Сегодня – позавчера

Кстати, двигаться. Меня резко перестала устраивать ограниченность собственной подвижности. Ведь что такое война? Народная мудрость гласит: «Ерунда война, главное манёвры». Маневренность – вот что главное на войне. А в бою – подвижность. «Летай, как бабочка, жаль, как пчела» – это Али, боксёр. Боец. Любой бой, хоть боксерский, хоть в подворотне, хоть Сталинградская битва – имеют общие законы: захвати инициативу, будь быстрее противника, бей своей сильной частью по уязвимой части противника, уйди из-под удара. Пора заняться развитием тушки Кузьмина Виктора Ивановича, доставшейся мне в весьма плачевном состоянии.

Для начала проведём ревизию имеющихся мощностей. Сердце довольно сильное, достаточно поднять его эластичность, кровеносная система достойная – мой прежний телообладатель был, видимо, привычен к тяжёлому физическому труду. Зер гуд. Позвоночник. Покрутившись, понял – в пояснице пара позвонков приплющены – обычное дело при перетаскивании тяжестей на хребте. У меня в прошлой жизни с 14 лет то же самое – дело привычное. Руки-ноги. Вот здесь намного хуже. Переломы, вывихи, швы. М-да. Общая неэластичность. Это поправимо.

А начать надо с главного – дыхание. Забывшись, я запел:

Слушая наше дыхание,Я слушаю наше дыхание.Я раньше и не думал, что у насНа двоих всего одно лишь дыхание.Дыха-нье-е.

Комплекс упражнений, смесь йоги с практиками русских рукопашников, это основа основ. Нас этому научил чудной толстоватенький студент Агроуниверситета в подвале ДЮСШ. Это называлось «секция рукопашного боя». Студент так калымил – мы учились драться. А как иначе? Это были 90-е. Пацан без набитого кулака и не пацан. Короткая стрижка, широкие спортивки, кроссовки, кожанки – это мы. Танцы, музыка, мольберты – нам этого тогда было не понять. Мы бились до крови, били в кровь за «понты», судили «по понятиям». Только не бандитствовали. Мне нравилось рисовать. Художественная школа или подвалы ДЮСШ (один – секция бокса, другой – тяжелой атлетики)? Вопрос не стоял. И вот почему.

Тогда в любых больших помещениях с аудиоаппаратурой проводились дискотеки. Все «реальные пацаны» обязаны присутствовать. Танцевать категорически не приветствовалось. Только «медляк» с «тёлкой» или вусмерть пьяным дёргаться подобно припадочному. И вот на моих глазах (мне четырнадцать) происходит «наезд». Это группа наглых типчиков («быков») посылает одного, самого наглого, но с виду слабого, курсировать по залу. Этот «бык» начинает задирать «лохов» – ребят, под категорию «реальных пацанов» не попадающую. Это обычные старшеклассники, танцующие в общем кругу со своими девочками (не по понятиям, см. выше). То есть он пересекает танцующий зал, задевая плечами (умышленно, резко и больно, до клацанья зубов) плечи «лохов», и пёр дальше. Многие «отличники» понимали, что это значит. Поэтому – язык – в… за брючный ремень и молчок. Но вот и на «бычьей» улице праздник – парень был с девушкой. Она, видимо, была дорога ему. И не желая пасть в её глазах до уровня плинтуса, то есть труса, он дёрнул обидчика за рукав: «Э, ты чё, бычара?» И всё стадо налетело. Они сбили парня с ног, запинали. Но это дело обычное, привычное. А вот дальше был «беспредел». «Быки» расступились. К лежавшему без сознания подошел один, по всем видам и манере – вожак. Что-то сказал и… Он прыгнул всем своим прокачанным центнером парню на голову. Я стоял недалеко – в паре шагов. Кровь и мозги попали мне в рот, забрызгали лицо и одежду. Визг, музыка вырубилась, топот сотен ног, давка на выходе. И дикий хохот отморозков, настолько самодовольный и самоуверенный, что именно от этого, а не от крови во рту, я похолодел. Они не испытывали никакого страха, никаких угрызений совести. Они считали себя выше нас, выше морали, выше закона. Да, кстати, никто из них так и не сел в тюрьму. Убийца был племянником прокурора города, свидетелей не было, а парень – «погиб в давке на выходе из клуба».

Я был тем самым «отличником, зубрилкой», да ещё и очкариком. В тот момент, как чужие мозги полетели мне в лицо, капли засохли на линзах очков, меня перестали интересовать стихи, рисование и ещё многое-многое, из чего состояла моя жизнь. Появились спортзалы (на бокс нас не взяли, как и на тяжёлую атлетику – «старые»), которые попадали в наши руки после или между занятий секций бокса и штангистов.

Знаете что такое «секция рукопашного боя» в подвале ДЮСШ? Это выжимка, экстракт, гремучая смесь ушу, карате, бокса, самбо, славяно-горецкой борьбы. Это я понял позже, к тридцати, продолжая самообучение, а тогда мы, 14–15 лет от роду, просто впитывали всё как губка, без сомнений, на веру. Но, как ни странно, студента этого никто Сэнсеем и даже учителем (как в фильмах по кунг-фу) не называл. Он был Серёга. Не более. Он возился с нами час-полтора, потом убегал. Для нас это была жизнь. Новая, интересная. Для него – побочный заработок. Это продолжалось недолго. Год. Потом была массовая драка нас с боксёрами, позорно забитыми ногами – мы владели техникой боя ногами, борьбой, а для боксёра ноги – подпорки. Нас выставили из зала, и секция распалась. Примерно половина бойцов продолжали встречаться в подвале другой ДЮСШ – в качалке, но среди станков, гирь, штанг и гантелей не помашешь конечностями, не попыхтишь в партере. Так, для релаксации после «качания». Но Серёга-студент дал мне главное – основу. А потом самоучение, в основном на практике. Хотя по-настоящему, всерьез, дрался я очень редко. Просто изменилось тело, моторика, взгляд. Это многое говорило понимающим, количество желающих «наехать» резко убавилось. Тем более что такие, как я, были не просто «реальные», а «нормальные, правильные пацаны», создав новый тренд – не тупой отморозок, а довольно грамотные, общительные, неглупые ребята, с которыми лучше не ссориться.

Правда, очки пришлось снять раз и навсегда. Дома – надевал, но на людях – никогда.

Но молодость прошла, отучился в институте, в армии не был, девушка, с которой и познакомился благодаря увлечению рукопашкой, потом семья, сын, работа, телек, комп – какой к чёрту спорт? О чём вы? Достаточно того, что при необходимости в тёмном переулке накостыляю «попутавшим». Хватит. Тем более с годами понимаешь – силой проблем не разрешить. А вот помножить – запросто. Понадобилось осваивать новые умения, навыки. Но это было в прошлой, почти мирной жизни.

Другой мир, другое тело, другая цель. Старые бойцовские практики и надо вспоминать.

Я видел удивлённые взгляды окружающих. Люди приходили в парк смотреть на мои упражнения, как в цирк. И что? Да пошли вы все! Как там говорится: «Тебе не всё ли равно, что о тебе подумает кабан?» Комплекс дыхательных упражнений, статические нагрузки, растягивание – вот пока то немногое, что мне доступно. Пару раз приходил Натан. Щупал пульс, слушал сердце, мерил давление, рассматривал зрачки глаза, язык. Хмыкал, уходил.

К вечеру тело болело невыносимо. Да, нельзя так, с непривычки. Но – время. Его опять нет. Я чувствую, как оно уходит. А я – ждал. Одно утешение – не в тоске и не напрасно. Тренировки, интересное общество, Катя.

В госпитале поднялся откровенный шухер. Как всегда при угрозе приезда большого начальства. Медперсонал носился с видом лёгкой истерики. Они разом пытались привести в божеский вид полы, стены, окна, двери и нас, излечаемых. Получалось плохо. Я даже не пытался помочь. В таких ситуациях – чем больше действующих лиц, тем больше бардак. Поэтому я ограничился уборкой самого себя. Помыл, что смог, в том числе и изрядно отросшие волосы, теперь чистые они стали как иглы дикобраза под ударом тока – торчали все разом строго перпендикулярно коже головы. Подстриг ногти (на правой руке с посторонней помощью) и побрился. Вот тут особый разговор. Никогда в жизни в руках не держал опасной бритвы. Только «жиллеты». Ясно, я опасался бриться. Отросла довольно приличная борода, густая, тёмно-русая, как у былинного героя, хотя и короткая. Но устав Красной Армии однозначно запрещает ношение бороды, неодобрительно морщится на усы, но терпит (Будённый), о чём мне неоднократно и непрозрачно намекнули все соседи по палате по очереди. Недоели даже. Пришлось браться за мыло и бритву. Но ничего страшного не произошло – выработанные рефлексы тела-Кузьмина выручили меня и здесь, как до этого с портянками (ну кто в 2010-х умеет их правильно наматывать?). Сбрил всё, хотя регулярно заглядывающий юный девичий медперсонал и просил оставить усы. Без бороды они у меня вызывали только одни ассоциации – «пи…да под носом».

Так что я теперь, воняя «Шипром» на пол-этажа, причёсанный, отмытый, в чистой-глаженой пижаме, сидел на своей койке у окна, подперев спину подушкой, и читал. Жюля Верна. Ну, как читал? Всё это в детстве же было перечтено. Пролистывал – легенда, батенька. Извольте не мистическим путем расширять кругозор, а реальным – осязаемым. Хотя не интересно уже перечитывать. Так, для вида листаю. На тумбочке лежал Толстой. «Война и мир». Уже пролистал. А Клаузевица мне достать негде. Неинтересен он хирургу Натану Аароновичу.

– Приехали! – пронеслось по коридорам, сопровождаемое топотом стада бегемотов. И вот стало тихо. Впервые за пару последних дней.

Я выглянул в окно. Но оно выходило во двор, видно было только нервного повара в белоснежном, а не сером, как до этого, фартуке. Эк их всех пробрало! Не нарком ли Тимошенко приехал?

Оказалось – нет. Часа через полтора в палату завалилась толпа военных со шпалами, звёздами на рукавах, во главе с седым, длинным (тощий, как вешалка, оттого казался длинным) типом с выпяченным подбородком, жестоким взглядом ледяных глаз исподлобья, недовольно сжатыми в тонкую линию губами. Серая кожа обтянула лицо, как у мумии. Один ромб в петлицах.

«Это с какой же шахты тебя извлекли? И как долго там мариновали? На силе воли держишься?» – подумал я. Вид этого седого был откровенно чахоточно-дистрофичный.

Делегация пожелала нам доброго дня и скорейшего выздоровления. Потом скрипучим голосом сказал седой:

– Я комбриг Синицын Александр Дмитриевич…

Я обалдел. Комбриг. Это что за прослойка? Знаю, есть полковник, следом – генерал-майор. Полк-дивизия. Меж ними бригада иногда бывает. И для бригады выделили отдельное звание? А вот чем бригада отличается от полка и дивизии? Два полка вместо трех, как в дивизии? Блин, ничегошеньки я не знаю.

– Подлый враг остановлен, получив по зубам под Смоленском и Киевом. Но для его окончательного разгрома сил пока недостаточно. Зато появилась возможность заняться подготовкой подкреплений. В стране началось формирование резервных армий. В нашей области – дивизии, в городе и районе – стрелковой бригады. Руководить этим буду я. Принято решение – бойцов, по излечении, направлять не в действующую армию, а на переформирование. Для передачи боевого опыта призывникам. Как говорится, за битого – двух небитых дают. Нам нужны инструктора в учебные роты. Кидать необстрелянных людей в бой – непозволительная роскошь. Поэтому командование и партия просит вас, товарищи, – поправляйтесь быстрее. Если имеются какие просьбы, предложения – говорите, не стесняйтесь. Мы поможем.

Вот оно! На ловца и зверь бежит. Я шагнул вперед, вытянулся, как смог:

– Старшина Кузьмин. Был ранен при бомбёжке, отстал от части. Прошу принять меня в бригаду. В действующую армию не годен, пока, – я поднял загипсованную руку, – но имею опыт обучения новобранцев. В процессе и долечусь. Время нас ждать не будет. Хребет зверю ещё не сломали, только отповедь дали. А без меня сломают – обидно будет.

– Орёл?! – ледяные глаза комбрига потеплели. Он повернулся к заведующему хирургией – Натану, старательно прятавшемуся за широкими спинами военкомов: – Он достаточно подлечился?

Натан выглядел одновременно сердитым, растерянным и обиженным, но голос был твёрд.

– Кузьмин был не столько ранен, сколько контужен. И что там в его голове сейчас происходит – непонятно.

– Как и у всех нас, – перебил его Синицын, – ближе к делу.

– Выписать его не могу, но и удержать его невозможно – опять под бомбы полезет. Его прямо к ним тянет.

– Это как? – удивился комбриг.

– Это не тот ли старшина, что своим видом ожившей мумии всех немцев распугал? – встрял ещё какой-то тип с тремя шпалами и огромной звездой на рукаве, – Он самый? О, Александр Дмитриевич, этот старшина уже успел отличиться. Во время бомбёжки станции сбежал отсюда, пешком дошел до вокзала, остановил панику среди железнодорожного персонала, понёсшего потери, организовал ремонт повреждённых путей силами женщин-путейцев и привлечённых бойцов, поддавшихся панике и пробегавших мимо.

– А почему как мумия?

– Так в бинтах с ног до головы, ноги-руки не гнутья из-за гипсов.

– Да, старшина. Такие люди нам нужны. Считайте вопрос решённым. Что, военврач?

– Я его не могу выписать, – упрямо заявил Натан.

– Да вы что, издеваетесь? – комбриг как-то весь приподнялся. Казалось, он стал коршуном. Сейчас как кинется на Натана, перья только и полетят.

– Он может заниматься делами вашего ведомства, но останется под наблюдением. Каждый день должен являться на приём.

Комбриг стал обычным. Даже усмехнулся.

– Пойдёт. Так бы и сказали, что переводите его на дневное. Так, старшина. Слушай мою команду: завтра, в 8-00, в кабинете военкома как штык!

– Есть как штык! Благодарю!

– А вот это лишнее. Пойдёмте, товарищи. Натан Ааронович, у вас есть ещё подобные бойцы?

– Настолько же контуженных нет.

– Жаль. Мне бы тыщоночку «настолько же контуженных» и остальных можно ставить на заготовку берёзовых крестов.

Из коридора раздался дружный смех. Это хорошо. Но не очень. Как я понял, комбриг думает, что немчуру остановили? Его ждет разочарование. Кадровая армия мирного времени тормознула вермахт, но и сама растерзана, как тузикова грелка. Перегруппировка Гудериана под Киев – миллион у нас минус. Огромная кровоточащая дыра на юго-западе и жиденький заборчик на смоленской дороге. Времени мало. Не сформирует комбриг своей бригады – по частям под танки бросят. Тьфу-тьфу, не дай бог. Но времени мало. Его уже практически нет.

Спать. Срочно. Когда ещё придётся. С завтра – цейтнот.

Встать в строй!

Утром я, как пан-король, на полуторке был доставлен к военкомату. Народ вокруг военкомата роился в невообразимых количествах. Многоголосый их говор сливался в один большой шум. Подобное меня всегда бесило, уставал от этого сразу. Провожаемый десятками пар любопытных и удивленных глаз (я в больничной коричнево-полосатой пижаме), я прошёл в военкомат. Меня немного «потрясывало», как всегда перед собеседованием с людьми, от которых хоть немного зависела моя судьба. Нашёл нужный кабинет, коридор перед которым был плотно упакован молодыми (и не очень) людьми. Протолкнуться я бы не смог. Стал ждать. Часов у меня не было. Опаздывал я или нет, не знал. Но проявить непунктуальность не хотелось. Поэтому, набравшись наглости, тормознул солдатика с двумя тре угольниками на петлицах. Выбрал его за несоответствие молодого лица и сосредоточенность на этом самом лице (типа сильно занятой).

– Слушай, дружище, меня в восемь ноль-ноль военком ждать должен. С комбригом.

Солдатик испуганно выдернул рукав из моих пальцев, сменил испуг на лице презрением, с которым оценил мой прикид.

– А народный комиссар обороны тебя там не ждёт? – процедил он сквозь зубы.

– Не советую ёрничать, мальчик, у меня это лучше получится. Иди, доложи: старшина Кузьмин прибыл. Если ты не понял – старшина Кузьмин – я. На внешний вид не смотри, я из госпиталя.

Когда я его назвал «мальчиком», лицо его побагровело. Но дальнейшие слова охладили пыл.

– Тут много всяких дожидается. Постарше званием старшины. И ничего, ждут.

– Не всем указано явиться лично пред очи ровно в восемь нуль-нуль, как мне. Ты мне долго мозг парить будешь? Туда же всё одно идёшь. Вот и скажи.

– Посмотрим.

Минут через пять дверь открылась:

– Старшина Кузьмин!

– Здесь! Ну-ка, ребятки, пропустите будущего героя штурма Кенигсберга и Берлина!

Ответом был взрыв хохота, но людская стена раздалась в стороны.

– Прямо в пижаме на штурм пойдёшь?

– А-то! Это оружие массового поражения – меня увидят, со смеху помрут. А гипсом – добью!

Двери захлопнулись за мной. Оказался я в «приёмной». Небольшая комната, мужик с двуми кубиками на воротнике и звездой на рукаве за столом, заваленном папками и бумагами. Мужик поднял красные, как заплаканные, глаза, но черные круги вокруг глазниц говорили – краснота от недосыпа.

– Старшина Кузьмин.

Мужик кивнул головой на дверь. Я дошёл, открыл. Тоже небольшой кабинет. «Т»-образный стол, стулья вдоль стены, ковровая дорожка. За столом двое – комбриг Синицын и, видимо, военком. Геометрические фигуры в петлицах совпадали, но как обратиться? Кто он – полковник, комбриг или вообще какой-нибудь интендант какого-то ранга? И что они так намудрили?

– Старшина Кузьмин прибыл! – доложил я.

– Это тот самый? – спросил военком у комбрига.

– Ага, – комбриг кивнул, не глядя на меня, отхлебнул из стакана в подстаканнике парящую коричнево-прозрачную жидкость, наверно, чай.

– Почему в пижаме?

– Обмундирование пришло в негодность полностью. Меня из него вырезали.

– Так сильно побило? Служить сможешь?

– Так точно!

– Эк, ты! Для старорежимника молодоват. Какая воинская специальность?

Я пожал плечами:

– Меня контузило. Не помню ничего о прошлом своём. Память как отшибло.

– Ну и как он учить новобранцев будет? – это уже к комбригу вопрос. А тот у меня спрашивает:

– Совсем отшибло?

– Я не знаю. Так вроде не помню, а вроде и знаю всё. Портянки руки сами наматывают, бреюсь сам, люди мне подчиняются почему-то. А я даже в знаках различия перестал разбираться. Вот вашего звания не знаю.

– Чудно. Тут помню – тут не помню. И что ты так за него просишь? Может пусть подлечится?

– Петь, ты сам подумай – полный вокзал командиров, а на станции – паника. А этот только с того света – а в кулак всех собрал и путь заставил чинить. Он и в атаку бы баб повёл. И пошли бы. За таким пойдут. Так старшина?

Я пожал плечами:

– Мне попробовать надо. Я же из любопытства туда поехал – душат меня больничные стены. Гляжу – бабы орут, тип в черной форме – орёт, все бегают, глаза потерянные. Встряхнул их, отвлёк, они послушались, работать стали, бойцов отловил – бегали вокруг, как лошади при пожаре. К делу их пристроил. Оно ведь как – человек при деле и не думает ни о чём ином. Некогда ему бояться.

– Это ты верно подметил. Как у тебя с самочувствием, старшина?

– Готов к труду и обороне!

– Эко ты громко! А Натан Аароныч что думает?

– Говорит, динамика очень положительная. Через месяц полностью восстановится от всех травм, кроме контузии, – ответил за меня комбриг.

– Не отправляйте меня в госпиталь. Я же там совсем заржавею, – взмолился я.

– А это не тебе решать. Многие под юбками жён прячутся, а ты недолатанный в строй рвёшься.

– Враг хозяйничает на моей земле. Не могу я ни о чём ином помышлять, пока до Берлина их не допинаем.

– Ты нас родину любить не агитируй. Сказано – не тебе решать. Куда метишь его, Александр Дмитриевич? На взвод?

– Это лейтенантская должность.

– Где ты их возьмешь столько? На роты бы набрать. Знаю, что лейтенантская. Этих студентов, срочно в лейтёх переодетых, я за командиров и не считаю. По мне, лучше хороший сержант на взводе, чем мальчишка с кубиками.

– А сержантов где брать?

– Это да. Ну, так что думаешь?

– Он старшина. Вот пусть и старшинствует. В третьей роте второго батальона. Её как раз комплектовать стали. Заодно и подлечится.

– Завскладом? – я был сильно разочарован. Все планы коту под хвост.

– Смирна! Приказы командования не обсуждаются! Контузией совсем нюх отбило? Поговори мне ещё. На губу сядешь – быстро субординацию вспомнишь. Понял?

– Так точно!

– Уже лучше. Кругом! Шагом а-арш!

Я пулей вылетел из кабинета. И встал в растерянности. И что делать дальше?

– Кузьмин? – спросил меня политрук с «заплаканными» глазами.

– Я!

– Слушай сюда. Вот тебе «бегунок». Пройди все эти, кроме этого, кабинеты и ко мне. Что смотришь так? Запрос на тебя давно уже отправили, но они и до войны неделями телились, а сейчас вообще можно не ждать – на фронт раньше попадёте. Оформляйся с нуля.

– А когда на фронт?

Мой собеседник горько усмехнулся:

– Не боись – без тебя война не закончится.

– Да я знаю. Мне интересно, сколько мы тут проторчим.

– Планировали три месяца на формирование и ещё три на сколачивание и обучение, но сколько получится?..

– Понял, спасибо!

Тот пожал плечами, тяжко зевнул в кулак, потряс головой и углубился в бумаги, словно меня уже и нет. Да и то верно. Нечего мешать. Пошел я.

Меня мерили, взвешивали, щупали, опрашивали, записывали. Папка «бегунка» стремительно пухла от вклеенных справок, выписок, вкладышей. И так целый день. На улице уже смеркалось, когда я вернулся к «заплаканному». Он спал за столом, уронив голову на руки.

– А, ты. Всё? Быстро ты. Ну, пойдём. Провожу тебя заодно. Ты не думай, старшина, я уже третьи сутки из этого кабинета не выходил. Не могу больше.

– Да, я и не думаю, понимаю. Не продолжай.

– Денежное довольствие получишь завтра в кассе. За всё время с ранения сразу. Военком уладил этот вопрос. На котловое и вещевое – станешь в роте. А, ты же и есть старшина роты. Тем более – своя рука – владыка. Только рота ещё не сформирована, с нуля всё и начнешь. С интендантом поаккуратнее. Мужик он… непростой, скажем так. Разберёшься.

– Спасибо.

– За что?

– За всё. И за науку.

– Не за что. В одной лодке качаемся. Военком обещал меня с бригадой отпустить на фронт.

– Как же это он тебя отпустит? Ты у него вроде секретаря?

– Да ладно. Бабу какую-нибудь возьмет. Дело нехитрое, справятся. А ты сам откуда?

– Я же контуженый. Не помню ни хрена. Так, местами.

– Да, неплохо тебя приголубило. Хорошо, к Натану Ааронычу попал. Он хирург от бога, тьфу ты, никак не отвыкну.

– И ты его знаешь?

– Да кто ж его не знает? В городе всего две больницы – узловая и земская. А хирургов по пальцам одной руки пересчитать. А Натан… Он ведь и на Халхин-Гол ездил, и в Финской в командировке там был. У него та-акой опыт! И мужик мировой. Даже золотой.

Вот так вот! Вот тебе и Натан. А мы ведь сдружились. Странно. В прошлой жизни я тяжело сходился с людьми. Друзей, не знакомых-приятелей, а именно друзей, у меня не было. У жены были близкие подруги, а у меня нет. И вдруг – Натан. Тем более – еврей. Он, оказалось, суетился за меня и перед главврачом, и перед военкомом, комбригом. А на самом деле, оказывается, не надо сотни друзей – один друг-еврей их с лихвой компенсирует. Говорят, они всюду ищут выгоду. А от меня что за прибыток? Пока для Натана только нервные расстройства. И материальные затраты. Еврея траты на меня. Можете поверить? Я бы не поверил.

Мы дошли по вечернему городу до казарм. Они и в наше время сохранились, правда, внутри я не был.

– Это со мной, – сказал мой спутник часовому на воротах. Часовой смерил меня взглядом, поправил винтовку на плече, но ничего не сказал.

Уже вечер, но на внутреннем плацу вышагивали солдаты. Рулил ими («И-раз, и-два, левой, выше ногу дери, мать вашу подери!») однорукий командир. Правый рукав гимнастёрки был пришит у самого плеча.

– Это твой комбат. Геройский мужик.

Мы подошли.

– Строй, стой! Раз, два! Разойдись! На сегодня всё.

– Здравствуйте, Андрей Николаевич. Вот, привёл вам пополнение. Старшина третьей роты.

Я представился.

– Натанов крестник, – кивнул он. Представился капитаном Бояриновым Андреем Николаевичем. И орден Боевого Красного Знамени на груди представил сам себя. Похоже, правда – герой. Только без руки и шрам на всё лицо собрал правую щёку в горькую усмешку.

– Надеюсь, сработаемся. А работы много предстоит. Пойдём, я покажу тебе твою старшинскую нору.

– Волков бояться – в лес не ходить.

– Что?

– Нам, татарам, что плясать, что работать, лишь бы пропотеть.

– А, прибаутки. Это хорошо. Вовремя сказанная – дух хорошо поднимает. Не вовремя – дисциплину разлагает. А знаешь, что такое армия без дисциплины?

– Стадо вооруженных баранов.

– Верно. Вижу, человек ты бывалый. Воевал?

– Не знаю. Контуженый я.

– А, Натан же говорил.

Мы прошли мимо вытянувшегося солдата, наверное, дневального, набравшего воздуха полную грудь – видимо, орать что-либо собрался, да так, чтобы оглушить. Но Бояринов остановил его жестом.

– Вижу, не шуми. Это старшина Кузьмин. Ты не пальни в него случаем. Пока он в таком виде.

Мы зашли в огромную комнату, где сплошными рядами стояли железные двухъярусные кровати, пока пустые.

– Здесь будет квартироваться третья рота. Пока недоформированны первые две, но скоро и сюда заселять начнём. А вот и твоя каптёрка. Осваивайся. И переоденься. Форму по размеру найдёшь.