Жизнь волшебника

приторно сладкой подготовки Алишер, небрежно кивнув на дверь за своей спиной.

Роман по кругу смотрит на их приветливые лица. Сколько скрытой насмешки за их излишне

глубокими улыбками. Кажется, они и сами с удовольствием наблюдают за своим спектаклем, за

увлекательным процессом своей мастерской обработки.

– Нет уж, ребята, извините, но туда нельзя, – отвечает хозяин, с удовольствием представляя,

каким подлецом выглядит в их глазах: сидеть тут с ними, поглощать их угощения и ни с чем не

соглашаться.

Неловкая пауза длится полминуты. Романа она не тяготит. Он сидит с грустным лицом и вряд ли

стригали видят за этим уже его усмешку. Алишер смотрит с выражением «н-да-а». Темноватые они

почти всё, а Алишер, пожалуй, больше всех. Ох, с каким удовольствием они отмутузили бы этого

хозяина. Да только невыгодно гостям ссорится с ним. Они просто сидят, с шорохом почёсывая

бороды и затылки.

– Послушайте, а нет ли у вас гитары? – спрашивает вдруг Алишер, конечно же, самый

находчивый из всех.

Ай да молодец – он неутомимо начинает новый круг ухаживания. Тут можно было бы просто

сказать, что гитары нет, но Роману уже самому интересно поиграть с ними.

– Гитара есть, – отвечает он, – но такая, что её невозможно настроить.

– Да чего там скромничать?! – тут же горячо ухватывается Алишер. – Наверняка у вас

замечательный инструмент. Принесите, мы настроим.

– Как приятно встретить человека, в доме которого на стене висит гитара, – значительно

добавляет кто-то ещё, картинно показав рукой воображаемую стену, и Алишер одобряет его

взглядом – это добавление в струю.

Роману даже любопытно. Неужели они смогут расхвалить даже его плохо отремонтированную

гитару? Он отправляется домой. По дороге, наткнувшись на мотоцикл, вспоминает о пойманной

рыбе, которая лежит в коляске, и заносит её жене.

– Забыл совсем. Надо почистить, а то прокиснет.

– Ты, кажется, выпил, – говорит Смугляна, взбудораженная живым мужским кипением за

стенкой, во дворе и вообще по всей просторной территории.

Роман невольно замечает, что сегодня она тщательно не по-домашнему причёсана, а глаза

чуть-чуть подведены. Что ж, почему бы и ей не выглядеть так же ярко, как эти нечаянные гости?

Пусть знают наших!

– Угостили чуть-чуть, – отвечает он, снимая с гвоздя гитару, – они просят, чтобы я пустил их в

комнату связи. Пусть попробуют уговорить…

– А гитара зачем?

– Так для того, чтобы легче было меня уломать. Не зря она тут висит – пора ей выстрелить.

– Наверное, ты все-таки согласишься, – говорит жена, видя его почти уже пьяный вид. – Не

позорился бы ты с этой гитарой. Возьми лучше новую.

– Перед ними не опозоришься, хотя я стараюсь изо всех сил. С новой гитарой я и в самом деле

буду слишком хорош. А мне это не надо.

Гитара встречается чрезмерно радостным гулом. Курчавый, чернобородый гитарист берёт этот

чудо-инструмент с ржавой, не зачищенной пластиной вместо струнодержателя. С минуту

озадаченно осматривает такую хитроумную конструкцию. Роман с интересом и усмешкой смотрит

на гитариста: а ну-ка, давай комплимент!

– Талантливо придумано, – замечает тот с такой искренностью, что как тут не поверить, что они

артисты, – неплохое инженерное решение. У вас явные задатки изобретателя…

306

– Да, знаю я это, – снисходительно соглашается Роман. – У меня ещё уйма всяких талантов. Вы

обо мне рассказали ещё не всё.

– Конечно, как можно работать на таком сложном техническом объекте, не имея инженерного

ума, – добавляет тот, кто всегда угадывает в струю.

А вот гитарист-то оказывается настоящим. Гитара, которую ему так и не удаётся настроить,

фальшивит неимоверно, но поёт он – что надо. Но главное (и это оказывается ударом ниже пояса)

– большинство его песен, кажется, из репертуара Высоцкого. Глядя на этих льстивых и лживых

гостей, Роман никак не поймёт, почему им-то нравится Высоцкий? Более того, некоторые песни

запрещённого барда он слышит впервые. А между песнями сыплются новые анекдоты, какие-то

истории, рассказы о событиях, про которые он не знает. Против потока новой информации ему,

живущему в провинции, да ещё в километре от села, устоять нельзя. Как бы там ни было, но это

застолье и впрямь становится для него настоящим, интересным событием.

Слыша звуки струн, на веранду натекают новые люди, и всякому подошедшему кто-то без

устали поясняет, что Алик играет на замечательном инструменте хозяина всего этого большого

гостеприимного дома. А сам хозяин, вот он: скромно сидит на самом почётном месте. Роман на это

уже не обращает внимания.

– Ну так что, занимаем мы эту комнату? – спрашивает Алишер, чувствуя логическое

победоносное завершение этого более мощного наступления.

– Нет, ребята, в эту комнату я вас пустить не могу, – говорит Роман всё то же, но уже и в самом

деле чувствуя себя не в своей тарелке, – на днях приедут монтажники. Не в гостиницу же их

посылать.

– Но в гостинице неудобно и нам, а здесь мы не умещаемся. Тут мы и на работу можем пешком

ходить, не обременяя расходами на транспорт ваш замечательный совхоз.

– А мне какое дело? – говорит Роман, сожалея, что не может говорить мягче. – Я делаю лишь

то, что обязан делать.

– Делаю лишь то, что обязан, – как-то саркастически и веско повторят Алишер.

И уже один этот повтор делает фразу Романа какой-то просто неприличной. Такой неприличной,

что все смолкают.

– Ну, а если ваши работяги не приедут? – спрашивает через минуту Алишер. – Мы в тесноте, а

комната пустует. . Ведь вам самому будет неловко от своей излишней принципиальности…

Дело тут, конечно, не в неловкости, но кое в чём он прав: прошло уже три намеченных срока

приезда бригады. Всякий раз ей что-нибудь мешает.

– А если приедут? – спрашивает Роман. – Вот тогда-то мне уж точно будет неловко.

– А если приедут, то мы тут же освободим эту комнату, – заверяет бригадир.

Роман некоторое время сидит, раздумывая. Замолкают и все другие, чтобы не мешать

шевелению его мыслей.

– Что ж, – произносит он и слышит, как тишина превращается и вовсе в минус тишину. – Но! –

говорит он, подняв палец. – Вы освободите комнату через десять минут после того, как я об этом

попрошу.

– Слово мужчины! – восклицает Алишер, быстро протягивая руку.

Эта твёрдость и лаконичность не могут не подкупать. Приятно иметь дело с такими людьми. Как

хорошо он это сказал: «слово мужчины»! Да уж, у кавказцев есть чему поучиться.

Карачаевцы с облегчением вздыхают. Все уже так вымотаны своей игрой, что и радость победы

оказывается вялой. Впрочем, какая это победа?! Соглашение заключается на каких-то других

основаниях, на клятвенном слове. Все устало поднимаются с нагретых мест, готовясь к

небольшому, но с таким невероятным трудом добытому переселению. Роман приносит ключ,

отдаёт Алишеру, возвращается домой.

В доме вкусно пахнет рыбой, жареной на растительном масле. Уж на что западает Нина, так это

на рыбу, особенно на жареную. Без слов готова чистить и есть её хоть каждый день.

– Ну что, уболтали они тебя? – с усмешкой спрашивает она, ставя на стол сковороду.

– Не уболтали. У нас боевая ничья, – отмахивается пьяненький Роман. – А вообще-то они

ребята ничего… Зря я на них бочку катил. Они ведь все песни Высоцкого знают. Может быть, и

вправду надо было новую гитару взять? Да я её не пожалел, она там просто по сценарию не

подходила.

– По какому сценарию?

– И по их сценарию, да и по моему тоже.

На душе теперь даже какое-то освобождение. Стригали уже не враги, и для борьбы с ними не

нужно делать ничего, чего делать не хочется. Пусть стригут своих овец… Если уж он не может.

Остановившись около зеркала, Роман пристально всматривается в себя.

– Ты чего это? – удивлённо спрашивает Смугляна, никогда не видевшая его за таким занятием.

– Они сказали, что я славянин, – поясняет он. – Ну, а что во мне такого славянского?

– Да славянин ты, славянин, только глаза у тебя узкие, – смеясь над его пьяненьким видом,

успокаивает жена-татарка, которую Роман воспринимает как свою, как-то не замечая, что у неё

307

раскосые глаза и волосы чёрные, как хвосты коней, на которых когда-то в здешних степях скакали

бронзоволицие завоеватели.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Летние перепады

Лето, сразу же взорвавшееся яркой жарой, таким и стоит, потрескивая зноем и сушью. Жаждой

томятся люди, животные, земля. Все молят хотя бы об одном дождичке, чтобы чуть-чуть залить

глотку этого осушающего дыхания. Хотя такое разъярённое лето одним дождём, конечно, не

притушишь, а так, разве что освежишь немного. Не испытавший забайкальской жары не поймёт,

что такое здесь дождь. Дожди для Забайкалья – это особая ценность, отдельная категория. Лежит

земля в раскалённом оцепенении под белым пеплом пыли, но сбрызнул её дождик, и по яркости

красок, по свежести, по аромату всякие там черноморские курорты просто блёкнут в сравнении с

землей за Байкалом. С дождем оживает всё: и природа, и душа. Если есть дождь, есть и хлебный

колос, и огурец. Не потому ли живому забайкальскому дождю хочется в ноженьки поклониться.

Настоящая благодать забайкальская бывает даже не тогда, когда греет яркое солнце, а когда

окатит землю освежающий дождь. Языческие боги, без всякого сомнения, и появились от такого

уважительного преклонения, от эстетической и духовной потребности в этих богах,

олицетворяющих разные стихии.

В один день, стругая в тени гаража доски для книжных полок, Роман вдруг останавливается от

глубокой, глухой тишины. Тихо было и до этого, но тут обнаруживается какой-то просто полный

провал в бездонность покоя. Выглянув из ворот, Роман видит, как над самой землёй беззвучным,

каким-то тайным порывом, чуть-чуть касаясь земли и поднимая случайные облачка пыли, мчится

ветер, а по небу он же чуть ли не кувыркая, тащит обрывок тучи. Потом мгновенно, как вздохом,

окатывает прохлада, и сверху, с резко прорезавшимся шумом, прямо при солнце осыпаются

прозрачные шарики-капли: крупные, редкие, горящие сами по себе. Они порывом изрешечивают

штакетник и землю, но на сухой дорожке сохнут прямо на глазах. Эта первая хлёсткая горсть

небесных зёрен лишь взбадривает воздух, но ничего не меняет на земле. Пока это ещё вызов,

предупреждение, потому что одновременно с двух сторон, а гуще всего с юга, из «гнилого угла»,

надвигаются тёмные тучи.

Ухватившись за перекладину низкой крыши гаража, Роман с восторгом наблюдает за таким

грандиозным погасанием мира. Небо всё более и более разбухает дымной синевой и вдруг,

кажется, уже на пике этого странного полуденного сумрака из огромного небесного ведра ухает

вниз обильным ливнем. Всё это, конечно, кратковременно и ярко, как и положено для Забайкалья.

Тень небесного омута стекает седыми молочными нитями, за которыми тут же проглядывает ни в

чём не виноватое, незамутнённое солнце, и осчастливленная, получившая удовлетворение земля

блаженно отражает его лужами, мокрой травой и скользкой глиной дороги.

Вот, казалось бы, и всё, но в полночь Мерцаловы просыпаются от ровного активного шума воды.

Дождь продолжается и утром, и весь следующий день. И лето, казалось бы, нормальное знойное

лето уже чавкает и тяжелеет, обращаясь неизвестно во что. Похоже, сорвавшись на том красивом,

бурном ливне, оно остаётся лишь в виде окон в тягучих, зябких дождях, мало чем отличающихся от

байкальских. Через неделю дело доходит до того, что и здесь влага уже сочится, кажется, из

самого воздуха.

Все эти по-осеннему холодные дни Мерцаловы почти безвылазно сидят в доме, тяготясь

неуместным комнатным уютом. Насколько позволяет дочка, Роман пытается вникнуть в книги по

электротехнике, Нина готовится к очередной сессии.

Стрижка на время дождей останавливается – мокрую шерсть не просушить, а в тюках она горит.

Карачаевцы за стенкой валяются на кроватях, спят, тренькают гитарой, делая бесконечные

попытки настроить её. Почти у каждого из пятидесяти стригалей к Роману находятся какие-то

мелкие просьбы. То им нужны нитки, то ведро, то таблетка от зубной боли, ну, а если нет таблетки,

то хотя бы зубчик чеснока, чтобы положить в больное дупло. Очень часто они просят его то за

одним, то за другим сгонять в село на мотоцикле, расхваливая этот мотоцикл на все лады, что уже

и не смешно. Роман, ни разу не откликнувшись на их просьбы, никак не поймёт, почему они, не

смотря на это, не перестают обращаться к нему. Тем более, что ездить мотоцикле сейчас просто

невозможно – дорога как мыло. Многие из стригалей, кажется, и впрямь воспринимают

Мерцаловых как гостиничных работников, обязанных обслуживать их. Легко заметить и ту простую

закономерность, что с просьбами они в основном идут к Нине. Стоит Роману уйти даже в сарай к

верстаку, как на крыльце, с другой стороны дома, уже кто-нибудь есть. Если же хозяин уходит в

село за хлебом или молоком, то поднимаясь в горку, он обязательно видит, что из их половины кто-

нибудь уходит. Жена сообщает потом об их очередной, какой-нибудь нелепой просьбе. Странно,

308

конечно, почему эти просьбы появляются у стригалей как раз тогда, когда его нет дома? Смугляна

поясняет и это – квартиранты просто сторонятся хозяина, видя его постоянное недовольство ими.

Роман не особенно задумывается об отношении жены к таким соседям – конечно же, теперь ей

приходится держать себя куда строже. Стоит ей выйти за чем-нибудь во двор, как на неё тут же

открыто и откровенно устремляются все взгляды. Посыл этих взглядов расшифровывать не надо.

Роман в такие моменты и сам невольно наблюдает за женой, поражаясь, однако, тому, что чужое

внимание ничуть её не смущает. Он не знает, как относиться к потоку мощной самцовой энергии,

буквально веющей с густонаселённой части усадьбы, но Смугляна, всякий раз опережая его

вопросы, отзывается о соседях пренебрежительно, и этого хватает, чтобы гордиться ею: пусть,

пусть знают эти супермены, что здесь ничто им не принадлежит.

Но что происходит с Ниной на самом деле! Уже в первый день приезда карачаевцев она вдруг

обнаруживает, что их язык очень похож на татарский, который она хорошо понимает. Она слышит

всё, что говорят гости о ней и о муже, понимает реплики, которыми они перекидываются между

собой. Иногда эти реплики столь откровенны, что притворяться непонимающей непросто. И эта

невозможность какой-либо реакции заводит уже сама по себе. Реакции она позволяет себе потом,

войдя на веранду, оказавшись, как в неком буфере, между многими мужчинами и одним своим

мужчиной в доме. Несколько минут, прежде, чем войти в дом, она стоит в этом убежище, просто

«обтекая» от всего услышанного. Есть тут и ещё один «раскачивающий» момент: пошлости и

комплименты идут одним потоком, только комплименты – на русском, пошлости – на их языке.

Стригалям как будто даже доставляет удовольствие во весь голос говорить сальности по своему,

считая, что она всё равно ничего не понимает. Но как это взрывает Нину! Слыша от одного и того

же человека в свой адрес пошлость и тут же следом – красивые ласковые слова, которых ей так не

достаёт от мужа, она не может сразу отойти от таких перепадов. Однако же «скрытые» сальные

реплики и характеристики, которых она удостаивается, плавят её куда сильнее красивых

комплиментов. Красивое ласкает, пошлое – возбуждает. От этой непрестанной разнополюсной

бомбардировки она постоянно находится в неком лихорадочно-суетливом состоянии. Нине всегда

хотелось в город, но только не теперь. Сейчас ей здесь даже комфортней, чем могло бы быть в

городе. Разве в городе она могла бы иметь под боком такой горячий концентрат из пятидесяти

голодных мужиков?

Романа же радует, что теперь его жену влечёт к нему куда сильнее. Уж в женщинах-то он кое-

что понимает. Главное для всякой женщины – чувства. И если чувство его жены обостряется к нему

именно сейчас, значит, бравые соседи ей и впрямь безразличны. Значит, она по-новому оценила

его превосходство. Странно здесь только одно: их деревянная, быстро рассохшаяся кровать

скрипит теперь звонко и многоголосо, несмотря на периодическое подтягивание болтов, но жене с

приездом гостей почему-то нравится скрипеть ещё сильнее, не стесняясь того, что их наверняка

слышат за стенкой. Более того, иногда в порыве страсти она может даже стукнуть в эту стенку

пяткой или опереться в неё рукой, чего раньше как-то не наблюдалось. Откуда Роману знать, что

Смугляна в это время своими чувствами больше за стенкой, чем здесь, на постели.

Песни, которые гости горланят каждый вечер, как будто тоже специально громко, быстро

надоедают. Высоцкого они уже не поют, а больше что-то на своём языке или попросту откровенно

блатное.

Для своего пропитания карачаевцы каждый день покупают по две овцы: в совхозе они дёшевы,

а стригалям с их сверхльготами и вовсе обходятся в копейки. Уже сваренное мясо они приносят из

столовой на стрижке, но, не съедая, выбрасывают полуобглоданные кости в палисадник, где их

подбирают бродячие собаки. Туда же летят и пустые бутылки. В один из моментов

благорасположения к стригалям, Роман шутя советует им побриться, потому что местным

женщинам бороды не привычны. Шутки шутками, но уже через три дня количество чёрных

карачаевских бород сокращается вдвое. А так как щетина на степном воздухе и свежей баранине

растёт у них, как на опаре, то скоро весь двор оказывается засыпанным лезвиями. Ходят слухи,

что карачаевцы приглашены в этом году последний раз: на их счёт переданы какие-то негласные

распоряжения из области, и гости знают, что сюда они уже больше не приедут. Желанием же

оставить здесь хоть какую-то добрую память о себе они не обременены. Видя всё это, Роман

решает спокойно пережить нашествие гостей, а потом тщательно прибрать за ними, особенно

острое: изменять привычке ходить босиком по всей своей территории не хочется.

К удивлению Романа, стены во время дождя в некоторых местах промокают насквозь. Но это бы

ещё ладно. В первый же основательный заряд дождя ошарашенный хозяин никак не может взять в

толк, почему поток воды, несущийся с горы, не обтекает дом, а теряется у завалинки. Однако, один

взгляд, брошенный с другой стороны дома объясняет эту загадку: вода проходит сквозь завалинки,

как сквозь сито. Вот это да! Мало того, что дом, во-первых, поставлен на самом ветродуе, во-

вторых, на дне какой-то радиоямы, в которой, несмотря на все телеантенные ухищрения,

телевизор показывает лишь голубую рябь, так он ещё перегораживает собой бывшую полевую

дорогу, промываемую дождевыми водами – будущий овраг!

309

Минут пять Роман грустно смотрит на эту набегающую воду, собираясь с духом – надо идти

откапываться. Не правильно это – вода не должна протекать сквозь дом. Хорошо бы что-нибудь

накинуть на себя. Только плаща нет, а с зонтиком Нины не пойдёшь, там руки свободные нужны.

Хотя зачем накидывать? Бегал же в детстве по дождю в одних трусах…

Тело, окаченное жидким холодом, сжимается само собой – и как только это радовало в

детстве?! Правда, в детстве-то он выбегал во время кратких гроз и тёплого дождичка, а тут

дождище сочный, многоструйный, основательный и, вода, падающая с холодных высот, не

успевает нагреваться.

Запруда не даётся: землю тут же смывает, унося даже куски дёрна. Тогда Роман волокёт

широкую плаху и, вбив обухом топора колья, ставит её под углом к потоку. За энергичной работой

холод не заметен. Смугляна с Машкой на руках вначале сердито, но с восхищением стучит в окно,

показывая то большое махровое полотенце, то свой маленький кулачок, а потом, не обращая

внимания на дочку, которая пытается стучать по раме, с задумчивой улыбкой смотрит на своего

подтянутого мужчину в прильнувших сатиновых трусах. В этот момент она, кажется, не думает ни о

чём, находясь в состоянии созерцательного зависания, застигнутая невольной душевностью

момента, которой ей сейчас на самом-то деле совсем, совсем не хочется.

На Романа из всех окон пялятся и карачаевцы. Интересно видеть себя их глазами. Смешно им,

конечно, наблюдать и за этим странным хозяином, и за потоком воды, несущимся почему-то прямо

на дом. Ох, и чудики здесь живут: одни по-уродски на уродском месте ставят дом, а другой бегает

тут теперь в трусах и с лопатой!

Возвращаясь в дом, Роман боковым взглядом замечает на себе задумчивый, чуть печальный

взгляд своей смуглой, раскосой жены в раме окна: нет, а всё-таки она красива!

На третий день этого длинного дождя, из электросетей приезжает долгожданная бригада

монтажников. И стригали отказываются освободить для них комнату связи. Монтажники,

натрясшиеся за длинную грязную дорогу в жёстком «зисе» «колуне», втроём сидят в кабине, ждут

результата, смывая дворниками со стекла воду моросящего дождичка. Роман ведёт переговоры.

– Мы же с вами договаривались, – уже раздражённо напоминает он бригадиру. – Как у вас там

обстоит дело со словом мужчины?

– А причём тут слово? – пожав плечами, отвечает Алишер. – Нам здесь просто удобней, да и

всё. Кто нас будет возить из села? Ты на своем драндулете?

Стригали хохочут. У Романа сжимаются кулаки. Сузив глаза он смотрит на тщательно выбритый

подбородок гостя. Эх, врезать бы тебе, джигит, да так, чтобы твоя челюсть не просто сломалась, а

на мелкие кусочки рассыпалась, которые уже не соберёшь. И я даже знаю как это сделать. Да

только много вас тут, умолотите меня.

– Нет, ты скажи, – приходится хозяину настаивать по мирному, – договаривались мы или нет?

– Да никто с тобой не договаривался, – машет на него Алишер.

Роман от неожиданности садится на чью-то кровать.

– Осторожно, помнёшь, – слышит он кого-то сбоку.

Роман автоматически встаёт, выглядя окончательно смешным. Теперь они издеваются уже

открыто. Пока он соображает, какие доводы привести ещё, хотя, как ему кажется, главный довод о

мужском слове уже сказан, на своём «уазике» подъезжает Ураев, привлечённый незнакомой

машиной у подстанции. Стригали высыпают на крыльцо под сеющий дождик. В присутствии

Ураева, они словно преображаются. Их, кажется, вот-вот просто разорвёт от возмущения.

– Нас отсюда выгоняют! – перебивая друг друга, жалуются они. – Но на каком основании!? Тем

более под дождь?! У нас что, нет никаких прав?!

Роман объясняет Ураеву про их договорённость, как некоему неподкупному судье.

– А действительно, куда же они в дождь? – неожиданно говорит начальник.

Разозлённый Роман заводит свой «драндулет» и с юзом, перегревая мотор, едет к директору

совхоза, оставив усталых монтажников в тесном «зисе».

Трухин, слава Богу, оказывается дома.

– То, что монтажники приехали – это хорошо, – неспешно рассуждает он. – Хоть бы скорей

подстанцию запустили. А вот со стригалями ты зря связался. Ты же знаешь, какие они наглецы.

Татары они и есть татары. Теперь их уж не выгонишь. Давай лучше подберём монтажникам другой

угол.

– Но там же место их работы.

– Не надо было пускать стригалей…

– Да вот такой уж я дурак!

«Почему он назвал их татарами? – думает Роман, возвращаясь домой. – Какие же они татары?»

Скорее всего, директор назвал их так иносказательно, из-за невероятной наглости тех, но, имея

жену-татарку, слышать это неприятно.

Монтажников директор устраивает в совхозной гостинице. Карачаевцы для Романа перестают

существовать. В бригаде монтажников так же три человека – ровно столько умещается в кабину

«колуна»: за рулём тот же водитель Гоха, от которого Роман, кажется, не слышал ещё ни одного

310

слова, высокий и красивый Юра Соболинский и незнакомый Михаил – веснушчатый и рыжий. В

один день, когда они работают с оборудованием, Роман подходит к Соболинскому.

– Что-то Селиванова с вами нет? – с улыбкой вспомнив того, спрашивает он. – Не случилось ли

с ним чего?

– Да случилось, конечно, – как о чём-то обыденном отвечает Соболинский. – Порезали его. Шёл

вечером из кино. А у нас там один придурок есть. Напился, взял нож и вышел на улицу. Решил, что