна Болотова превосходили достижения

художников всех времен. Искусствоведам тут же

потребовались полные биографические данные художника.

И тут новая загадка: оказывается, до трагедии на Гее,

Болотов не знал что такое краски и кисть, работая

техником по эксплуатации грузового транспорта. Что же

превратило техника в гениального художника? Может

быть, само излучение, убившее всех? Может быть, гением

его сделало одиночество, когда он каким-то чудом уцелел,

и страстное желание хоть как-то сохранить исчезнувший

мир? Может быть, это сама жизнь, оказавшаяся загнанной

в угол на несчастной планете, уцепилась за последнего

человека, вложив в него одного таланты и способности

многих, чтобы хоть как-то спастись? И может быть, через

эти картины, таким образом, выразилась вся цивилизация

планеты Гея?

Собираясь в его мастерской, команда всегда оставляла

свободным кресло, в котором нашли останки художника,

как бы признавая его присутствие. Умер он в возрасте ста

пятидесяти лет и сначала, когда было сделано

149

предположение, что к его смерти привели какие-то

преждевременные старческие изменения, то все лишь

застонали от огорчения. Не простительно умирать от такой

глупости, как старость, когда можно было откачать возраст,

воспользовавшись

специальной

клиникой

и

консультациями с Земли. Однако были и другие загадочные

особенности. На последней картине художника была

выставлена дата его смерти. Около ней-то его и нашли. Все

же остальные полотна были к этому времени расставлены

в таком порядке, что хотя бы самые из них, можно было

видеть прямо из кресла. И ни одного чистого, готового к

следующей работе полотна! И тогда, сопоставив все эти

детали, экспедиция пришла к единому, ясному виденью его

последних минут.

…Вот художник решил, что и эта картина завершена. Он

поставил на ней свой автограф и дату. Еще раз окинул

оценивающим взглядом. Потом откинулся назад, взглянул

на все, что было создано за многие годы. В целом, он был

явно доволен своим трудом. Хороша была и последняя

картина. Он еще раз взглянул на нее – да, не плохо. Его

титаническая работа завершена. Он запрокинул голову

назад, и устало закрыл глаза. Кисти и краска посыпались

из рук… Он умер, как заснул. И старость была здесь не при

чем. Просто он до конца, чего, возможно, не достигал ни

один художник в мире, выполнил свою работу. А от этого,

вероятно, тоже умирают.

А еще, что добавлял Нефедов уже от себя, прочитав или,

точнее, даже просмотрев на эту тему и роман Берга,

Болотов умер еще и потому, что просто не захотел

продлевать себе жизнь, он захотел остаться со всем своим,

в своем мире.

…Через пятнадцать лет все работы гениального

художника должны были вместе с экспедицией прибыть на

Землю. «Вероятно, в оригинале мне их не увидеть», –

150

продолжая раздумывать над этой историей, подумал

однажды Василий Семенович.

22. УЖИН ПРИ СВЕЧАХ И ПОРТЬЕРАХ

Картины и судьба Андрея Болотова не выходила из

головы Нефедова. Он пытался найти хоть какое-то

сходство ситуаций его и своей. Но всякое сравнение тут

было с натяжкой. Почему у Болотова, одиночество и

безнадежная ситуация вызвали взрыв творчества, а у него,

Нефедова Василия Семеновича, оказавшегося в ситуации

куда более лучшей, полный упадок? Где оно это

вдохновение?! Или разница тут в том, что Болотов все же

оставался в своем времени и люди, которых он изображал,

еще буквально дышали ему в затылок, а у Нефедова в

затылок душит лишь пропасть времени, при полном

отсутствии какой либо подпитки своего двадцатого века?

А, может быть, все дело лишь в степени одаренности? И,

думая так, писатель Нефедов и вовсе впадал в депрессию.

Целыми днями, слоняясь из угла в угол по квартире,

Василий Семенович не мог взяться ни за что. Он пил чай,

спал, бездумно пялился в телевизор. Давно уже его не

потрясало то, что каждый день он смотрел передачи,

которые не должен был видеть. Факт продолжающейся

жизни стал для него, наконец, нормальным, спокойным

явлением. Около недели после путешествий он не выходил

из квартиры, выскакивая лишь в «предбанник» за

продуктами и газетами, поступавшими в его почтовый

ящик, прикрепленный рядом с дверью. Газеты приходили

точно по датам за вычетом двух тысяч восемьсот

семидесяти лет.

Однажды он вспомнил о своем прежнем увлечении – он

был страстным поклонником хоккея. Ему стало интересно,

а что же с хоккеем стало сейчас. И он нашел его! К его

восторгу хоккей мало, чем изменился, как будто его

151

специально держали нетронутым. Конечно, другими были

и лед, и снаряжение спортсменов, и формы клюшек, но

был тот же гул толпы, треск клюшек и такое мастерство

спортсменов, о котором просто нельзя было и

предполагать. Вероятно, этой тихой цивилизации, когда

люди бледнеют от звука, включившегося холодильника

двадцатого века, так не хватает иногда этого спортивного

шума. Нефедов заметил, пар, который шел изо рта

спортсменов и понял, что они действительно играли где-то

на холоде. Он отключил изображение и подошел к окну.

Какой же здесь, интересно будет зима? Ведь все, что с ним

здесь произошло было на фоне зелени и ясного солнца, а

ведь будет еще весна, потом зима, потом весна… И сколько

же раз это должно повториться, чтобы «свои» люди

«догнали» его здесь? Восстановители назвали цифру от

пятисот до шестисот лет… Даже сто лет туда, сто лет сюда

для них семечки!

При помощи УПа Василий Семенович продолжал

просматривать свое прошлое, чаще всего, останавливаясь

на эпизодах с Сашенькой.

В конце недели этого мучительного отдыха он позвонил

Юрию Евдокимовичу и пригласил всех своих главных

восстановителей на ужин. Минут через пять после

приглашения ему перезвонил Виктор и спросил нельзя ли

позвать и Миду?

– Нет, нет, – возразил Нефедов, – разговор будет

серьезный.

152

Готовясь к ужину, он заказал немало вкусных вещей, а

потом, подумав, что не испытал эту цивилизацию еще на

один тест, заказал бутылку шампанского. Было доставлено

и шампанское.

153

Гости ахнули, войдя в большую комнату с окнами,

завешенными тяжелыми портьерами, не пропускающими

света города и освещенную пахучими стеариновыми

свечами в подсвечниках на шикарно обставленном столе.

Тут был мир совершенно иного света, сумеречных и от

этого глубоких красок (особенно красивой и таинственной

показалась красноватая мебель комнаты). Восстановители

и сами ни ожидали, насколько в стиль угадает их сюрприз,

потому что явились они в превосходных костюмах-тройках

и при галстуках. Конечно, романтика романтикой, но

больше их мучили догадки о причинах торжественного

приглашения. Предупреждение о серьезном разговоре

было явно неспроста.

– По какому случаю торжество? – первым спросил

непосредственный улыбающийся Толик, первым же

устраиваясь за стол. – День ангела у тебя, кажется, еще не

скоро.

Василий Семенович невольно усмехнулся: Толик со

своим нарядом перестарался. Его костюм был в чуть

заметную полоску, у него одного был галстук-бабочка и

тросточка в руке. Это было не совсем по моде времени, в

котором жил Нефедов, такой наряд, считавшийся

несколько пижонским, он и сам видел лишь в кадрах

кинохроники. Но, может быть, Толик специально играл на

этом нюансе?

– Причину сейчас объясню, – сказал Василий

Семенович, подождав, пока гости не рассядутся, – но

сначала выпьем.

Он выстрелил пробкой, тряхнув пламя ближайшей

свечи, наполнил бокалы янтарным вином с пеной. Все

мелодично коснулись бокалами и выпили.

– Тысячу лет не пил шампанского, – пошутил Нефедов,

с удовольствием смакуя пощипывающий вкус

превосходного вина.

154

– Больше, больше, чем тысячу, – тут же радостно

поправил Толик, – при чем ни сколько ни вру…

– Ну, вот что, друзья мои, – спокойно улыбнувшись,

проговорил Василий Семенович, – должен вам сказать, что

вашим сорок четвертым веком я поражен. Вы замечаете в

своем веке какие-то недостатки, но мне по душе все: и

ваши жилища, и ваши леттрамы и ваши роботы, и воздух,

и все, все, все. Но больше всего мне, конечно, близка

ориентация цивилизации на воскрешение… Но что же вы?

Я всему рад, а вы как будто недовольны…

– Да мы уж догадываемся, куда ты клонишь, –

задумчиво разглядывая узор на фужере, проговорил Юрий

Евдокимович.

– Что ж, тем легче. Тогда я сразу к сути. Итак, несмотря

на счастье снова жить, я понял, что жить здесь я больше не

могу… Не знаю, возможно ли это, но я прошу, чтобы меня,

ну… как бы сказать, вернули… пока…

Сказав эти приготовленные, хоть и сбивчивые слова,

Василий Семенович смолк. Молчали и восстановители.

Слышно было, как лен скатерти вдруг прострочило

несколькими каплями сверкающего стеарина с одной из

свеч. Старший восстановитель поднялся из-за стола,

прошелся по сумрачной комнате, обходя стул с атлетически

сложенным Виктором, который в пиджаке двадцатого века

с подкладными плечами был особенно внушительным.

– Что же, в небытии или в банке памяти среди теней и

фантомов легче? – спросил он.

– Ох, Юрий Евдокимович, – проговорил Нефедов, – ну,

уж кто-кто, а ты-то прекрасно меня понимаешь…

– Да, понимают я тебя, понимаю, – обезоружено

согласился старший восстановитель. – Но как мы тебя

возвратим, уничтожим, можно сказать?! Это

безнравственно…

– А обрекать меня на муки такого немыслимого

ожидания – это как? Поверьте, что я так не смогу. Но не

155

выбрасываться же мне из окна… Я не хочу показаться

неблагодарным. Но я хочу быть понятым. Вас же

оправдает мое искреннее желание быть воскрешенными со

всеми вместе, что лишь подтвердит ваши выводы о

необходимости массового, разового восстановления.

– Ты уже и за нас доводы придумал, – съязвил Толик, не

сколько словами, сколько самим тоном.

– Да. Но я хочу остаться со своими. А если я буду ждать

их с вами, то, пройдя сквозь такое немыслимое ожидание,

я оторвусь от них. Я просто повисну. Я не буду ни там, ни

там. А в вас мне многое непостижимо. Когда-то я считал,

что в первую очередь человек изживается эмоционально,

что все настоящие эмоции возможны у него лишь в одном

экземпляре, а все остальные любови и ненависти лишь

тиражируются. Когда-то эта мысль серьезно

противоречила моим доводам о возможности бессмертия,

потому что бессмертные люди с растиражированными

эмоциями представлялись мне скучными, холодными,

безжизненными, не способными к жизни. Теперь же я

вижу, что вы обновляетесь и в этом! Я вижу, что

произошло непостижимое для меня изменение самой

природы человека. Для того чтобы стать таким же как вы, я

должен измениться эволюционно, как должен был бы до

мировоззрения двадцатого века дотянуться человек

средневековья. Я просто не готов к такой быстрой,

катастрофической для меня эволюции.

Нефедов замолчал, ожидая, что кто-нибудь из них

заговорит, но каждый из них даже не шелохнулся.

– Я не могу остаться здесь и потому, – продолжал

Василий Семенович, – что ты, Толик, был тогда прав.

Помнишь наш спор о женщинах? Прости меня за резкость.

Поймите, я вовсе не хочу смерти. Так как я хочу

бессмертия сейчас, я не хотел его никогда. Но дайте мне

отпуск, если можно так выразиться.

156

– Мы не компетентны принять такое решение, – с

явным и даже резким разочарованием в Нефедове, сказал

Виктор, поднимаясь с облегченно скрипнувшего стула.

И эта откровенная реакция невольно задела самолюбие

Василия Семеновича. Виктор из всех троих

восстановителей всегда был, как бы, несколько отодвинут,

во всяком случае, Нефедов общался с ним меньше всего.

Но теперь эта его внезапная резкость открыла многое.

Скорее всего, в этой научной группе именно он-то

спокойный и неторопливый играл роль главного мозгового

центра. И в то время, как Юрий Евдокимович, с которым у

Нефедова сложились особо доверительные отношения,

пропадал со своим подопечным в разных поездках и

экскурсиях, Виктор продолжал корпеть в лаборатории. Кто

знает, может быть, он-то и вложил больше всех труда и

усилий в это восстановление. Так что тут уж не до обиды.

По большому счету все они правы.

– Да, да, – подтвердил слова Виктор и Юрий

Евдокимович, – это может решить лишь всеобщий опрос.

Хотя, конечно же, такого вопроса у нас еще никогда не

обсуждалось.

– Тогда я сейчас же делаю заявление в канал идей, –

торопливо предложил Нефедов.

– Но мы еще не допили вино, – вклинился Толик,

видимо, решив хоть как-то отвлечь его.

Нефедов разлил оставшееся, уже не так весело

играющее шампанское, и тут же выпил свой бокал. Выпил

и Толик. Остальные, сидевшие теперь на диване, даже не

потянулись к своим бокалам.

– О! – вдруг специально радостно воскликнул Толик. –

Так я ж, про подарок забыл!

Он принес из прихожей сверток, перевязанным

торжественным бантом. Развернул светящуюся радужную

бумагу и протянул хозяину. . топор. Виктор и Юрий

Евдокимович невольно лишь улыбнулись-усмехнулись.

157

– Что это? – недоуменно спросил Нефедов.

– Это тебе на случай, если ты забудешь ключи дома.

Конечно, в другое время это могло бы оказаться удачной

шуткой, но не теперь.

– Боже мой, – прошептал Нефедов, рассматривая столь

неожиданный предмет, – а ведь я помню его с детства. Он

стоял в углу за печкой. Мы кололи им лучины для

растопки. А вот этим краем мы с отцом однажды рубили

проволоку. Где ты его взял?

– Да уж взял, – растерянно, словно уличенный в краже,

пробормотал Толик.

– Нет уж, – неожиданно заключил Нефедов, – давайте,

не будем медлить.

Толик вопросительно взглянул на старшего

восстановителя, и тот лишь грустно и печально покивал

головой. Толик, шумно скомкав нарядную обертку и сунув

ее в карман, положил перед собой УП, вызвал канал

заявления идей, и Василий Семенович сделал свое

заявление. Заявлению тут же был присвоен номер 43-26.

После этого они переключились на канал просмотра всех

идей. Там, как обычно, шел поток самых сумасшедших

предложений, строго выверенных проектов, ничего не

значащих реплик уже передаваемых на всю цивилизацию.

Все это шло без всяких комментариев: для обсуждения

каждого предложения существовал отдельный подканал.

– Вряд ли ты пройдешь так скоро, – предположил

Виктор, – там ведь своеобразная очередь.

Однако его прогноз не оправдался. Через несколько

минут прямо в воздухе прорисовался номер, присвоенный

предложению Василия Семеновича, в комнате появился,

как бы еще один Нефедов и повторил свое заявление.

– Люди сорок четвертого века, – спокойно говорил он

теперь уже всей цивилизации, – обращаюсь к вам и

надеюсь на понимание…

158

Как только он замолчал, Толик произнес шифр 43-26 с

добавлением литеры “А”. Перед ними на воздушном, но

непроницаемом фоне предстала таблица счета голосов.

Первыми появились и стали стремительно увеличиваться

голоса «против», но это были пока, конечно, просто

эмоции. И впрямь, потом, как бы с запозданием появились

голоса в поддержку. Их число, увеличиваясь все быстрее,

скоро сравнялось с голосами несогласных, о чем счетчик

дал знать общей красной вспышкой, и стремительно

пошло вперед.

Нефедов и его гости просидели перед этим экраном

минут пятнадцать. Картина не менялась. Толик отключил

УП.

В квартире была тишина и запах оплывающих свечей.

Юрий Евдокимович сидел на диване, обречено стиснув

голову ладонями. Виктор задумчиво маленькими зрачками

смотрел на ровный огонек свечи. Толик искоса

посматривал на Нефедова, побледневшего от волнения.

Того поразило уже одно количество людей,

среагировавших на его заявление. Вот сколько человек

могут тут мгновенно узнать о тебе.

– Ну что вы, я ведь уже знаю, как умирают, – и с

ощущением какой-то свободы, и с холодком отстранения,

попытался шутить Нефедов, – правда, в прошлый раз это

было не очень приятно, но уж теперь-то вы как-нибудь

подсластите это.

Никто, однако, не улыбнулся и ничего не ответил.

– А вы знаете, – продолжил Василий Семенович и сам

уже без улыбки, – мне, ведь, и вправду не страшно. У меня

такое ощущение, будто до конца-то я и тогда не умирал.

Как будто какой-то своей частью я жил все эти

тысячелетия. Эта моя часть (может быть душа?) не помня

событий времени, помнит лишь его бесцветный каркас, и

потому мое принятие нового похоже на узнавание

виденного, но чуть забытого.

159

– Пожалуй, это любопытно, – констатировал старший

восстановитель с оттенком профессионального интереса,

конечно, достаточно тусклого на этот раз.

Дальнейший разговор из-за налета грусти получился

очень взаимопроникновенным. Теперь уже, как бы на

прощание, восстановители еще более детально

обрисовывали картину будущего всевоскрешения. Василий

Семенович неожиданно заметил, что они будто в чем-то

оправдываются перед ним. Да ведь это ему надо

оправдываться… Другой-то на его месте, возможно, и

прижился бы тут. Устроился бы, например, егерем на

Земле Дубль-А и обосновал там новый род. Не того они

выудили из небытия, не того… Слишком уж социальным,

что ли, он оказался.

В последний момент, когда гости прощально пожимали

руку в прихожей, и когда у них уже не осталось

возможности возразить, Нефедов сказал главное:

– Пусть это произойдет завтра. Лучше всего утром.

Завтра я специально не буду выходить из квартиры.

Сделайте, пожалуйста, так, чтобы я ничего не заметил.

– Эх, – вспомнил вдруг старший восстановитель, – а

ведь я хотел еще с тобой к нашему Великому Старцу Сай

Ши съездить, да и в гостях у меня на Аляске не побывал…

– Да, ничего, – просто и по-доброму улыбнувшись,

сказал Нефедов, – потом в другой раз…

Закрыв дверь и вернувшись в комнату, он включил

люстру над почти нетронутым столом, задул свечи и

некоторое время сидел, уставясь на светло-пепельные

пахучие дымки от свечек. Теперь при ярком свете лампочек

все произошедшее за этим столом показалось почти

нормальным.

23. САМЫЙ КОРОТКИЙ ПУТЬ

160

На другой день Василий Семенович, почти до рассвета

просидевший у окна под звездами, поднялся поздно. В