Жизнь волшебника

вешалки, на которую, тем не менее, аккуратно вывешиваются их лёгкие модные ветровки, ни

прочей мебели, ни встретившего их Романа. Казалось, вот катился по улице их общий колобок в

оболочке слов, въехал в прихожую и будь эта квартира безразмерна, так он укатился бы и куда-

нибудь дальше. Роман, озадаченно склонив голову набок, наблюдает за пришедшими как за каким-

то чудныом явлением. И тут-то ему открывается, что его Голубика, продавщица детских игрушек,

говорит с умными гостями совершенно на равных. В том-то её умысел и есть – она хочет показать

мужу разницу своего уровня и его. «Вот что мне нужно, – словно говорит ему Ирэн, – а с тобой я не

могу реализоваться даже в общении». И нужный эффект достигается. Роман, как и задумано

Голубикой, чувствует себя полным дураком. Он не знает и двух процентов того, о чём они болтают.

Правда, сама тема их разговора вызывает недоумение: с преумным видом они обсуждают

отдельные, пикантные, на их взгляд, фрагменты из разных иностранных произведений, более

всего восхищаясь дерзостью натурализма. Они даже и некоторых рискованных словечек не

стесняются, произнося их, к удивлению Романа, с каким-то интеллигентским шармом. Но всё равно

– со стороны послушать, так разврат да разврат. Чудныое… Да он-то мог бы и без всякого чтения

навыдёргивать из своей практики кучу историй с более выразительным, так сказать, натурализмом

и приключениями, что их писатели-иностранцы затосковали бы от зависти. А может, взять да

ввернуть в этот плотный разговор какой-нибудь из своих случаев от имени любого придуманного

писателя? Не могут же они знать всех. Разумеется, имена героям соответствующие дать. Или

поведать хотя бы про того же Костика, только в роли какого-нибудь Майкла, живущего в штате

Калифорния, который, выйдя из тюрьмы, соблазнил красотку Долли – жену шерифа Джона,

упрятавшего того в своё время за решётку. А если расписать об этом во всех деталях, вспомнив,

например, тот же красный бантик-заколку, взятый Майклом как трофей у Долли, то они (а в первую

очередь его аристократическая фарфоровая Ирэн) уж точно выпадут в мелкий осадок. Ведь

получится, что он читал то, о чём эти умники и краем уха не слышали. Можно бы попробовать, да

страшновато. А если раскусят? Засмеют…

И всё же история-то уже есть, как удержать её в себе? «А, будь, что будет, – думает Роман, –

прорвёмся! Не зря же прапорщик Махонин считал меня авантюристом. Пора его характеристику

оправдывать…»

– А вот я, – произносит он, потрясая в первую очередь свою жену, уже самим вклиниванием в

разговор, – читал как-то в «Иностранной литературе» вещицу одного, по-моему, американского

писателя. Боба Блэка, кажется. Да, точно, Боба Блэка. А называется она… Называется она «Не

говори «Гоп!»

– Странно, – тут же с сомнением произносит один из гостей в очках и в рубашке с тонким белым

галстуком, – название какое-то уж слишком русское.

– Так это ж, само собой, в переводе, – говорит Роман, недоумевая, как это может быть им не

понятно и чувствуя всё большую свою уверенность. – В общем, там рассказывается про одного

Майкла, который очень хитро соблазнил жену шерифа… А началось всё с того, что…

Слушают его не перебивая. У Романа по ходу рассказа возникает множество деталей, которые,

90

как говорится, придумать нельзя, потому что он и в самом деле не придумывает. И если всё, что

гости обсуждали раньше, было хоть немного известно каждому, то в эта история для них нова

совершенно. Его даже и перебивать не на чём.

– Ну, по тому, как выстроен сюжет, если, конечно, сюжет, в данном случае, воспроизведён

достаточно точно, – оценивающе говорит другой слушатель с большими глазами и оттопыренной

губой, когда Роман, наконец, замолкает, – то мне эта вещь напоминает чем-то одну из ранних

вещей Джона Фаулза.

– Всё может быть, – снисходительно соглашается Роман, – Фаулза я, к сожалению, знаю

меньше. Всё-таки я в этой области не специалист.

– А в каком, простите, номере и за какой год была опубликована эта повесть? – интересуется

гость в тонком галстуке.

– Кажется, в третьем, а вот за какой год, извините, не помню…

Часа через два, напоив гостей кофе и проводив их, Голубика возвращается в комнату. По её

задумке, после ухода сокурсников, от мужа должны были остаться только угли, дымящиеся от

облучения потоком эрудиции. Роман же сидит на диване, улыбаясь, как хитрый лис.

– Ну, и как они тебе? – спрашивает, тем не менее, Ирэн.

– Сопляки, – отвечает муж, пожав плечами и снисходительно улыбнувшись. – Не сливки это –

нет. Как я помню из своего деревенского неотёсанного детства, при сепарировании молока

получаются не только сливки, но и обрат, или проще – обезжиренное молоко. Так вот твоя элита –

это даже и не обрат, а так себе, пена на обрате… Белая, пышная пена.

Некоторое время Голубика молчит, как-то странно вытянув губы трубочкой. Конечно, нервничать

ей сейчас нельзя. Роман это понимает и всё же взрыва её ожидает с удовольствием.

– Ты сама-то хоть знаешь, что такое обрат? – ещё более подзадоривает он. – Или знаешь

примерно так же, как я знаю вашего Габриэля Маркеса?

– Но ты ведь тоже, оказывается, кое-что читал… Не знаю только откуда ты выкопал этого

Блэка?

– Да вот из этой головы, – простодушно признаётся Роман, постучав себе по лбу.

– То есть?

– Ну, я просто придумал его. И его интересное произведение «Не говори «Гоп!» тоже… Я так

думаю, что у него, наверное, и другие произведения есть… Ну, что ты так смотришь на меня? Мне

же надо было как-то поучаствовать в разговоре. Не сидеть же твоему мужу тюфяком…

– Потрясающе! – вдруг обезоружено произносит Ирэн, словно что-то вспомнив. – И откуда ты

такой взялся, а?

– Я-то? Так из Пылёвки я. Из села, из деревни, можно сказать. Помнишь, катался там на

велосипеде в раме, потому что на раму ещё влезть не мог – ноги было коротковаты.

– Да, но не все же там такие… Смешно, но ведь если мне что-то и нравится в тебе, так вот

именно это. Меня просто подкупает твоё необъяснимое и, главное, вроде бы ничем не

обоснованное превосходство над всеми. Даже над теми, кто пообразованней и, можно сказать,

поинтересней тебя. И вот этим-то непонятным ты вдруг становишься интересней других. Может

быть, в тебе есть потенциал какой-то, агромадный, как ты говоришь, но скрытый очень глубоко, а?

Может быть, в тебе какой-то великий человек дремлет? Я не знаю. Но я просто ненавижу свою

бабскую суть за то, что она тянется к таким самоуверенным, дерзким и даже наглым. Защита мне

там чудится, что ли… Но откуда в тебе всё это? Что там такое железное в твоей натуре, а?

Роман даже озадачен. И как всё это понимать? То ли обидеться, то ли принять как

своеобразное признание?

…И все же Ирэн пытается настоять на своём. Уже в конце по-зимнему холодной осени она

объявляет Роману, что он должен пойти с ней в ресторан, чтобы отметить день рождения кого-то из

её бывших сокурсников. Не чувствуя почему-то в себе никакой ресторанной ностальгии, Роман

сначала вяло уточняет, в какой ресторан намечена вылазка. Если в «Коралл», то лучше не ходить

– не хватало ещё встретить там старых знакомых (даже просто официанток), а уж совсем плохо –

Костика. Но столик, оказывается, заказан в «Самородке», или в простонародье, «Булыжнике». Ну

что ж, давай сходим, если тебе это надо.

Голубика, как обычно, собирается два часа. Роман, надевший на себя первое, что

подвернулось в шкафу, сидит последний час на кухне с книжкой. Несколько раз он всё-таки

выглядывает в комнату, в которой огромной пчелой гудит фен, разнося тёплым ветром по квартире

запахи всемирной косметики. А ведь хочешь – не хочешь, но настроение праздника всё равно

возникает. И вспоминается многое. Ресторанное прошлое, оказывается, не исчезло, а сидит где-то

очень глубоко. Вроде бы, чего хорошего в этой пьяной атмосфере, в пошловатых песенках, в

воздухе, волнистом от дыма, а всё-таки, чёрт возьми, и приятное что-то там есть!

Потом, когда Ирэн в своей шикарной шубе, в пушистой шапке и с ослепительным, но

совершенно чужим сегодня лицом торжественно является на кухню за первым комплиментом, его

«ах!» вырывается непроизвольно. «А что? – невольно, под впечатлением воспоминаний о

ресторане, мелькает в голове, – смог бы я там «склеить» вот такую?» И этот вопрос словно

91

прибивает его к стулу! Вот так мысль! Да за такую мыслишку разорвать себя надо! Так поошло

подумать о любимой, родной жене! Да ещё к тому же так сильно беременной…

В ресторане пред глазами высокоинтеллектуальных друзей Голубики Роман специально делает

всё не так. Приносят салат под майонезом в маленькой пиалке, и он съедает его тут же, не копаясь

в нём и не растягивая на час, как делают другие. Потом наступает очередь какой-то пикантной

котлеты (так она значится в меню), запечённой с картофельным пюре. Однако пикантного в ней

столько, что котлета просто несъедобна. Роман уминает это блюдо ложкой, аппетитно закусывая

хлебом, как в обед на каком-нибудь полевом стане. А видя, что жена осилить свою котлету не в

силах, просит отдать её ему. Голубика, видя его выпендрёж, вздыхает и, напротив, отодвигает свою

тарелку подальше. Что ж, Роман демонстрирует огорчение, облизывает ложку и лениво, не

скрывая скуки, глазеет по сторонам. Всё – наелся, а чего домой не идём? Сокурсники Ирэн смотрят

на него как на дикаря – сближению с ним не помогает даже выпивка. Хотя как может сблизить лишь

чоканье рюмками через стол? Громкая музыка не позволяет и слова сказать. Общения нет совсем.

Даже именинника удаётся определить лишь по той примете, что ему чаще улыбаются. Им, кажется,

является, тот большеглазый с оттопыренный губой, имя которого Роман не запомнил. Здесь же и

друг большеглазого, в том же узеньком белом галстуке. Имя его тоже позабыто за ненадобностью.

«Вы меня пригласили, – мысленно говорит Роман своей компании, – и я пришёл. А уж как мне

сидеть – это дело моё. Как хочу, так и буду…» И тут-то, как по заказу, а точнее, в противовес заказу,

объявление в микрофон: «А теперь по просьбе наших друзей из гордого кавказского Гудермеса –

лезгинка!» И первые же ноты этого зажигательного танца автоматически выпрямляют позвоночник

Романа. Роман поверх голов смотрит в сторону эстрады. «А что, – думает он, будто тестируя себя,

– выпил нормально, кровь горячая, дури хоть отбавляй… Надо, однако, идти…» Он поднимается,

скидывает пиджак и весит его на спинку стула. Голубика и её друзья смотрят с удивлением.

– Ты куда? – спрашивает жена.

– Погоди я сейчас.

Гостей из гордого Гудермеса четверо. Ну, и кто же из вас самый искусный и крутой? Пожалуй,

вот этот – подтянутый, тонкий и дерзкий. На других и внимания не будем обращать. А этот уже и

сам чувствует своё превосходство. Ну что ж, давай спляшем по-кавказки! Ничего не скажешь –

быстр! А вот так можешь? Ну-ка, ну-ка! Нет, дорогой мой, отстаёшь, ох, как отстаёшь… А этот финт,

пожалуй, и ты не знаешь. Ну, и как? Так это ваш танец, чего тут удивляться? А давай-ка ещё

поскорее. А как тебе мой коронный номер – сдвоенный темп? Но что ж ты остановился-то? Да не

надо мне хлопать в ладоши – сам танцуй! Говоришь, выпил много и потому задохнулся… Ну, так

это все говорят. А на самом-то деле, сам знаешь, что плохому танцору мешает…

К своему столику сияющий Роман возвращается под аплодисменты ресторана, но чем ближе

подходит, тем больше усилием воли принимает прежний тусклый вид, хотя его уже как-то и не

хочется. Ирэн демонстративно сидит спиной к эстраде, делая вид, что ничего не видела. Роман на

ходу забирает её тарелку с пикантной котлетой.

– Да ладно не жадничай, – говорит он ей, – видишь, муж проголодался…

С невольными остатками грации «Тающего Кота» опускается на своё место и принимается по-

крестьянски орудовать ложкой. Теперь Голубика уже никак на это не реагирует и Роману понятно,

что за его выходом, она конечно же, пронаблюдала.

Сокурсник Голубики в очках и всё том же узком галстуке всё пытается докричаться до Романа,

чтобы сообщить, что он просмотрел третьи номера журнала «Иностранная литература» за все

годы, но никакого Боба Блэка с его повестью «Не говори «Гоп!», так и не нашёл.

– И не найдёшь! – с сочувственным выражением лица кричит ему Роман и обречённо махнув

рукой, делает вид, что больше ничего не слышит.

По дороге домой Ирэн просто шипит от возмущения, хотя в её-то положении лучше бы, конечно,

не шипеть. Но она сдерживается, чтобы не ругаться на улице, подобно какой-нибудь склочнице-

бабе. Впрочем, сдерживание даётся легко. Эта лезгинка сбила её с толку. Это, и впрямь, было что-

то! Вот попробуй-ка, изучи его всего. Хотя вечер-то он ей, конечно, испортил. Так что дома она, всё

равно, выложит ему всё!

Однако как хорошо на воздухе после прокуренного ресторана! С неба сыплются частицы

мягкого снега. Он и на земле лежит пуховым тонким одеялом. Хочется зачерпнуть его ладошками и

подкинуть, чтобы пушинки-пёрышки ещё немного попарили в воздухе. Всюду снежок лежит хоть и

рыхло, но ровно, а там, где под асфальтом проходит трасса отопления от него остаются лишь

тёмные влажные дорожки. И пахнет здесь уже не снегом, а весенним дождём с пылью. И Голубика

с некоторым даже неудовольствием чувствует, как её нервный огонь уходит под пепел, тем более

что Роман ведёт себя как ни в чём не бывало, то есть как всегда внимательно и заботливо. Его

надёжная рука всегда настороже. Так что, вскоре поведение мужа в ресторане, особенно с этими

котлетами, начинает представляться Ирэн даже смешным и забавным – вот клоун так клоун! Но

успокаиваться ей, конечно, нельзя. Не на ту напал, дорогой! Ты ещё схлопочешь сегодня от меня!

Дома, переодевшись в просторный халат, Голубика на ночь глядя принимается перемывать

чашки, специально ими звеня. Она ждёт, что Роман всё же как-нибудь ковырнёт в её пепле, потому

92

что сам по себе огонь уже вроде и не пробивается.

Роман, чувствуя это ожидание, подходит к тут же напрягшейся жене и молча смотрит не её руки.

Ну, ждёт же она, ждёт – надо что-то и сказать.

– А знаешь что, Ирэн? – опять же совершенно спокойно произносит он. – Ты остриги,

пожалуйста, свои когти. Всё равно с ними придётся расстаться, когда появится ребёнок. Они же

мешают. Ты ведь сейчас не моешь, а мучаешься. Тоже, понимаешь ли, красоту нашла…

– Что-о?! – возмущённо вскидывается жена и так неловко суёт блюдце под сердитую струю, что

вода веером летит на пол.

– Остриги, остриги. И вообще, не спорь со мной лишний раз. Конечно, спасибо твоим родичам

за эту квартиру, только ни перед ними, ни перед тобой я заискивать не собираюсь. Если я тебе

муж, так прислушивайся ко мне. И эту манеру – каждое своё слово ставить поперек моего –

пожалуйста, забудь. А когти остриги, иначе я сам их тебе обсажу…

– Как это?! – уже совсем оторопев, спрашивает она. – Как это обсажу?

– Ножницами. Как ещё? Свалю тебя и обсажу…

Ирэн хлопает своими прекрасными глазами и плюхается на табуретку, уронив мокрые руки на

колени. Она представляет, как он, такой сильный, заваливает её, как какую-то корову, на диван и

стрижёт ногти. Но вдруг почему-то не находит в этом ничего обидного.

– Ничего себе деспот, – бормочет она, – вот это да-а…

– Деспот, деспот, – соглашается Роман. – А ты папе пожалуйся. Только он меня же и поддержит.

– Ну ты и дура-ак! – с восхищением шепчет Голубика.

Она поднимается и вдруг обнимает за шею мокрыми руками. Такого, пожалуй, ещё не было

никогда. От растерянности хочется даже сесть. «Женщина, что с неё возьмёшь…» – обрёченно

думает Роман.

В раковине шумит вода, рассыпая мелкие брызги. Роман обнимает жену крепче и ласковей.

– Ах ты мой волшебный! – неожиданно произносит она.

Волшебный?! Роман даже отстраняется от неё и вдруг чувствует, что вот сейчас он вместе с ней

в едином мире чувств-паутинок. Никогда ещё не была она такой душевно близкой.

– Почему ты сказала «волшебный», почему?! – восторженно и тихо спрашивает он.

– Потому что мне хорошо с тобой, как в сказке. Потому, что ты не такой, как все. Ты как будто не

из этого мира… А ещё ты так классно танцуешь…

Господи! Она говорит ему такое! Впервые произносит это, ничего не боясь и не стесняясь!

– А ведь я ещё не рассказывал тебе о своей детской мечте, – вспоминает Роман, обнаруживая в

себе готовность рассказать ей сейчас о чём угодно…

А какой прекрасной Францией пахнет от роскошных медных волос его беременной жены! И

даже не любя его (а может быть, всё-таки любя?), она прекрасна. Наверное, такой-то непростой и

бывает женатая жизнь. «Ах ты Голубика моя Голубика, Курочка ты моя Синеглазая…»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Каверзные вопросы

Суббота и воскресенье – вот лучшие дни, чтобы молодым Мерцаловым навещать родителей.

Встречают их там неизменно приветливо. С тестем Роман сходится вполне. Большую часть

свободного времени Иван Степанович отдаёт книгам: запоем, как художественную литературу,

читает технические журналы. С наслаждением, прищурившись для меткости, вычерчивает на

больших листах ватмана и собственные изобретения, более всего ценя простоту и лаконичность

задумки. Именно в простоте, как он считает, проявляется не только мощь, но и элегантность

изобретательского ума. Его конёк – придумывание новых инструментов для обычной работы и

усовершенствование старых – ну, где ещё проявить способность к простоте, если не здесь?

Изделия тестя – какие-то хитроумные ключи, отвёртки, молотки и просто выдерги для гвоздей.

Увлечённый Иван Степанович бурно радуется не только своим находкам, но и чужим,

расстраиваясь, если его восторгов никто не разделяет. И тут-то зять становится его отдушиной.

Некоторые изменения в привычных инструментах, предлагаемые тестем, кажутся Роману

странными, но отдельные просто восхищают, вызывая недоумение: как же я сам-то не догадался?

Иван Степанович пытается и Романа зажечь своей страстью, убеждая в каких-то его

конструкторских задатках, но вскоре машет рукой: нежелание зятя превосходит все эти

предполагаемые задатки. Ивану Степановичу хватает и того, что новый член их семьи становится

его постоянным шахматным противником. Выигрывает Роман, конечно, не часто: силы тут явно не

равны, зато тестя заводит своеобразие противника. За шахматами они постоянно сталкиваются в

одном: Иван Степанович считает, что играть красиво – значит играть по теории; Роман же, как

наивный новичок, как раз тут-то и пытается изобретать, утверждая, что красиво – это, напротив,

когда без теории. И в доказательство этого нагораживает на клетчатой доске такое, что тесть-

93

теоретик иногда по полчаса «зависает» над его просто нелепыми абсурдными комбинациями.

Роман входит во вкус таких выходных. Обычно они располагаются в новой тихой комнате,

обставленной всё той же красноватой мебелью. Иван Степанович сидит в своём хозяйском кресле,

Роман – на диване. Тепло, мягко, уютно. Кажется, хвоёй пахнет здесь само по себе, уже без всяких

«хитрушек» Голубики, и над шахматными заморочками думается с удовольствием. Иной раз в

праздники они всё-таки выпивают по рюмке водочки (иное спиртное и иные дозы тут не

признаются), после чего у Лесниковых становится ещё уютней и камерней. Тамара Максимовна с

Ирэн занимаются в это время своими делами в спальне или на кухне. Серёжка вертится то там, то

здесь, но чаще всего, конечно, около мужчин, застыло сидящих, как две зеркальные статуи

мыслителей. Женщины к тому же и сами норовят выпроводить его от себя, особенно когда говорят

об ожидающейся «покупке» маленького братика или сестрёнки. С мужчинами Серёжке спокойней,

потому что они-то, напротив, от ожидания предстоящей «покупки» делаются всё более спокойными

и степенными. Видно, мужики понимают в этом куда больше, чем женщины.

Если Роман не занят с Иваном Степановичем, то сидит, разглядывая фотографические

журналы с нижней полочки столика. Как и всякому своему увлечению, тесть отдаётся фотографии

со всей страстью: в шкафу рядами стоят папки с его работами, журналы у него и советские, и

зарубежные, непонятно где добываемые. И как только его энергии хватает на всё? Библиотека же

у Лесниковых просто шикарная. Разглядывая корешки книг, Роман наталкивается на «Мифологию»

и, вспомнив речь Серёги во славу античной культуры, с любопытством открывает книгу. И это

становится обычаем: в гостях у родителей он либо играет в шахматы, либо читает «Мифологию»,

ещё более интересную, чем журналы.

– Удивительная книга, – замечает однажды Иван Степанович, обратив внимание на интерес

Романа. – Языческая культура – это что-то!

– Языческая? – удивлённо спрашивает Роман, потому что ещё со школьных времён

определение «язычества» связывалось у него только с Древней Русью.

– Разумеется, – говорит тесть. – Античность – это, безусловно, вершина языческой культуры, но

поскольку сейчас мы превозносим христианство, победившее язычество, то будто специально

забываем об этом. Ну, видимо, для того, чтобы христианство не проигрывало в сравнении. Однако

взгляни хотя бы на архитектуру античности. Многие из сооружений, относящихся к так называемым

чудесам света, были построены именно тогда.

– Но почему же тогда язычество проиграло?

– Да потому, что было естественным, не амбициозным, не предполагало даже, что нужно

защищаться. А христианство оказалось нахрапистым, наглым, воинственным. Оно превратило

религию, существовавшую ранее именно для души, в большой коммерческий проект и в

инструмент управления.

Что ж, мифология после этого комментария Ивана Степановича становится ещё

притягательней. Однако, как ни интересна жизнь древних Богов и героев, но очень скоро их имена

и разнообразные отношения друг с другом начинают путаться в голове. А почему бы не изобразить

всё это в виде схемы на большом листе бумаги? Иван Степанович, наверное, сделал бы именно

так. Приходится выпросить «Мифологию» у тестя, а на другой день купить в книжном магазине

яркий плакат с портретом Леонида Ильича Брежнева и со словами «Хлеб – всему голова», чистая

лощёная сторона которого вполне пригодна для хорошего дела.

Ирэн вначале посмеивается над «мифическо-мифологическим», как она едко определяет,

увлечением мужа и даже подсказывает кое-что: из детства ещё помнятся некоторые детали этих

сказок, но скоро в ответ на уточняющие вопросы мужа лишь отмахивается: не помню, отстань.

Роман же уходит всё дальше и дальше, провожаемый её недоумением и уже не столь откровенной

иронией.

Не зная, как уместить на листе своих персонажей, Роман начинает схему с центра, расширяя

потом её во все стороны, так что скоро вся мифология превращается у него в некий

переплетённый клубок: красными нитями изображены связи страсти и любовь, чёрными – козни

или смерть от чьей-либо руки, зелёной – обман. Самые густые узлы в этом клубке вокруг имён

Зевса, Афродиты, Артемиды, Аполлона, Геракла, Тесея, Ясона.

– А знаешь, что я здесь обнаружил? – однажды совершенно спокойно произносит Роман,

задумчиво разглядывая свой ребус. – То, что в характерах этих персонажей нет ни малейшей

психологической недостоверности. Вспомни-ка, например, каков Эрот. Помнишь? По описаниям,

это курчавый, весёлый мальчик, стрелок, родила которого, заметь, богиня любви Афродита, но

вскормили, опять же заметь, две свирепые львицы. А стреляет он непременно золотыми

стрелами… Вот и задумайся: почему именно львицы и почему стрелы золотые… Здорово, да? За

каждой деталью – особый смысл. Или вот ещё: нимфа Дриопа, родив уродливого Пана, бежала от

него. Зато Гефест – отец Пана – не испугался уродливости своего ребёнка. А почему? Да потому

что и сам он родился хромым, а мать – богиня Гера – бросила его в море. Так мог ли кто-то другой

из этих ослепительных Богов признать урода своим сыном? А характер того же Пана? У кого, как

не у кузнеца, трудяги Гефеста, мог быть такой же трудолюбивый, скрытный, но и весёлый сын? И