Мандрапапупа, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного

– Действительно, нечем…

Вдруг, в его глазах вспыхнули весёлые искорки.

– Нет, обожди! Таки есть чем!

Вновь повторился спектакль, предшествовавший появлению бутылки: Стожар шарахался по кабинету, шарил на полках, хлопал выдвижными ящиками и дверцами тумбочек, пока, наконец, не вернулся за «стол», сжимая что-то в кулаке.

– Подставляй лапу. Вот тебе закусь!

Мне на ладонь упал малюсенький, размером с напёрсток, сухонький и весь сморщенный… перчик. Вроде тех, что бабушки выращивают у себя дома на подоконниках. Другой, такой же, Стожар держал в руке.

– Этого нам должно хватить.

– Вы серьёзно?

– Абсолютно. Сразу начинай жевать.

И Гога принялся самозабвенно разжёвывать эту пародию на то, что у нормальных людей принято называть закуской. Периодически он широко улыбался и скалил зубы, чтобы я видел, как жалкий ботанический мизерабль постепенно измельчается до всё более невнятных ошмётков.

Следуя примеру мастера, я тщательно перетирал зубами «закусь». Выяснилось, что это не так-то просто. Высохший до каменного состояния перчик был, вопреки ожиданиям, совсем не горек и по вкусу напоминал какую-то пресную траву.

А через несколько секунд во рту полыхнул самый настоящий пожар. Это отнюдь не метафора. Ощущался вполне конкретный огонь, стремительно пожирающий ротовую полость. Бросило в жар. Кровь моментально хлынула к лицу, оно стало пунцовым. Обстановка кабинета и его хозяин, сидящий напротив, виделись мне сквозь туман красного марева. Пот, казалось, не просто потёк, а разом брызнул изо всех пор.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, Гога, у которого не было заметно никаких симптомов «пожара», налил два полных стакана. Один из них подал мне со словами:

– Пей неторопливо. Ну, за знакомство! – и, не чокаясь, залпом осушил свой.

До этого дня мне случалось изрядно принимать на грудь. Но никогда прежде я не пил водку стаканами. Тем более, в таком форс-мажорном состоянии. Деваться было некуда – я сделал глоток и… О, чудо! «Экстра» лилась, как живительная влага, гася все проявления перечного «пожара», чему я был одновременно удивлён и рад. Жар исчез и только горячий пот напоминал о пережитом ужасе.

– Как себя чувствуешь? – спросил Макарыч, всё так же внимательно вглядываясь в моё лицо. В ответ я показал кулак с поднятым вверх большим пальцем.

– Отлично. Добиваем остачу, а то жар вернётся и будет злее.

Действительно, жжение, казавшееся угасшим, стало усиливаться. Я схватил бутылку и быстро разлил по стаканам остатки «Экстры». Понимая, как мне казалось, что в этой обители тосты и прочие питейные ритуалы не в чести, я просто взял стакан и коротко кивнул моему учителю. Адское зелье обожгло гортань, но почти погасило остаточные «очаги возгорания».

– Перцарь-бомбардир. Это меня в Москве старые алкаши-художники научили, – сказал Стожар. – Чего они только не придумывали, чтобы обмануть желудок и голову. Воистину, голь на выдумки хитра!

В следующий момент в дверях послышался шорох и из-за моей спины в поле бокового зрения выдвинулась тёмная фигура. Я опасливо поставил свой стакан на стул, служивший столом, и посмотрел на вошедшего.

Это был пожилой, очень худой и морщинистый человек с чуть тронутыми сединой густыми волосами и коричневым лицом заядлого курильщика. Одет он был в тёмно-серый костюм-тройку, при чёрных галстуке, рубахе и блестящих лакированных туфлях. Аккуратно подстриженная полоска жёстких усов, дополняя образ, делала его похожим то ли на частного детектива из полузабытого голливудского нуара, то ли на сотрудника похоронной конторы из выцветшего итальянского джалло 70-х.

Человек стоял и молча обводил нас холодным взглядом, словно ищейка старой школы, не доверяющая бумажкам и записям, привыкшая запоминать мельчайшие детали и полагаться только на свою память. Он смотрел на нас, мы на него, немая сцена явно затягивалась, и в конце концов странный человек нарушил вопросом зловеще повисшую тишину:

– Напиваетесь?

– Напился я всего раз в жизни – на выпускном в школе. – ответил Стожар. – С тех пор похмеляюсь.

– Ну, это я знаю. Ты мне скажи другое, – мрачно произнёс худой и вновь повисла долгая пауза.

– Весь – внимание… – прошептал Стожар, разводя руки в стороны, дабы продемонстрировать всеохватность своего внимания, и внезапно рявкнул: – Рожай уже, Юзя!

Тот посмотрел в окно, нахмурился и выдал:

– Гриша, как убить моль?

– Чего?!

– Дома в шкафу завелась. Атакует мои костюмы. Причём, только брюки. Самое странное: выедает только в паху. У тебя такое было?

– Увы, Юзеф, не было, – ответил Гога серьёзным тоном. – Мой пах привлекает другую фауну, жопасто-сисястую.

– Понятно, – сказал смуглолицый, выдержал минуту молчания и ушёл.

– Слушайте, что это за уникальные персонажи к вам заходят? – спросил я.

– Кто именно?

– Да вот эти вот Зюзик и Юзя.

– Один садовод, а другой куховар.

– Не знал, что в газете есть такие должности.

– Издержки профессии. Первый с юных лет разводил сад философских камней у себя в почках, а второй никогда не переваривал две вещи, которые грызли ему нутро: скуку и тёщу, ту ещё язву из Сибири. Поэтому почечник нам собеседник, а не собутыльник, но и язвенник нам попутчик до первой прободки.

– То есть они…

– Журналисты.

Я в ответ понимающе покачал головой. На самом же деле, мне было непонятно, какие профессиональные деформации довели журналистов до столь экстравагантных проявлений. Проще всего было допустить, что всё это от подражания Стендалю, пившему красное по-чёрному. Возможно, их братия, как и художники, немного с приветом? Сравнивать было не с чем, ибо до сего дня мне не доводилось наблюдать журналистов вблизи, в их естественной среде обитания.

– Так о чём ты там говорил? – спросил Стожар. – А, вспомнил! Коктейль из красок народной мудрости на фоне абсурда или типа того. Хорошо, но длинно. Придумай или вспомни какое-то короткое слово, которое вмещало бы всё, что ты сказал.

– А тут и думать нечего! – воскликнул я. – Сходу назову такое слово. Даже не слово, а междометие, выкрик в народных песнях и танцах – гоп! В этом выкрике, как мне кажется, сконцентрирован тот буйный дух свободы, которым наполнены ваши картины.

Стожар задумчиво пожевал губами, будто пробовал слово на вкус.

– Гоп, говоришь?.. Хм, в принципе… Ну, да… Этот гоп отражает нашу хуторянскую сущность и, будучи малым, вмещает, по сути, многое. Опять же, если добавить приставку в виде общепринятого «изма» или «арта»… Ну, гопизм, как-то не очень. Арт-гоп или гоп-арт звучит лучше. Вот, кстати, гоп-арт перекликается с оп-артом и поп-артом. То есть, вроде бы, такой украинский аналог, но не имеющий ничего общего с названными стилями. Сугубо наш, родной. Аутентичный.

Он посмотрел на меня и весело сказал:

– Придётся идти за бутылкой!

– С какой стати? – после перцовой закуски не было никакого желания продолжать этот забег в ширину.

– Мы же теперь отцы-зачинатели нового стиля. Такое важное дело не каждый день происходит. Обязательно надо обмыть. А чтобы каждой твари было по паре, нужно цепануть двух тёток помясистей. Пьяный теплоход с дураками и без баб – всё равно, что водка без алкоголя! Верно, юнга?

– Я так понимаю, на вашем судне не верят в морскую примету о том, что женщина на борту – к беде?

– Кораблядство никто не отменял, – отозвался Стожар, натягивая пальто. – К тому же, что нам, речникам, до мореманских заморочек? Я не запорожец, за Дунай не стремлюсь. Щекотливых сисятуаций с череватыми последствиями мне и здесь хватает.

Он двинулся было к выходу, но вдруг остановился в дверном проёме.

– Да и потом, – сказал Макарыч, – нам, застрявшим в этом живописном вестибюле пекла, что один грешок, что чёртова дюжина – всё едино, ведь на верхнем этаже основного корпуса каждому с рождения забронирован персональный котёл-люкс с видом на Армагеддон. Так не лучше ли взойти туда греховодной притчей во языцех, окаянной небылицей, овеянной мифами и легендами?..

И мы отправились в ближайший гастроном, где во время выбора надлежащего сорта тинктуры наставник указал мне незаметные признаки, по которым зоркому оку адепта следует уметь отличать истинный алко-ребис от фальшивки. А по возвращении Стожар зацепил в лифте двух юных стажёрок, и праздник жизни вспыхнул с новой силой.

Маска мастера

Дело было в конце 70-х, в опустевшей к вечеру редакции «Черногона», располагавшейся тогда в здании на Свердлова, около Драмтеатра. После работы Стожар калдырил в кабинете с приятелями – фотографом и двумя журналистами. Окна их помещения выходили на гостиницу «Десна» с одноимённым кабаком. Смеркалось, но поддатые компаньоны по причине конспирации свет не зажигали. А в тёмном здании напротив ярко сияло окно кабинета директора упомянутой ресторации. Поэтому, когда там замаячила тучная фигура, зоркий глаз художника узрел, как она озабоченно копошится у себя в расстёгнутых брюках.

Схватив справочник, Гога тут же нашёл нужный номер телефона. В кабинете директора гостиницы раздался звонок.

– Чего раскорячился, болван? Запри матню! – пророкотал из трубки незнакомый голос. На лице хозяина кабинета отразился ужас. Кто?! Как узнал?!

Ещё пару раз там же, в кабинете художника, происходили аналогичные сходки – в ожидании повода, чтобы вновь разыграть незадачливого директора. И на третий вечер дождались.

В окне напротив вспыхнул свет, лоснящийся толстячок открыл сейф, достал бутылку вина и стакан. Налив до краёв, он поднёс живительную влагу ко рту и даже зажмурился в предвкушении долгожданной прелести первого глотка.

Тишину взорвал резкий звонок телефона, от которого директорская рука нервно дёрнулась, оросив вином белоснежную рубашку и дефицитный итальянский галстук, подаренный любовницей на день ангела, совпавший с годовщиной их совместного отдыха в областном профилактории «Бегач».

– Опять бухаришь в одно рыло? Почему не позвал друзей, мудозвон? – спросил из трубки грозный бас Стожара.

Хозяин кабинета удивлённо огляделся по сторонам. И тут до него наконец-то дошло. Он повернулся к тёмному редакционному окну, погрозил кулаком невидимым шутникам и демонстративно осушил свой стакан.

Это лишь одна из множества историй, подтверждаемая участвовавшими в ней работниками редакции. А всевозможных домыслов и слухов, один удивительнее другого, витавших вокруг этой колоритной личности, было столько, что теперь, спустя несколько десятилетий, уже не представляется возможным отделить правду от вымысла. А хотелось бы попробовать. Но вот проблема: как проверить факты на достоверность? Одни участники тех событий спились и умерли, другие эмигрировали и следы их затерялись в каменных джунглях.

Доподлинно известно, что с 60-х годов Гога был близко знаком со многими из когорты властителей дум своего поколения. Он регулярно навещал этих людей в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, вёл с ними переписку, созванивался. Иногда они приезжали к нему в Чернигов. Но такие визиты Стожар почему-то никогда не афишировал. Когда один из его близких друзей, журналист Максим Борисыч однажды попытался узнать больше положенного, Григорий его попросту отбрил:

– Кого видел, меня что ли? С кем, говоришь?.. А-а… Кроме тебя кто ещё видел?.. Понятно… Ну, были и уехали… Чего приезжали? А чёрт их знает, этих москвичей…

Так в чём же заключалась его загадка?

Он был одним из столпов черниговской богемы. Родился в один день с Леонардо да Винчи, но с разницей в 500 лет. Неудержимый, могучий, бескомпромиссный, остроумный, саркастичный, грубый, гордый и в то же время – добрый, ранимый, сентиментальный, отзывчивый, заботливый, щедрый, искренний.

Его одноклассники рассказывали мне, что уже со школьных лет Гриша не боялся отстаивать право на свободу проявления своей бурной натуры. Впоследствии он демонстративно реализовывал это право, дерзко ведя себя на допросах в КГБ, куда его неоднократно вызывали (а, случалось, доставляли насильно) то в связи с его резкими высказываниями в адрес кремлёвских властителей, то за участие в прогремевшей на весь мир «Бульдозерной выставке», то из-за неофициальных экспозиций его работ, устраиваемых в Москве сотрудниками зарубежных посольств – капиталисты, кстати сказать, чуть ли не оптом брали у Стожара сотни листов его шикарной графики. У провинциальных канцелярских крыс была также масса претензий по поводу его контактов с различными столичными знаменитостями: от опальных художников и подозрительных мистиков до диссидентов и представителей дипкорпуса.

Однако, по мере погружения в тему и обнаружения новых загадок возникает всё больше вопросов, на многие из которых нет ответов. Например, почему мало кому известный в московской художественной тусовке Стожар дружил как с официально признанными всесоюзными величинами, вроде Шпаликова и Шукшина, так и с грандами советского арт-подполья? С какой целью они приезжали к нему в Чернигов? И для чего он ездил к ним в белокаменную и северную столицы? Почему скрытничал на сей счёт? Ведь во время таких визитов, да и после них, случались любопытные переплетения судьбоносных параллелей…

60-е годы прошлого века. Молодой художник, любимец богемы и лихой гуляка Гога Стожар отправляется в Москву, проведать своего приятеля – поэта Боба Банника, который учится в Литературном институте им. Горького. Банник уже стал притчей во языцех благодаря своему творению, написанному в апреле 65-го по просьбе классика советской поэзии Александра Твардовского, на литинститутском семинаре которого оно было единственный раз публично зачитано. Впрочем, даже посвящение 30-летию Победы не спасло сей опус от забвения на целых полвека…

Получка у солдата по три рубля на брата.

Потом ещё на закусь по рублю.

С деньгой солдат в волненьи,

он рвётся в увольненье,

а там получке той – аля-улю!

Аля-улю и ай-люлю – и трёшке, и рублю!

По улице Марата шагали два солдата

и на глаза попались патрулю.

Сказал один другому – другому, молодому:

– Ну, молодой, теперь – аля-улю!

Аля-улю и ай-люлю – попались патрулю!

Надраенный, побритый,

стоял патруль сердитый.

Седой, не молодой уже старлей,

завидев две бутылки, и не сдержав ухмылки,

потёр щеку и вымолвил: – Налей!

Аля-улю и ай-люлю – во что-нибудь налей!

Зашли они во дворик, где Яшка-алкоголик

пил чачу под фартовою звездой.

Его супруга Лёля, на почве алкоголя,

гостей встречала солью и мандой.

Аля-улю и ай-люлю – не хлебом, так мандой!

И выпили ребята, да водки маловато.

И тут швырнул червонцами старлей.

О, как они гудели! А как они глядели

в большие полушария грудей!

Аля-улю и ай-люлю – недоенных грудей!

– Гуляй, пехота наша! —

промолвил дядя Яша,

и выпил, и упал за табурет.

Старлей же отличился: в герани помочился,

и разорил тёть Лёлю на миньет…

При встрече Боб обещает познакомить Гогу с Васей Шукшиным.

Приехали – Васи дома нет. Пошли слоняться по улицам и вдруг встречают печального Булата Окуджаву. Тут же, во дворе, устраивают импровизированный футбольный матч. Вместо мяча – пустая консервная банка.

Окуджава повеселел, достал из кармана маленький блокнотик, огрызок карандаша, присел на поломанный ящик и сочинил песню «Божественная суббота», которую он вскоре посвятит Зиновию Гердту.

А потом Окуджава предлагает взять бутылку и поехать в гости к Гене Шпаликову, автору песни «Я шагаю по Москве».

Шпаликова дома нет. Боб предлагает ехать к художнику Илье Глазунову, недавно вернувшемуся из Италии. Со слов Банника известно, что во время той встречи Глазунов со Стожаром побеседовал с глазу на глаз, на прощание вручил некие артефакты, а впоследствии несколько раз приезжал в Чернигов.

Выходя от Ильи, друзья натыкаются на Гену Шпаликова. Он явно не в себе и говорит, что пришёл убивать Глазунова, а в доказательство показывает орудие будущего убийства и декламирует только что сочинённый стишок: «Взяв ножик у сапожника, иду я по Тверской – известного художника зарезать в мастерской». У Шпаликова отбирают сапожный резак, уволакивают подальше от глазуновских апартаментов, запихивают в такси, и компания едет в ресторан «Арагви». По пути Гена сбивчиво повествует о том, что виной всему безумная ревность, что он смертельно влюблён в Илюхину музу – актрису Лариску Кадочникову.

В ресторане – новая неожиданность. В дверях Боб сталкивается с Сашей Вампиловым, приятелем по Литинституту и коллегой по иркутской газете «Советская молодёжь».

Через несколько месяцев Саша приезжает в гости к своим черниговским товарищам и, с лёгкой руки гостеприимных Гоги и Боба, попадает в водоворот мощного загула. Выживший и обогащённый новыми впечатлениями, он возвращается домой и по мотивам черниговских приключений пишет одну из лучших своих пьес – «Старший сын». Впоследствии эта пьеса с триумфом пройдёт по театральным сценам страны и будет экранизирована.

Вскоре на киноэкранах мелькнёт и Боб Банник, снявшись в фильме Васи Шукшина «Странные люди»…

Тем не менее, вопросы остаются. Почему вышеупомянутые гранды помогали Гоге войти в круг людей, близких к иностранному дипкорпусу, сводили с культуратташе различных зарубежных посольств в Москве? Каким образом ему удавалось то, что не получалось у многих мэтров – устраивать свои полуофициальные выставки в этих посольствах?

Интересно и другое. По какой причине всемогущий КГБ, легко стиравший в порошок судьбы людей куда более видных и значимых, не применял к нашему герою серьёзных санкций? Да, на работе и дома ему время от времени учиняли обыски, вели слежку и прослушивали телефон, периодически вызывали то в жёлтое здание на Ленина, то в серое на Шевченко – для профилактических бесед. Несколько раз увольняли из редакций, в которых он числился художником. Однажды несколько суток продержали в СИЗО по топорно сфабрикованному обвинению в хулиганстве, регулярно возя Стожара из кутузки на допросы, как ни странно, в Комитет государственной безопасности.

Гога сам об этом рассказывал.

Вот что удивительно: при всём при этом он вновь восстанавливался на прежних местах работы, как ни в чём не бывало продолжал сотрудничать с газетами, издательствами, мастерскими Худфонда. А самое интересное, что коллеги и друзья были хорошо осведомлены о Гогиных контрах с Комитетом. Ведь Григорий не упускал случая и с явным удовольствием рассказывал в компаниях за бутылочкой о своих приключениях, сопровождая повествование красочными подробностями, смущавшими штатных стукачей, отиравшихся рядом. Как ему после этих рассказов удавалось оставаться на свободе – совершенно непонятно.

Под вопросом и ещё одно странное событие. Пасмурным декабрьским днём 1983-го года в мастерскую к Стожару явились скромно одетые ребята с «лица необщим выраженьем», показали корочки Конторы и без особых мерехлюндий конфисковали так называемые «серые картины». Я беседовал с разными черниговскими художниками, с Гришиными коллегами по работе в газетах, с его друзьями, даже с бывшими любовницами – никто, абсолютно никто из них не помнил, что было на тех картинах, хотя все их видели. Проблески воспоминаний слишком зыбки, чтобы служить хоть каким-то объяснением возникшей тогда ситуации.

Зато все мои собеседники сходились в одном: после той конфискации Григорий впал в глубокое уныние и на несколько лет забросил живопись вовсе. Но его депрессия закончилась так же внезапно, как началась, и предшествовало этому вот что…

В начале мая 94-го Стожар уехал на пару месяцев на Днепр, порыбачить. На первый взгляд тут не было ничего необычного. У него с друзьями существовала давняя традиция каждое лето устраивать подобную экспедицию. На этот раз всё произошло по-другому. Гриша отправился в днепровские дебри сам, не известив об этом «рыбалургов» (так они называли друг друга), и… пропал. Когда его приятели прибыли на место, где у них из года в год проходила ловля окрестной фауны в лице рыб и смазливых селянок, то Гоги там не нашли. Не было никаких признаков, указывавших на то, что он вообще появлялся. Мобильных телефонов в ту пору ещё не существовало, а потому оперативно выйти на связь не представлялось возможным. Так и прокуковали друзья-рыбаки месяц на Днепре, ничего не зная о судьбе исчезнувшего товарища. По возвращении в Чернигов они первым делом бросились узнавать: не объявился ли Гога? Выяснилось, что нет. Зато объявился некий незнакомец, недавно звонивший родственникам Стожара, представившийся его коллегой по рыбалке. Он якобы сам черниговский, по профессии – инженер, а фамилия – не то Копейников, не то Кофейников. Случайно встретил Григория на днепровском берегу, когда уже собирался сматывать удочки. Художник дал ему номер домашнего телефона и попросил передать семье, что, мол, всё у него в порядке, здоровье в норме, клёв отменный, скоро ждите с добычей. О большем узнать не удалось – незнакомец быстро отбарабанил текст, после чего сразу повесил трубку.

Гриша появился на пороге своей квартиры спустя три недели после того звонка. С двумя мешками свежей рыбы. Чисто выбрит и причёсан. Слегка благоухая одеколоном «Вечерний перегар». Резиновые сапоги возвращенца, коим полагалось быть грязными и смрадными, выглядели, словно только что из магазина «Турист». По особым приметам, одежде и рыболовным снастям, обладатель новых сапог был опознан роднёй, как Григорий Стожар, отец и муж, «любимец богемы, выдыхатель дыма», как сказано в стихотворной подписи к одному из его автопортретов.

Он никак не комментировал своё длительное отсутствие, загадочно улыбался в усы, а очки блудного рыбалурга сверкали озорным блеском и пускали солнечные зайчики по всей квартире. Где и как он провёл те два месяца – до поры оставалось тайной…

Кочерга

Хмурый вечер октября 1995 года. После бурной пьянки на 4-м этаже издательства «Стрижень» в опустевшем прокуренном кабинете Гоги Макарыча Стожара кроме хозяина остались двое – я и задремавший на стуле Максим Борисыч, который уже вряд ли мог дойти домой без посторонней помощи. Стожар молча разлил остатки «Урочистой» по стаканам и передал один из них мне. С последними каплями выпитого в душу прокралась та особенная тоска, которая бывает по окончании шумных застолий.

И тогда мрачный Стожар шарахнул кулаком по столу и прорычал своим гулким басом, подобным раскату грома:

– Кочергу! Полцарства за Кочергу! – и добавил загадочную фразу. – Идём на свет волшебной лампы!

Обитель загадочного Кочерги оказалась в 15-и минутах ходьбы – у кургана Чёрная Могила, в котором, по преданию, был похоронен князь Чёрный, основатель Чернигова. По пути Гога поведал мне о том, к кому мы направляемся.

– Вовка тут лет 5 назад осел. Помотала его жизнь по морям-океанам да по просторам нашей необъятной. Нахватался он, конечно, таких знаний с практиками, что… Иной раз пьёшь с ним, как с академиком – полным дураком себя чувствуешь. А бывает он как-то так ситуацию повернёт, что сразу ясно: свой в доску и ближе друга у тебя на свете нет. И главное, я же догадываюсь, что это у него игра такая. А зачем? До сих пор понятия не имею, какой он настоящий. Нет, это не голый понт, тут что-то абсолютно иное… Несколько лет мы знакомы, в разных передрягах были вместе, а он при каждой встрече не такой какой-то, разный… Снаружи вроде бы тот же, а внутри то один, то другой, то вообще непонятно какой. Ну как тебе объяснить? Если повезёт – сам увидишь.

С его слов выходило, что данный персонаж – личность настолько неординарная, что и проживает он не как все нормальные люди в доме или квартире, а внутри электроподстанции, то бишь трансформаторной будки, которую местные мистики окрестили «виллой «Моррисвилль».

– Да ты не переживай! – успокоил меня Макарыч. – Там оборудование давно демонтировано. Самые опасные предметы – это Володькина бритва и кипятильник. Конечно, от его главного оружия – острого языка – никто не застрахован. Даже я. Он, вообще-то, как и мы – художник. Так что человек, в принципе, мирный. Но ты при нём лучше помалкивай. Захочешь чего спросить – спрашивай у меня. Просто так, на всякий случай.

– А Кочерга – это фамилия или кличка? – спросил я.

– Кочерга – это бич Божий. – серьёзно сказал Стожар.

Мы подошли к высокому и узкому кирпичному строению, возвышавшемуся подле зловещей могилы князя Чёрного. Обычная подстанция, на которую днём я не обратил бы внимания, в этот поздний час она казалась эдакой сradle of filth, куском старинного замка с привидениями. Тяжелая деревянная дверь будки распахнулась, с треском ударившись о стену. На нас хлынул яркий поток света, а из него раздался весёлый звонкий голос, казалось, принадлежавший человеку моего возраста, а мне в ту пору было 25.