Жизнь волшебника

уедешь. Здесь он уже будто на последней жизненной прямой, с которой нельзя сходить. «А сколько

271

мне лет? – спрашивает себя Роман и, вспомнив, отвечает: Мне двадцать пять». Наверное, жизнь,

что впереди, куда длиннее той, что позади. Но она так обречённо определена и очевидна…

В Обуховске он сходит в три часа ночи. Надежда на тёплый вокзал не оправдывается.

Температура в этом, когда-то с размахом построенном здании с высоченным потолком, наверное,

лишь чуть-чуть выше ноля. В холодном кресле с трубчатыми подлокотниками, сделанном, кажется,

специально так, чтобы в нём нельзя было дремать, надо проторчать почти пять часов. На соседних

креслах пристраивается молодая женщина с двумя малышами. Её одежда потрясает – осеннее,

коротенькое, но, видимо, достаточно дорогое и модное пальтишко и лёгкие чулки. Чулки в такую

стужу кажутся неестественными: почему бы уж тогда и вовсе не капрон? Её маленькая дочка хоть

и беспокойно, но всё же спит, а сынишка, примерно Юркиного возраста, хнычет всё время,

ворочаясь на твёрдом фанерном сиденье. Женщина поминутно прикрывает его каким-то коротким

платком, но у пацана открываются то коленки, то руки, то спина, и от холода он не может заснуть.

– Ну, полежи же, Игорёк, полежи, – нервно уговаривает его женщина, – станет посветлее – к

тёте Тане пойдём, отогреемся.

Но Игорёк её не слышит. Роману же хочется просто пересесть куда-нибудь подальше от них. Но

это кажется стыдным, вроде какого-то бегства.

– Знаете что, – говорит он женщине, немного замявшись, – давайте я помогу вам дойти до

вашей тёти Тани. Прямо сейчас. До рассвета вы тут совсем застынете. Воспаление лёгких

ребятишкам будет обеспечено.

– Ну что вы, – отвечает она, пытаясь изо всех сил изобразить подобие кокетства на

неподвижном от холода лице.

– Давайте-давайте! – теперь уже настойчивее повторяет Роман. – Обо мне не беспокойтесь,

здесь всё равно не заснёшь.

Он решительно поднимается, и ей приходится подчиниться. Роман подхватывает Игорька и

яркую лёгкую сумку. Ребёнок совсем худенький – Юрка в своё время был куда плотнее. А тут один

кокон одежды, в глубине которого – маленькое твёрдое тельце.

На улице – морозный белый туман. Смешиваясь с угольным дымом станции, он размывает свет

редких фонарей в грязные тусклые пятна. Идти приходится по высокому железнодорожному

виадуку, на котором хиузом, словно тонким гребнем, прошивает насквозь. Не хочешь, да

задумаешься, что по этой дороге ещё и возвращаться придётся. Но, может быть, его у этой тёти

Тани хотя бы чаем горячим напоят.

Игорька, закутанного в платок, держать совсем неудобно и, перехватывая его очередной раз с

руки на руку, Роман вдруг видит, что у ребёнка нет варежки. Прямо на ходу, повесив сумку на

локоть, Роман надевает на его ручку свою рукавицу, но рукавица слишком велика и вряд ли

поможет. Своя же рука, оказавшись голой, пылает как на холодном огне, стремительно теряя

чувствительность. И как это ребёнок всё время терпел?! Роман засовывает голую ручку Игорька

себе под мышку. Они как раз проходят под одним из тусклых фонарей, и тут Роман замечает, что

девочка, которой едва годик, без варежек вообще! Но она на руках матери сидит тихо, покорно, не

шевелясь, её рот завязан шарфом. И Роману от этой картины кажется, будто холод одним из своих

острых шипов достаёт его до самого сердца.

– Варежки-то где у них?! – раздражённо спрашивает он.

– А-а! – с досадой отмахивается эта совсем околевшая зимняя бабочка. – Посеяли где-то…

Сами виноваты… Пусть помёрзнут теперь…

«Как это помёрзнут! – хочется вспылить Роману. – Чего они ещё понимают?! Смотреть за ними

кто будет?!» Да только её и саму трясёт, как болонку. Ну что вот или кто гонит её куда-то по этому

морозу, да ещё в такой одёжке?!

Путь до их тётки бесконечен. Второй рукой Игорёк должен держаться за шею, но ручка, как-то

странно изогнутая висит уже где-то в стороне. Можно догадаться, как она у него мёрзнет. На

девочку с её молчанием и голыми руками лучше и не смотреть. Только б дойти скорее.

Наконец женщина замедляется перед маленьким деревянным домом с закрытыми ставнями.

Ну, слава Богу! Войдя в палисадник, открыв штакетниковые побелённые воротца, эта бабочка

стучится в ставень. Наверное, так же, в басне Крылова стрекоза стучалась в домик муравья.

Роман ставит Игорька на ноги у самых ворот ограды и дышит сразу на обе его ладошки. Сквозь

щель в ставне тонкой полосой режет луч, потом щедрый свет вспыхивает в сенях, открываются

ворота. Свет падает на лицо мальчика, и Роман чувствует уже полную остановку своего сердца.

Щёки ребёнка – как извёстка, от глаз до подбородка. Это не какие-то пятнышки, которые можно

иногда видеть на щеках детей: щёчки Игорька сплошь замороженные, белые. Роман со страхом

притрагивается кончиками пальцев и тут же отдёргивает руку: кожа твёрдая, схватившаяся тонкой

корочкой.

Тётка Таня выскакивает из сеней в телогрейке поверх ночной рубашки.

– Ой, да тут мужчина! – ойкает она, запахиваясь сильнее.

– Да ладно вам! – машет на её стеснительность Роман. – Отогревайте их как-нибудь. Только

снегом не трите.

272

И на боольшее его уже не хватает. Он машет рукой и, не оглядываясь, почти бегом направляется

обратно. Нет, не нужно ему там ни тепла, ни горячего чая – лишь бы не видеть этого Игорёшку с

его обмороженным щёчками. Что они будут с ним делать? Наверное, они знают. А девочка? Откуда

в ней этот покой и смирение? Ведь даже замерзая, она не подаёт звуков! Хоть бы пикнула раз!

Наверное, вот так же молча она может замёрзнуть и до конца. Просто заснуть, и всё. Как больная

или ненормальная. Или она уже привыкла ко всему? А эта их несчастная мамка? Откуда она? Как

удаётся ей не жалеть даже своих детей? Да, слышал, слышал он о таких матерях. Не из газет, а из

историй, передаваемых устно. Одна из таких мамашек пыталась однажды продать за пятьдесят

рублей своего годовалого ребёнка проезжему шофёру. А у того не оказалось денег. И тогда она

обменяла малыша на бутылку водки. Другая выкинула своего трёхмесячного ребёнка с девятого

этажа за то, что тот слишком громко кричал, мешая смотреть телевизор. Третья своему дитяти,

которого не захотел её сожитель (как она надеялась, будущий муж), стала вместо груди давать

водичку из крана, надеясь, что на водичке он тихо, безболезненно потухнет. . Все эти случаи из его

постоянно пополняющейся коллекции современных душевных дыр человека. Правда, раньше

Роман не знал, верить или не верить этим устным преданиям, а вот сегодня сомнения отпали – а

чего же в них не верить-то? Достаточно было услышать, как это мамка сказала: «Сами виноваты,

пусть теперь мёрзнут», чтобы все эти случаи сделались реальностью. «Господи, Господи, да что

же это такое-то!? Что мы делаем с детьми?! – со злостью и болью думает Роман. – И ведь я не

лучше. Я тоже бросил своих. Или я потому и мучаюсь, что бросил? В любом случае, прощения мне

нет…»

Странно, что эти неожиданные, как бы посторонние переживания, оттесняют личное горе.

Тёмное, приходящее со стороны, не нагнетает его депрессии, а, напротив, рассеивает её. Да ведь

в этом мире плохо не только ему. «Не пора ли моей душе возвращаться в жизнь?» – невольно

спрашивает он себя.

Как это ни жёстко, но выбора тут нет – родителей уже не будет никогда. Ведь не могут же их

место занять какие-то люди, о которых говорила тётка Катерина. Поэтому остаётся лишь одно: как-

то устояться и в этой одинокой, прострельно пустой жизни. А родители – ведь если они смотрят в

этот мир через его душу, значит, постоянно в душе. И это главное. Лишь теперь Роман с

необыкновенной ясностью постигает, что подсознательно-то он всегда был им подотчётен,

постоянно все свои поступки сверял с их хотя бы предполагаемым мнением: одобрят или нет? И за

все свои непутёвые дела всегда в первую очередь чувствовал себя виновным перед ними. Значит,

так это следует и оставить: родители ушли из жизни, но не из души. Главное – не отрывать сейчас

свою жизнь от жизней других хороших людей, где бы те ни жили, постоянно помня их, постоянно

видя перед глазами их фотографии и образы…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Прорастание

В панельном современном здании администрации электросетей Роман обходит пять разных

кабинетов, прежде чем попадает к Матвейчику Игорю Александровичу, руководителю группы

подстанций. Руководитель в костюме-тройке, с пижонской чёрной бородкой а ля Дзержинский.

Обуховск – это лишь районный городок, и Матвейчик в нём как некая необычная птица, случайно

залетевшая из какого-то большого города. Его взгляд полон едкой иронии и снобизма. Красивая

блондинка (правда, кажется, местного производства), сидящая перед ним за столом и манерно

дымящая сигареткой, уже в труху изъедена его иронией. Красавица изо всех сил старается не

обижаться на Матвейчика, чтобы хоть как-то соответствовать его ядовитости, но её от своего

старания уже всю повело на сторону. Руководитель же группы подстанций в разговоре далёк от

производственной темы. Кроме того, сегодня он, очевидно, в каком-то изощрённом ударе.

– Ах, так вы хотите работать начальником? – прочитав так удачно подгадавшую для его иронии

нелепую записку Трухи, с усмешечкой произносит Игорь Александрович, манерой говорить чем-то

похожий, кстати, на начальника пожарной части Будко. – Но нам в вашей деревеньке не нужен

начальник. Там полагаются лишь два простых дежурных электрика.

– Вот как раз простым-то дежурным я и хочу работать, – спокойно поясняет Роман, уже

имеющий иммунитет к такому тону и обращению.

– Ну, а не начальником вы могли бы работать? – глядя на улыбающуюся женщину и не слыша

его, продолжает Матвейчик, видимо, ещё не совсем доиронизировав на эту тему.

– Конечно, – с неловкостью соглашается Роман и неожиданно подыгрывает ему, – какой из меня

начальник…

– Что ж вы так о себе… – не замечая поддавка, с наигранным сожалением произносит

Матвейчик, и женщина, счастливая от того, что теперь смеются не над ней, прыскает со смеху.

273

Потом, уже выйдя в коридор, Роман никак не может понять своего спокойствия перед ужимками

этого обаятельного чёртика. Просто ему хочется зацепиться за эту работу и дом. К тому же,

сказалась ночная усталость, уж не говоря о том, что он вообще воспринимает сейчас всё течение

событий будто через некий внутренний понижающий трансформатор.

В Обуховске небольшая гостиница. Проведя день в хождениях по кабинетам поликлиники,

Роман приходит туда, и его устраивают в восьмиместный номер, где хлещут водку два человека:

изрядного роста бурят и щуплый русский в синей, застиранной майке. В комнате насвинячено и

накурено. Ну да ладно – всего-то ночь переночевать. Роман здоровается с обоими за руку. Бурята

зовут Батор, русский называет себя Васькой. Бросив сумку на кровать, Роман открывает

складишком банку консервов, режет хлеб. Бурят предлагает выпить. Роман отказывается. Васька

уже совсем пьяный, он тоже не хочет больше пить, уходит на свою кровать. Батор настаивает,

чтобы он вернулся. Тот не хочет. Бурят начинает тянуть его за руку. Васька яростно, шумно

отбивается.

– Да оставь ты его в покое, – вынужденно и устало просит Роман.

Батор будто не слышит. Разъярившись отчего-то ещё сильнее, он вдруг бьёт Ваську по лицу. С

кровати уже давно упал матрас, там одна голая сетка. Васька пытается на ней удержаться, а

разъярённый бурят тащит его на пол. Роману приходится внимательней осмотреть Батора. Тот

даже подкачан немного – видно, чем-то занимается или это след какой-то прошлой подготовки.

Ваську он дёргает, как тряпку. Что ж, потерпим, пока это возможно. Наконец буряту удаётся

оторвать Ваську от кровати, протащить по голой сетке с торчащей проволокой и сбросить на пол.

Тот вскакивает, схватившись за спину. От поясницы до самой шеи – кровавая полоса, местами

вспоровшая кожу. Батора вид крови вдруг и вовсе приводит в бешенство. Его трясёт, он готов бить

уже просто так, без всяких мотивов. Пожалуй, пора это и остановить. Роман мягко поднимается,

расслабляет гибкую спину, скидывает рубашку, оставшись в майке – при резком ударе рукав

свистит о воздух.

– Батор, – ласковым, шипящим шёпотом окликает он, тихо подойдя сбоку.

Тот удивлённо оборачивается. Роман какие-то доли секунды застыло, с добродушной улыбкой

смотрит в его чёрные глаза своими – суженными, голубыми, холодными (главное – понять момент,

когда Батор моргает, а моргает он очень «удобно» – затяжно) и вдруг резко бьёт по губам и

плоскому носу. Вот он, самый момент махонинского «щелчка волшебника». Совсем недавно

вспоминая заставу, Роман с грустью думал, что армейские навыки уже как будто сходят на нет –

зачем всё это надо было когда-то так тщательно оттачивать? Хотя ведь хорошо освоенные навыки,

как умение ездить на велосипеде, не пропадают никогда.

Отвлечение выходит превосходно. «Тающий кот» прямо во всей красе. Ведь с таким

располагающим выражением не бьют, да ещё так, чтобы кровь летела в разные стороны, как сок из

помидора. Во внешнем поведении Романа нет никакой агрессии. И всё же этот удар не так силён –

совсем вырубать не стоит, следует сохранить диалог. Всё равно этот диалог будет теперь иным.

Батор, покачнувшись, остаётся на ногах, стоит, ощупывая разбитый нос, из которого капает кровь.

Роман уже снова за столом и даже не смотрит в его сторону. Он как бы и сам не заметил, что там

произошло.

– Ты что это?! – орёт Батор, подбегая к нему, и останавливается, потому что Роман будто и не

слышит его.

Пьяный, разъярённый бурят обегает стол и чтобы видеть глаза Романа садится перед ним, со

швырканьем растирая кровь по щекам.

– Ты за что меня ударил?! – даже как будто с какой-то обидой спрашивает он.

– Я? – удивляется Роман и смотрит за его спину так, словно там кто-то есть. – Да что ты? Как я

мог? Я тебя не бил.

Батор, уже ни в чём не уверенный, оглядывается по сторонам, понятно, никого там не видит,

трясёт головой.

– Как не бил?! Но ты же подходил ко мне?

– Да ты что?! Я как сидел вот здесь, так и сижу. Думаю: возитесь там чего-то, ну и возитесь себе

на здоровье…

Батор снова растерянно озирается, потом пристальней смотрит на Ваську, который,

скорчившись, лежит на матрасе, брошенном почти поперёк кровати. Нет, тот, пожалуй, вне

подозрений.

– А кто же меня ударил тогда?! – кричит Батор, снова забегав около стола.

– Но не я же, – с недоумением отвечает Роман.

Он берёт гостиничную алюминиевую вилку и начинает не спеша, как в замедленном кино, есть с

неё, намеренно долго задерживая остриё у рта. Конечно, если Батор ударит, то эту вилку можно и

проглотить. Однако такое рискованное спокойствие отрезвляет больше всего. К тому же, это

лучшее доказательство своей непричастности к этому странному событию. Именно поэтому Батор

не ударит. Решимости не хватит. А если хватит, то ударить не успеет. Попыткой же своей заслужит

уже совсем жёсткий ответ – по сути, за это можно вырубать полностью.

274

Завораживающая медлительность Романа окончательно сбивает Батора ещё и с правильного

восприятия времени. Это сейчас и надо. Пусть запутается полностью – это тоже от уроков

Махонина. Удивительно, что эти знания и впрямь не забываются, а всплывают сами собой по мере

необходимости – ох, не прост был прапорщик, не прост.

– Рома, – приблизившись совсем вплотную, доверительно спрашивает Батор, – скажи честно:

это ты меня ударил? Ну ты же, а?

– Да ты садись, чего суетишься-то? – усмехается Роман, взглянув на часы. – Сколько можно?

Ты ведь уже сорок пять минут вокруг меня бегаешь.

– Как сорок пять?! – почти кричит Батор.

– Да вот сам взгляни, – говорит Роман, показывая часы на своей руке.

Батор, опасаясь к нему подходить, смотрит на свои часы, лежащие на столе, неизвестно что

видит на них, однако, то, что видит, кажется ему доказательным. Он садится за стол, снова

вытирая нос, который теперь похож на помидор. Стала толстой и верхняя губа.

– Ая-яй, – сочувственно говорит Роман, – как же это он тебя, а?

– Кто он?

– Думаю, что Дух…

– Какой ещё Дух?! Чей?!

– Наверное, Васькин, – говорит Роман, кивнув в сторону кровати. – Ты Ваську обидел, а у него,

оказывается, сильный Дух. Он подошёл и врезал тебе в нос, чтобы ты маленьких не обижал…

Батор некоторое время о чём-то соображает, тупо глядя в пол. Осторожно трогает нос.

– Ага, как же Дух, – наконец, не соглашается он. – Кулак-то однако был настоящий…

Роман сжимает челюсти, чтобы не рассмеяться. Однако чувствует, как от напряжения у него

раздуваются ноздри и, очевидно, блестят глаза. Только бы Батор не взглянул на него.

– Это ты меня ударил, – говорит тот. – Только я не понял, как. Скажи мне, ты кто?

– Тот, кого ты видишь перед собой. …И кого не видишь.

– Как это?

– А никак.

Батор снова на минуту зависает в просторах раздумья, будто пытаясь понять само это «никак».

– Ты где служил?

– В наших обычных советских пограничных войсках. А ты?

– В диверсионных частях под Ленинградом.

– Неплохо. И что же ты там прошёл?

– Подготовку для заброски в Китай. На всякий случай, если потребуется.

Что ж, такое вполне могло быть. Такая подготовка реальна. Китай – сосед опасный. И,

возможно, туда специально набирались азиаты, похожие на китайцев. Да, парнишка этот, однако,

непростой.

– А может, выйдем в коридор, щёлкнемся открыто? – предлагает Батор.

Ну, это уж он рисуется. Как при банальных пьяных разборках: выйдем за угол или в коридор,

поговорим. Штамп срабатывает.

– А чего ж нам выходить? – намеренно вяло говорит Роман. – Можно и здесь. И прямо сейчас. Я

и отсюда тебя достану.

Батор с недоверием смотрит на слишком большое расстояние между ними, потом снова

вспоминает про свой отчего-то разбитый нос и ничего не понимает.

– А я могу и подойти, – настырно, с вызовом, говорит он, приближаясь, – я тоже кое-что

повидал. Уж наш-то инструктор был спец так спец.

– Спецы бывают разные, но никакой мастер не учит по-настоящему сразу целую толпу.

Настоящее знание передаётся сокровенно.

– А, так, значит, ты из избранных? Ну, слышал, слышал про таких. Может, покажешь что-нибудь

ещё?

– Ты всё равно не поймёшь. А учить тебя не буду – ты не тот человек. Да и больно это.

– Больно… Испугал бабу мудями. Мы в роте хлестались в кровь.

– Тогда понятно, – говорит Роман. – Ты хлебнул сейчас немного водочки и вспомнил вкус

адреналина вперемешку с кровью. Знакомо. Что ж, встань тогда. Иду навстречу пожеланиям

трудящихся. Доставлю удовольствие.

Батор поднимается, стоит, напружинившись, следя за малейшими его движениями.

– Заметь, что бью не я, – медленно, с растяжкой говорит Роман.

– А кто? – с тем же удивлением спрашивает Батор.

– Зверь. Зверь, который во мне. Но он может ударить из любой точки.

Роман отводит взгляд от глаз Батора чуть в сторону, вскидывает брови, как бы приветственно

увидев кого-то. Батор смотрит туда же, и тут же обмякнув, падает на колени от резкого щелчка в

челюсть. В боксе это был бы нокдаун. Не открывая счёта, Роман отходит и начинает стелить

постель. Батор, протрясая голову и моргая глазами так, словно они у него непроизвольно

слипаются, переползает за стол.

275

– Понятно, что ты меня отвлёк, – еле выговаривает он. – Но всё равно быстро. Расскажи, как ты

это делаешь?

– У тебя в армии прозвище было? – говорит Роман, опять же отвлекая его.

– Само собой.

– Какое?

– Жёлтая ртуть.

– Красиво и образно, но не правильно. Тебя назвали так по внешнему облику, из-за цвета твоей

кожи. А на самом деле ты не жёлтая, а Коричневая Ртуть.

– Почему это «коричневая»?

– В тебе тёмного полным-полно. Оно просто сочится из тебя.

– Откуда оно во мне?

– Тебе лучше знать. Причин много может быть. Ну, хотя бы, оттого, что тебя могли вырастить

чужие родители.

– Да, ты угадал. Но у нас, бурят, такое принято.

– Вот потому ты и коричневый, что у вас так принято. Это и смягчает ситуацию. А иначе был бы

совсем тёмным. Н-да, так ты, выходит, тоже из числа людей, не встреченных светом…

– Чо ты всё мудришь? Как это понять – не встреченных светом?

– Да так, что не очень-то тебя и ждали в этой жизни. Ты не обижайся. Я и сам такой, как недавно

выяснилось…

– А у тебя в армии какое прозвище было? – спрашивает Батор, так ничего и не поняв про этот

свет.

– Справедливый.

– Хм-м, – произносит Батор, теперь уже Батор – Коричневая Ртуть, каким-то новым

оценивающим взглядом окидывая Романа.

– Вот так-то, – со специальным значением говорит Роман. – Разницу улавливаешь? Если она

тебе сразу не понятна, то подумай.

Он раздевается и ложится лицом к стенке. Конечно, Батору сказана полная глупость, не

имеющая ответа. Но тем-то эта глупость и хороша. Бурят пьян и думает, что ответ есть. Вот и пусть

ищет.

– Не забудь выключить свет, – напоминает Роман. – А напоследок я вот что тебе скажу: ты

какой-то неправильный бурят. Ты действительно коричневый. Правильный, жёлтый бурят, не стал

бы издеваться над слабым. Я бурят уважаю, но ты не из уважаемых. Если хочешь обидеться –

обижайся. Только не мешай мне спать.

Какое-то время Батор сидит за столом. Потом выключает свет и, не раздеваясь, падает на

охнувшую кровать. Конфликт исчерпан, можно и заснуть. Да уж, попонтоваться тут пришлось

изрядно, а что делать, если это надо? Немножко побаливает правая рука. Плохо без тренировки.

Второй раз лучше бы ударить с левой. Наверное, дома надо сделать грушу и потренироваться на

всякий случай. Хотя, на какой это такой «всякий случай»? Да кто ж его знает? Пригодится ещё.

Полезные навыки терять нельзя.

На медкомиссию и на зачисление в штат уходит два дня. И весь этот двухсуточный процесс

устройства воспринимается как факт обретения жизненной стабильности. Каждый новый кабинет

поликлиники, каждый анализ, каждая строка, вписанная в медицинскую карточку, каждая подпись

на бумагах в управлении сетей – это корешки, пускаемые в почву новой жизни. А уж когда он

получает ключи от всех дверей дома на подстанции с правом занять любую из двух квартир, то у

него уже и плечи распрямляются. Хотя, пока что его задача проста: служить на подстанции кем-то

вроде сторожа, попутно обживаясь в доме, изучая в натуре электрическую схему оборудования,

подыскивая второго сменного дежурного электрика.

Уезжает Роман поздно вечером. А ночью сходит на станции Золотой. Утром предстоит искать

попутку до Пылёвки, а пока – ещё одна холодная ночь на станции, тусклый свет, сельские люди,

скрюченные неудобными креслами. Но люди уже не кажутся столь неприкаянными – у каждого из

них есть свой дом, а на этой станции они временно по какой-нибудь своей оказии.

В соседние кресла пристраиваются два пацана-пэтэушника в одинаковых синих пальто и в

кирзовых ботинках. Это место они выбирают потому, что натыкаются здесь на брошеный кем-то

журнал «Крокодил». Подростки хохочут уже от одного вида журнала. Где ещё найдёшь столько

смешного? Потом, разглядывая страницу за страницей, они до слёз укатываются над каждым

рисунком, не важно, понимая его или нет.

Но Роману всё равно не до сна – подумать есть о чём. Выходит, теперь он закрепляется там,

откуда после армии уехал разочарованным. И как тут не загореться прежними планами и

амбициями? После армии у него здесь ничего не вышло, но теперь, жёстко крутнувшись по жизни,

он уже другой. Да он, в конце концов, ещё и коммунист. На Байкале это не имело такого значения.

Там он лишь посещал собрания, платил членские взносы, и всё. Но быть равнодушным здесь вряд

ли получится.

276

Теперь-то, умея смотреть на Пылёвку со стороны, Роман понимает, что все здешние

хозяйственные неурядицы порождаются ограниченностью руководителей, их неспособностью к

дальнему взгляду. Против воровства, халтуры, лени и пьянства у начальства только раздражение