Английские ботиночки

Дома были, конечно, недовольны таким поворотом событий. Но куда деваться – дело житейское. Родители решили в связи с надвигающимися обстоятельствами купить козу, чтоб в доме было молоко. Отец приволок откуда-то огромную плетёную корзину – и мама сделала в ней постельку для ожидавшегося младенца. Мама всё рылась в старом барахле – искала изношенные простыни и полотенца. Они мягкие от старости и потому очень хороши для тельца младенца – надо же наделать пелёнок. Жизнь продолжалась.

Папаша после войны устроился бухгалтером в райпотребсоюз. И часто квартальные и годовые отчёты он делал дома. К нему приходили молодые, весёлые бухгалтерши, пронося в газетке замаскированную бутылочку. Они запирались в комнате и делали отчёт. Время от времени оттуда доносился развесёлый смех. Маму это всегда раздражало.

Один раз беременная Нина оказалась свидетельницей такой картины. Из комнаты вышел раскрасневшийся весёлый папаша в белой рубашке и сказал жене:

– Дуся, организуй-ка нам чайку, чтой-то мы изустали от этих цифирей. Поставь нам самоварчик.

Тут же, во дворе, стоял самовар с трубой, а около него – ведро с остывшими чёрными углями. Мама взяла это ведро и одела папаше на голову со словами:

– Вот вам самоварчик, Александр Васильевич! А вот вам дебет с кредитом и с цифирьями в придачу!

Папаша замер, весь обсыпанный углем и золой. Нина испугалась и в то же время чуть не расхохоталась – отец был похож на чёрта, только без рогов. Но папаша скандала устраивать не стал – было стыдно перед девками-бухгалтершами. Он отряхнулся, перевёл всё в шутку и удалился. Да и Нины он побоялся. Она бы мать в обиду не дала. Дочь после фронта стала взрослой. В голубых её глазах застыли льдинки. Как потом с сожалением говорила Нина Александровна: «На войне я слишком рано повзрослела».

Живот становился всё заметнее, сроки приближались. В Москве началась сухая, тёплая осень. Нина развешивала во дворе свежевыстиранное бельё. Вдруг поясницу прострелило, как пулей прошило, и всю её опоясала тупая, тянущая боль. Нина сначала с испуга присела, а потом нарастающая боль и страх погнали её в дом. Согнувшись, придерживая снизу живот, она забежала в комнату к матери. Та всё сразу поняла: «Началось! Пошли скорее в роддом!». Благо он был недалеко. Мать схватила приготовленный заранее узелок с вещами, и они пошли.

Всю дорогу Нина от боли то и дело сгибалась пополам и старалась присесть на какой-нибудь камень. Мать не позволяла, кричала ей: «Не садись! Нельзя! А то ты мне тут на дороге в канаве родишь! Что я буду тогда делать?». В общем, еле успели добежать. Роды были лёгкие и стремительные. Родился очаровательный толстый карапуз.

«Смотри, какой у тебя шикарный сын», – улыбалась акушерка, показывая ребёнка. Нина безразлично посмотрела и подумала с досадой: «Ах, да зачем же мне всё это?». Так и пошло. Ненависть к Григорию перешла в нелюбовь к сыну. Зато дед сильно полюбил внука. Несколько лет Генка в прямом смысле слова не слезал с дедовых плеч. Куда бы дед ни шёл – на плечах неизменно возвышался внук.

У Нины началась грудница. Температура под сорок. Грудь в нарывах, боль несусветная – рукой не двинуть. Уже врач решил резать грудь, и тут пришло облегчение – нарывы прорвало, температура спала. И жизнь наладилась. Только вот Нина уже не могла кормить грудью. Выручала коза. Разбавляли её жирное молоко и кормили малыша. Тут и приехал за Ниной подполковник. С огромным немецким чемоданом подарков.

Отцу жених понравился. Серьёзный, грамотный, перспективный. Гимнастёрка орденами и медалями звенит. Они очень быстро нашли общий язык. Чарочка со стола не сходила. Беседы лились рекой.

Военная тема для мужчин ведь неисчерпаема. Подполковник доложил, что из Германии его не отпустили. Назначили комендантом города, и ему предстояло пробыть там ещё несколько лет. Он приехал зарегистрировать с Ниной отношения и забрать её с сыном в Германию. Отец расположился к нему всей душой и не сомневался, что Нинку они уломают.

– И распишем, и проводим, – заверял пьяненький Полубояринов.

Не тут-то было. Нина сторонилась Григория как чумы. Она запиралась в комнате и не отвечала на стук в дверь. Когда он попытался её обнять и поговорить, она ему сказала:

– Это там я была беспомощна и беззащитна, и ты этим пользовался, а здесь ты меня не достанешь. Уезжай и забудь дорогу сюда!

– А как же сын? Ты лишаешь ребёнка отца, ты его обездолишь этим. Сейчас ведь сплошная безотцовщина. Будет целое поколение шпаны.

Что с сыном будет?

Тут подполковник был абсолютно прав. Своим жёстким, бескомпромиссным решением она сильно обделила сына. Это отразилось на его судьбе самым печальным образом. Он всю жизнь чувствовал себя бастардом. Что его не любят, но терпят.

Отец пытался Нину взять на испуг:

– Я не собираюсь тебя с ребёнком содержать. С кем нагуляла – с тем и живи. Нечего на родителей свои проблемы навешивать. Чего тебе ещё надо? С Григорием ты будешь обеспечена выше головы и при таком муже. Другие завидуют, а тебе любовь подавай? Какая любовь, когда уже ребёнок родился? Собирайся – и в путь!

– Не переживай, я за ваш счёт жить не собираюсь, уйду и ребёнка заберу с собой. А в Германии уже побывала – хватит!

Тут уже испугался папаша. Такое было в его жизни, когда любимая дочь ушла, обидевшись на его слова, и, как оказалось, навсегда. Мама не хотела Нину отпускать и была на стороне дочери. Она свою дочь понимала: в девятнадцать лет обречь себя на жизнь без любви, без радостного трепетания сердца и волнения страсти. Да что может быть бездарнее и напраснее в той единственной – посланной тебе Богом или удачным стечением обстоятельств – жизни? И детей-то, рождённых от любви, по-другому любишь – не из жалости, а из радости.

Нина ожесточённо боролась. Она старалась содрать, сбросить с себя эту не ей предназначенную жизнь и скорее начать, хоть и с небольшим запозданием, свою. Как змея сбрасывает отслужившую кожу. Не по лоскутку, а всю разом, как чулок. Как ящерица отбрасывает свой хвост – больно, ничего, новый нарастёт. Вот уже пятый год (с самого начала войны) у неё не пропадало это ощущение нереальности бытия. Когда же? Когда?

Подполковник уехал ни с чем.

– Нин, а Нин! – ехидничала из-за забора соседка Вера Петровна. – А полковник-то твой где? Что-то второй день не видать.

– Уехал в Германию.

– Так война-то кончилась, – не унималась соседка.

– Для кого кончилась, для кого нет, – отвечала с нарастающим раздражением Нина.

– А тебя чего ж не взял с собой?

– А я не мешок, чтоб меня брать. Не захотела – и не поехала. Навоевалась уже.

– Да что навоевалась – все уж заметили, – хихикнула зловредная баба.

– Тёть Вер, у вас дом горит, вон, смотрите, дым валит из форточки, пока вы трепетесь тут, – показала Нина рукой.

Та с перепугу так резко обернулась на свой дом, что с размаху встала ногой в корыто с навозом, стоявшее у забора. Когда она поняла, что Нина её обманула, – она крикнула вслед уходящей девушке:

– Ну и злая ты, Нинка, стала после войны. От Гитлера, что ли, заразилась?

Григорий поначалу писал и слал деньги на сына. Надеялся на примирение. Нина не отвечала. Письма стали приходить всё реже и реже. И так постепенно прошлое растворилось в хлынувшем наконец потоке новой жизни. Долгожданная настоящая жизнь всё-таки нашла её, эдакую Анну Каренину.

После грудницы малыша кормили козьим молоком, и мама сказала Нине:

– Не сиди дома, раз ты уже не кормишь грудью. Я справлюсь с внуком, иди на работу, устраивай свою новую жизнь.

И Нина с радостью согласилась. Для начала пошла на ближайший завод. Спросила в кадрах, какие специальности требуются. Кадровичка на неё внимательно посмотрела, задала несколько вопросов об образовании, узнала, что Нина – участница войны, и сказала:

– У директора секретарша через две недели в декрет уходит – пойдёшь секретаршей? – Нина сразу же согласилась.

Пока у неё были свободные дни, она сходила в свой педагогический техникум, который она бросила, чтобы уйти на фронт. Её приветливо там встретили и без лишних формальностей (ведь с фронта) восстановили на вечернее отделение.

Весть о том, что у директора появилась новая, молоденькая и симпатичная секретарша, быстро облетела завод. Все кому не лень по разным придуманным предлогам заглядывали в правление завода. Некоторые особи мужского пола даже срочно влюбились. Но Нина вела себя строго, и её раздражало это обилие посетителей. Она догадывалась о причине этого столпотворения и ждала, когда любопытство уляжется и паломничество прекратится.

С утра на приём к директору пришёл секретарь комсомольской организации завода. У директора он пробыл около часа, а когда вышел, сел напротив Нины в приёмной. Сидел и молчал. У Нины руки начали трястись мелкой дрожью. Никак не могла вставить лист в печатную машинку. Этого высокого самоуверенного блондина она заприметила сразу и уже потихоньку навела о нём кое-какие справки. Фронтовик, весь израненный – два года лежал в госпиталях после тяжелейшего ранения под Сталинградом. Старше её на три года.

– Нина, если вы меня не знаете – я секретарь нашей комсомольской организации, Юрий Туманов. Хочу спросить: почему вы не проявляете активности по части комсомольской работы? Ни разу не видел вас на комсомольских собраниях, вы не приняли участия в комсомольском субботнике. Почему?

Нина сначала слушала с напряжением, а потом ей вдруг стало очень смешно, как он напускает на себя важность, и она, улыбаясь, ответила:

– Ну я не знала, что у нас такой обаятельный вожак. Я теперь ни разу не пропущу собрания, буду активной комсомолкой. – Они обменялись смеющимися взглядами… Они ещё не поняли тогда, что в эту минуту закрутился роман их жизни.

Юрий был из семьи художников. Отец – художник, дед – художник. Мать – искусствовед. Маленькая брюнетка с большой грудью. Любимая фраза матери, о ком бы она ни рассказывала: «Вы знаете, у неё не прозвучало! Вы понимаете, у него так и не прозвучало! Как жаль, как жаль!». Нина впоследствии настолько часто слышала от неё эту фразу, что поневоле стала думать, что у свекрови, видно, у самой тоже не прозвучало. Но уж про них с Юрием она такого сказать не могла – была уверена Нина. У них звучало – целый симфонический оркестр! Просто Первый концерт Чайковского.

Квартира их располагалась на Сретенском бульваре в старинном огромном доме бывшего акционерного общества «Россия». Это название сохранилось ещё с дореволюционных времён. Нину поразило обилие антиквариата и картин, которыми были увешаны стены этой большой квартиры. А картинные рамы поразили Нину едва ли не больше, чем сами картины. Также на стенах висело много фотографий в рамочках. На них были художники отец и сын Тумановы с известными людьми прошлого и нынешнего веков. В квартире царил полумрак. Нина подумала: «Темно, чтоб картины не выгорели от солнца».

Она робела в их квартире. Её пугали непонятные ей слова, которыми постоянно обменивались в этом доме: импрессия, валёр, коллаж, сангина, темпера. Нина знала, что такое ангина, а вот сангина – это уже было выше понимания. Но подсознательно все эти термины она уважала. Это был другой мир, мало ей знакомый и практически закрытый для неё. Когда Нина вопросительно смотрела на какую-нибудь картину, свекровь, растягивая слова и грассируя, капризно тянула: «Ну это же Малевич, это, по-моему, так понятно». И Нина сразу же начинала чувствовать себя дурой необразованной, так как ей это было совсем непонятно и не нравилось. Хотя она всегда сильно тянулась к культуре и не была серостью. В общем, жить они стали в Кунцево на Красной Горке. Нине там было проще и сподручней – без абрисов, полутеней и ракурсов.

Зимой жили в доме, а летом переселялись в сарай к козе. Соорудили себе там тёплую, удобную кровать и жили там привольно под недоумёнными взглядами козы из-за отделявшей её от них перегородки. Любовь была сильная, взаимная, горячая. Спали всю ночь крепко обнявшись. Генка подрастал рядом. Его опекали дед с бабкой.

Директор завода как-то прознал, что они живут в сарае, с козой за перегородкой, и дал им комнату в коммунальной квартире с удобствами. Это было счастье. Своя комната, да ещё и недалеко от родительского дома. Вскоре Юрий ушёл на работу в райком комсомола, а оттуда получил направление в Высшую партийную школу в Ленинград. Нина часто к нему туда ездила, и он оттуда – в Москву. Сильно скучали друг по другу. Воздух становился густым и жарким от их взаимного тяготения, от их страсти. Красивая была пара. С ними все любили находиться рядом – они завораживали окружающих своей харизмой и жизнелюбием.

После окончания Высшей партийной школы Юру забрали в Комитет государственной безопасности. Жизнь начала стабилизироваться. Они почувствовали, что теперь можно и ребёночка родить. В год смерти Сталина у них родился сын. По семейной традиции Тумановых сыновей называли только Юриями и Валентинами. Прадед был Юрий, дед Валентин, внук Юрий, ну и правнук, соответственно, должен быть Валентином. Так и назвали. Детки росли. Гена рос, Валя рос. Правда, Гена рос в доме деда, а Валя – с ними. Такие разные-разные были.

Дома было счастье. Долго было. Везде вместе, спали в крепкую обнимочку, лучшие наряды вёз ей отовсюду. А ей так всё шло – мужики заглядывались. Ему это и нравилось, и не нравилось. Бывало, поссорятся из-за чего-нибудь – и Нина уходит спать в другую комнату. Он этого не терпел. Подойдёт, завернёт её молча в одеяло и унесёт на супружеское ложе.

А вот когда Юре завалило за сорок пять, счастье стало пошатываться, даже можно сказать – зашаталось. Первой ласточкой было прихорашивание. Ремни он не носил на брюках – раны не давали стягивать себя в поясе. Он носил помочи. Стал помочи и галстуки менять как перчатки. Одеколон французский купил и всё чистил, чистил пёрышки и всё куда-то спешил, спешил.

– Куда это ты наряжаешься, намываешься? – Нина настороженно смотрела на мужа.

– С товарищем надо встретиться, по работе это, скоро вернусь, чего ты уже там придумываешь? – говорил Юрий, внимательно осматривая себя в зеркале. Нина наблюдала за ним и понимала, откуда эта суета. А бес начал Юру в ребро бить. Да сильно. Что даже сердце иногда прихватывало. Вот как крутил его!

Периодически он ездил с театрами сопровождающим на зарубежные гастроли. Теперь, наверное, таких сопровождающих от КГБ нет, а раньше – обязательно. Следить, чтоб хорошо себя вели, честь страны не роняли, ну и, конечно, чтоб за рубеж не удрали, в этот загнивающий… Чтоб сколь душ уехало – столь и домой вернулось.

Часто Нина, когда встречала мужа в аэропорту, гадала, глядя на артисточек, – которая его? «Вот с этой нежно попрощался – наверное, она. Нет, вот с этой так вкусно поцеловался – наверно, эта. Или эта – длинноногая блондинка? Как её обнял, аж приподнял!». Она уставала от этих своих гаданий: «А, будь что будет. Всё равно обманет».

– Нинусь, а какую я тебе шубу привёз! Ты одна во всей Москве в такой будешь! А духи французские – твои любимые, нашёл еле-еле, – обнимал её улыбающийся Юрий. И Нина забывала свои грустные размышления и успокаивалась, на время.

А сердце-то у Юры прихватывало опять. Сердце лечил – и опять спешил куда-то. Бес-то на него уже крепко взгромоздился. Погонял его – давай, давай быстрей, ещё успеешь на праздник жизни! Ведь весь израненный – поберёг бы себя. Нет. В ребро, в ребро, так его! Что сердце, когда душа поёт, когда бес в ухо шепчет – наслаждайся, жизнь коротка. А жизнь действительно оказалась коротка.

Один раз так прихватило, что у молоденькой любовницы своей и умер. А было ему всего-то пятьдесят три года. Когда Юру хоронили (с почётным караулом, с залпами), любовница не постеснялась – пришла и уж очень сильно плакала. Так сильно, что все зашептались. А букет принесла! Охапку белых роз… Как жениху. «Видать, заслужил», – думала Нина, обиженно глядя на не виноватые перед ней цветы. Белые розы – цветы надежды. А какая уж теперь надежда?

Так вот и простилась Нина с лучшей порой своей жизни. Остались воспоминания. Всякие. Уж их-то никто не отнимет. Замуж решила больше не выходить, а ведь была ещё не старая и мужчинам очень нравилась. «Такого, как Юра, уже никогда не встретишь, – думала она.

– Он был соколом, высоко летал. А воробей мне зачем?». В этом она вся – бескомпромиссная, требовательная и к себе, и к окружающим.

Нина осталась с Валей. Гена уже жил отдельно со своей семьёй. Был невысокий, круглолицый – ни ростом, ни красотой не вышел, но добрый, весёлый, деловой. За что ни возьмётся – всё получается. Всем готов помочь. Его любили окружающие. Валя вырос в бесподобного красавца, холодного и самовлюблённого нарцисса. А уж какой был сноб… Откуда что взялось! Хотя…

Его обожали женщины. Он пытался, как дед и прадед, стать художником. Но не хватило ни таланта, ни трудолюбия, ни желания. Художник – это всё же не ремесло, а дар божий. А дар унаследовать почти невозможно – это особое, редкое стечение божественной природы вещей, выпадающее отдельным людям. Валентину не выпало такой удачи. В итоге он подвизался в театрах на каких-то оформительских работах. То в одном театре, то в другом, то в третьем. Работа эта, конечно же, не давала ни удовлетворения, ни заработка. С людьми ладить не умел и в конце концов совсем остался без работы. Как художник не состоялся, на другом поприще себя не нашёл. Душа закисла. Поддерживали на плаву девицы, окружавшие его плотным, вязким кольцом и своим преклонением возвышавшие его в собственных глазах. Дружки тоже были под стать – такие же бездельники. Постепенно конфликт между желаемым и действительностью стал настолько невыносим, что жить ему стало совсем в тягость. И время-то выпало трудное – началась никому до сих пор не понятная перестройка. А чего тогда перестраивали-то? Любого спроси – никто не ответит.

Один раз, на Пасху, Нина возвращалась из гостей, а на сердце что-то неспокойно было. Подходит к дому, а там пожар – горит Валина комната. Валя пьяный задохнулся в дыму. Ему было сорок два года. Совсем не обгорел – лежал, вытащенный пожарниками на лестничную площадку, красивый, как заснувший бог. О несчастье узнал Гена – примчался утешить мать. А она, рыдая, вдруг:

– Лучше бы ты умер. Мне бы легче было.

Потом опомнилась:

– Прости, Геночка, что же это я сказала!

Гена погладил ей руку:

– Мама, я не обижаюсь. Я знаю, как ты Валю любила.

Ах, Гена, Гена! Благородная и гордая твоя душа, запрятавшая глубоко от безразличных и любопытных глаз свою всегдашнюю боль. А обидно было. Столько раз в жизни было обидно. Но он не вывешивал обиды, как застиранное бельё, перед всеми на обозрение. Нёс свой крест.

Наверное, ему выпало расплатиться за отца.

Бойтесь своих желаний, тем более неосторожных слов – они сбываются!

Прошло четыре месяца после пожара – и сбылось. Тихо так. Ехали в машине с дачи. Жена за рулём, а Гена рядом, на переднем сиденье. И вдруг его голова повалилась на плечо жены. Сначала подумала – заснул. Остановились. Она его тормошила, старалась привести в сознание. После вскрытия стала понятна эта скоропостижность. Тромб.

Так Нина потеряла к семидесяти годам одного за другим всех своих мужчин. Дом опустел, душа осиротела уже окончательно. Теперь, очевидно, пришло время для размышлений. Она смотрела на все эти картины, висящие на стенах: портреты, пейзажи, натюрморты. Кому теперь всё это надо? Прервалась связь времён. Некому передать. Всё пойдёт прахом после её смерти.

Годы в старости быстро летят. Не успела она оглянуться, а ей уже скоро восемьдесят восемь. Она часто думала – для чего Господь ей послал такую длинную жизнь? «Ведь всех похоронила: сестру, мать, отца, брата, мужа, обоих сынов. Ну никого же не осталось. Для чего я здесь? Наверное, чтобы успела покаяться. Много нагрешила в этой жизни, ой, много. Многих обидела. Неужели я бездушная, бессердечная?» – думала она. Нерадостные думы Нины Александровны прервал звонок в дверь. Пока она дошла, звонок прозвенел ещё дважды. Не спрашивая, кто там, она распахнула дверь. Перед ней стоял высокий белокурый красавец лет восемнадцати, с мотоциклетным шлемом в руке.

– Валя? – Нина прижала свои руки крест-накрест к груди, её качнуло в сторону.

– Нет, бабуль, я Юра. Валин сын. Твой внук.

Парень улыбался такой знакомой, родной улыбкой. Нина Александровна обомлела.

– Как же, ничего не понимаю. Ты откуда? Я ничего не знала о тебе!

– Мать приходила к тебе, когда Валентин погиб, хотела с тобой поговорить, она беременная была, но ты прогнала её. Да ещё и б****ю назвала. А она гордая – решила порвать навсегда. А тут недавно мне сказала, что ты жива до сих пор. Говорит – сходи к ней, она твоя бабушка. Ну вот я и пришёл… Вернее, заехал – внизу мотоцикл.

– Да, да, гоняла я девок, да и парней тоже. Мне всё казалось, что они его от дела отвлекают, в гульбу затягивают. А девки часто мне про беременность говорили, я им не больно верила, да и не сочувствовала. Гоняла и ругала, и этот грех тоже мой. А что девки? Не в них проблема была. Сейчас-то я понимаю. Что же она не пришла потом, попозже, когда все страсти утихли?!

– Да она гордая, как и Валя. Обижаться – так на всю жизнь! Вот фотографию передала. Нина взяла фото – на берегу моря стоят полуголые, в обнимочку её красивый любимый сын и какая-то молоденькая смеющаяся девчонка.

– Это она, мама твоя? Симпатичная. Совсем юная. Да, вот как бывает в жизни. На отца ты сильно похож и на деда своего Юрия. Рисовать любишь?

– Нет, я скорость люблю.

– Вон оно как, – протянула Нина Александровна. Кто же у нас скорость-то любил? Папаша, может, мой – Полубояринов? Да неважно это. Главное, что есть теперь, есть кому… – не договорила Нина Александровна свою мысль.

«Теперь понятно, для чего я так зажилась на этом свете, – сказала сама себе, грустно улыбаясь, Нина Александровна. – Чтобы всё передать: от отца – сыну, от деда – внуку. Чтоб не прервалась связь времён».

А в последний день Масленицы – в Прощёное воскресенье Нина Александровна позвонила своей несостоявшейся невестке, попросила у неё прощения и пригласила в гости.

Главное слово

Рассказ

К дому подъехала крытая грузовая машина, и молодые шустрые грузчики стали ловко разгружать. Это был диван. Большой, тяжёлый, запакованный в прочный матовый целлофан. Ребята вытащили его из кузова и потащили по лестнице на третий этаж старого московского пятиэтажного дома. Лифт в нём был крошечный (на двоих), так что поднимать диван пришлось вручную.

Довольная и радостная хозяйка ждала грузчиков у дверей квартиры.

– Ребята, тащите за мной.

Она быстро пошла вперёд по длинному и сумрачному коридору старой московской коммунальной квартиры в самый его конец. Отворила две высокие створки старинной белой фигурной деревянной двери с медными начищенными ручками и указала в правый дальний угол:

– Там ставьте!

Угол был, очевидно, заблаговременно освобождён от какой-то другой мебели и вопрошающе пустовал. Ребята быстро и ловко водрузили туда диван, распаковали его по просьбе хозяйки и по её же просьбе сразу его разложили во всю его могучую ширину.

– Хорош диван! – весело заулыбались они.

– А то! Жить надо с удобствами и с удовольствием, – захохотала хозяйка. Она была не жадная – хорошо заплатила грузчикам и, закрыв за ними дверь, поспешила к своей покупке.

Диван действительно был хорош! Широкий, упругий, но в то же время достаточно мягкий, с красивой терракотово-рыже-золотистой обивкой.

Он шикарно и уютно вписался в угол их большой светлой комнаты. Эффектно дополняли картину три роскошных больших подушки, прилагавшихся к дивану.

Валентина готовилась к своей покупке. Заранее купила комплект постельного белья самого большого размера, из красивого и качественного сатина с серо-бирюзовыми разводами и серебристым блеском. Застелила постель и сидела – любовалась своим приобретением.

Вечером пришёл с работы муж, осмотрел диван, крякнул, с усмешкой глядя на его величину, красоту и величие, – и пошёл мыть руки к ужину.

После ужина, когда муж, полусонный, сидел в кресле перед телевизором, Валентина, подойдя сзади, положила свои руки ему на грудь, прижалась головой к его уху и замурлыкала:

– Коль, а Коль, надо будет сегодня обновить, а?

– Обязательно, – согласился муж, не отрывая глаз от телевизора. Соседки, уже зная Валентину, на другой день весело спрашивали:

– Ну что, обновили диван-то?

– А как же иначе, для чего покупался! – хохотала Валентина.

Да. Валентина была жизнелюбива. И это слово было главным словом в её жизни. Она не употребляла вульгарных, пошлых или избитых фраз на эту животрепещущую тему. Она говорила ласково и игриво – обновить. Ещё тогда, двадцать лет назад, утром после первой брачной ночи она сказала ему:

– Ну вот ты меня и обновил.

– Чего? – не понял Николай.

– Чего ж тут непонятного – ты же у меня первый мужчина.

– А-а-а, вон ты о чём, – улыбнулся Николай.