Огоньки (сборник)

Люди моего поколения в подавляющем своём большинстве верили в социализм и коммунизм. Эта вера шла ещё от Ленина. Сталина мы считали его учеником и продолжателем революционного дела. Все хотели хорошей жизни, ради этого шли на жертвы, подтягивали пояса, работали с огромным энтузиазмом и напряжением. Сейчас кое-кто пытается вместе с критикой и осуждением культа личности Сталина очернить всё то, что сделали в те годы советские люди.

Это абсолютно несправедливо, оскорбительно для людей моего поколения, отдавших свои силы строительству и укреплению Советского государства, его защите от немецких фашистов, японских и других милитаристов.

Уже в годы перестройки мы неоднократно встречались в печати, литературе, на радио, в телепередачах с попытками «развенчать» Павлика Морозова, Алексея Стаханова, Александра Матросова, Олега Кошевого и других. Это просто огульное охаивание, и, как мне кажется, оно направлено на то, чтобы лишить народ прошлого.

Как я лично отношусь к Сталину? Я не оригинален. Вплоть до его смерти в марте 1953 года я и десятки миллионов граждан Союза ССР абсолютно верили ему как действительному вождю партии и государства. В день его кончины миллионы советских людей плакали и горько переживали по поводу смерти вождя. Плакал и я. Все переживания того времени я видел и ощущал лично и понимал: прощаемся с лучшим человеком нашего государства. И это правда так было.

Первое и основательное сомнение в мою веру внёс Двадцатый съезд КПСС. И отношение к Сталину у меня стало двойственным. Что-то ещё было от того Сталина, которого мы обожествляли, но с этим уже не могли ужиться факты, обнародованные на съезде партии. Этот период двойственности длился довольно долго. В брежневско-сусловские времена всё делалось, чтобы снизить влияние идей Двадцатого съезда партии.

Однако постепенное опубликование материалов, разоблачающих культ Сталина, гласность после 1985 года в конечном счёте привели меня к той оценке, которой он действительно заслуживает. Это диктатор, руки которого запачканы кровью миллионов безвинных людей.

А теперь из области воспоминаний, из того, что сохранила моя память.

Начало 30-х годов. Через наше село Карымское (теперь железнодорожная станция) ежедневно проезжают десятки, сотни повозок с людьми. Не помню, не знаю, куда их везли, люди говорили, что это раскулаченных везли на поселение. Это в нашей-то глуши, в Забайкалье. Куда дальше можно было ещё ехать на поселение?

В посёлке часто проводились торги-аукционы, на которых распродавалось имущество, отобранное у этих людей.

В 1937-й и последующие годы, когда проходили так называемые процессы над троцкистско-зиновьевским и другими блоками и группами, в стране была создана такая обстановка ажиотажа, всеобщей подозрительности, что люди верили в правоту этих процессов, поддерживали их. Приходишь в школу, а там говорят, что маршал Тухачевский оказался врагом народа. Мы вырезаем из учебников портреты Тухачевского. Назавтра появляются новые враги, мы опять лезем в учебники.

Я учился в пятом классе в школе на железнодорожной станции имени Эйхе. Это рядом с Новосибирском. Нарком Эйхе был одним из организаторов массовых репрессий в Сибири. Кто же знал об этом? Он руководил «чисткой» партийного и хозяйственного аппарата, что вызвало беспрецедентную волну арестов. Входил в самую первую из «троек» периода «большого террора»[5], вынесшую тысячи смертных приговоров во внесудебном порядке.

На декабрьском 1936 года пленуме ЦК ВКП (б), на котором Н.И. Ежов докладывал об «антисоветских троцкистских и правых организациях», Эйхе резко выступил против бывших товарищей по партии: «Факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром… Вот, т. Сталин, отправляли в ссылку несколько отдельных эшелонов троцкистов, – я ничего более гнусного не слыхал, чем то, что говорили отправляемые на Колыму троцкисты. Они кричали красноармейцам: «Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать». Для какого чёрта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать. Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко»[6].

А уже через полтора года и самого Эйхе обвинили в создании «латышской фашистской организации». А второго февраля 1940-го он в одночасье был осуждён и расстрелян.

В январе 1954 года бывший начальник 1-го спецотдела НКВД Л.Ф. Баштаков рассказывал следующее:

«На моих глазах, по указаниям Берия, Родос и Эсаулов резиновыми палками жестоко избивали Эйхе, который от побоев падал, но его били и в лежачем положении, затем его поднимали, и Берия задавал ему один вопрос: «Признаёшься, что ты шпион?» Эйхе отвечал ему: «Нет, не признаю». Тогда снова началось избиение его Родосом и Эсауловым, и эта кошмарная экзекуция над человеком, приговорённым к расстрелу, продолжалась только при мне раз пять. У Эйхе при избиении был выбит и вытек глаз. После избиения, когда Берия убедился, что никакого признания в шпионаже он от Эйхе не может добиться, он приказал увести его на расстрел»[7].

Разве мы всё это знали в те годы? Конечно, нет. Мы аплодировали таким, как Эйхе, мы их любили, гордились ими, гордились, что живем в посёлке имени легендарного человека.

Я мог бы и не рассказывать об этом так много, если бы не одно обстоятельство. Вот передо мной «Ведомость оценки знаний и поведения ученика 5 «д» класса станции имени Эйхе Владимира Махнёва». Фамилия Эйхе несколько раз зачеркнута, и выше моей рукой написано «Эйхе враг народа» и написано новое название станции «Инская Томской железной дороги». Я отчётливо помню, как я делал эту запись. Вот так и жили все в те годы. Скажут «герой» – верим, скажут «враг» – тоже верим. А куда деться.

Сталинскому террору подвергались не только люди высшего эшелона. Террор был массовым и захватывал все слои общества. Многие миллионы людей канули в вечность, остались безвестными.

На нашей станции Бердск перед войной были арестованы два стрелочника – Герман и Лоренц. Один обрусевший немец, другой чех, оставшийся в России со времён Гражданской войны. Люди добросовестные, работящие, скромные, ничем не отличающиеся от окружающих их людей. Их семьи были бедны, так же как и наша. Вряд ли они были сильны в политике. Их жёны, а также и дети так и не узнали, за что арестованы и осуждены их отцы и мужья и где они погибли или умерли.

Помню тревожные ночные разговоры родителей. Кого-то ещё арестовали, и вроде бы за то, что в Первую мировую войну был унтер-офицером и награждён георгиевским крестом.

У отца была Библия в твёрдой обложке с позолоченной подписью. Она ему досталась за успешное окончание церковно-приходской школы. Эта книга хранилась в семейном сундуке вместе с документами, и иногда, будучи в добром настроении, отец доставал её и показывал нам, детишкам. Из одного из ночных разговоров родителей я понял, что в случае обыска Библия может послужить вещественным доказательством против отца. И той же ночью отец сжёг в печи эту книгу. Это один из фактов всеобщей подозрительности и боязни того времени.

Непосредственно нашу семью сталинские репрессии не затронули. Хотя у отца были какие-то грехи, которые тяжёлым бременем лежали на его плечах всю жизнь. Я это чувствовал интуитивно. Увольнение его в 1933 году со службы на станции Карымская по сокращению штатов было, видимо, не случайным. Может быть, сказывалось то, что отец был в плену у немцев в Первую мировую войну. Но, как говорится, Бог миловал нашу семью, из неё никто не пострадал в сталинских жерновах террора.

А вот в семье мужа моей сестры Клавдии Алексеевны, Германа Филипповича Лаврентьева, а его родители имели десятерых детей, в тридцатые годы были репрессированы братья Павел, инженер управления Забайкальской железной дороги, и Михаил, бывший офицер царской армии, перешедший на службу в Красную армию. Оба исчезли бесследно. Это пятно потом осталось на семье на всю жизнь.

В восьмом-девятом классах у меня был замечательный друг Лёня Рудаков, мы с ним сидели за одной партой. Его отец, бригадный комиссар, был арестован и исчез бесследно. Лёня приносил в школу фотографию отца, показывал мне, он гордился отцом, считал, что произошла ошибка, что в конечном счёте его оправдают и выпустят. Увы, так думали тогда многие.

Я помню разговоры взрослых. Нередко в них звучало сочувствие к жертвам террора, неверие в их враждебность к советскому строю. Правда, говорили это в кругу близких людей, так как донос о таком разговоре мог стоить жизни любому человеку.

На Дальнем Востоке и в Сибири известен и авторитетен был В. Блюхер, герой Гражданской войны, один из первых маршалов Советского Союза. Когда его репрессировали, многие не верили в его вину, искренне жалели Василия Константиновича. Много добрых слов слышал о А. Косареве, генеральном секретаре ЦК ВЛКСМ, которого постигла участь врага народа.

После войны всем казалось, что всё изменится, исчезнут подозрения, доносы и прочее, в нашей жизни уже не будет места репрессиям, народ-победитель заслужил более уважительное отношение к себе. Но эти надежды не оправдались. Репрессии к бывшим военнопленным, к тем, кто жил на оккупированной территории, перемежались с появившимся надуманным ленинградским делом, делом врачей и т. д.

Чего, например, стоило мне писать в анкетах, что моя жена во время войны жила на оккупированной территории, что она уроженка Западной Белоруссии, что она не участвовала ни в каких антисоветских формированиях и так далее. И в подобной ситуации оказались миллионы советских людей.

В сорок восьмом году в городке Поставы, где я служил, два хороших офицера-фронтовика пострадали лишь за то, что женились на сестрах, отец которых при Польше владел швейной мастерской. Мастерскую и другое имущество уж давно отобрали у этого человека, жил он простым смертным, но власти помнили, что он был «хозяйчиком». И вот вначале на офицеров было оказано давление через политотдел и особый отдел с тем, чтобы они отказались от женитьбы. А когда офицеры не пошли на это, оба были уволены из армии и наказаны по партийной линии.

Вместе с тем в народе где-то внутри подспудно назревало сопротивление массовому насилию. Люди уже не встречали аплодисментами очередные судебные процессы или новое дело. Шло критическое осмысление, и не всегда в пользу вождя. Я хорошо помню, как на полковом партсобрании принимали в партию начальника вещевой службы, побывавшего в немецком плену. По-товарищески требовательно, но доброжелательно коммунисты разобрались в деле этого офицера и приняли его в ВКП(б), хотя особисты на этот счёт имели другие планы.

В 1953 году в политотдел нашего корпуса прибыл из Ленинграда подполковник Локтик Георгий Дмитриевич. До этого он работал в политуправлении Ленинградского военного округа, и в связи с так называемым ленинградским делом он был снят с должности, наказан по партийной линии и с понижением направлен в политотдел корпуса. Это был прекрасный человек, патриот, доказавший свою преданность Родине в борьбе с фашизмом. В коллективе политотдела он сразу нашёл сочувствие, поддержку и проявил себя с самой лучшей стороны.

Чтобы принять сегодняшнюю объективную оценку сталинского периода жизни страны, оценку самого Сталина, лично мне потребовалось много времени. Прочитано и осмыслено много материалов, опубликованных в печати. И я не верю тем людям, которые вчера восхваляли Сталина, Хрущёва, Брежнева, а сегодня вдруг кардинально переменились. Если человек имел убеждения, искренне верил во что-то или кому-то, то не может он без колебаний, долгих и болезненных размышлений отречься от этой веры и вот так сразу перемениться.

Но я также не могу согласиться, хотя понять могу, с теми людьми, которые так зациклились на Сталине и сталинизме, что их не могут переубедить никакие самые достоверные факты.

И ещё хотел бы вернуться к тому, о чём уже говорил. Справедливо критикуя Сталина и сталинщину и всё, что связано с этим, нельзя огульно очернять всё поколение людей, беззаветно трудившихся и воевавших во имя социализма и коммунизма. Иначе мы возвратимся к Сталину, ведь огульное охаивание и очернение всего прошлого – это тоже своеобразный террор, моральный террор.

Думаю, что история в конечном счёте поставит всё на свои места.

Старые документы рассказывают

В моём семейном архиве хранится много интересных документов разных времён. Это различные удостоверения, справки, вырезки из газет, письма, грамоты, фотографии. Каждый из этих документов отражает определённый период жизни конкретного человека, но вместе с тем по ним можно судить об эпохе, в которой мы жили. Иногда у меня появляется желание заглянуть в свой архив, полистать старые документы, окунуться в историю, взбудоражить память. Читаешь пожелтевшие листки, а в памяти, как в кино, возникают картинки, связанные с этими документами. Сердце щемит…

Стареем, брат. Становимся сентиментальными.

Полистаем ещё разок некоторые документы из архива.

Небольшая, размером 10 × 15 см книжка в синей обложке. Открываем. Вверху герб Российской империи, ниже – текст: «Паспортная книжка». Текст от руки чернилами: «Выдана Вятской губернии, Орловского уезда, Илганской волости тысяча девятьсот одиннадцатого года, июля месяца, 5 дня, подведомственному деревни Линея Алексею Гавриловичу Махнёву».

Это паспорт моего отца. В нём, как и положено: имя, отчество, фамилия, дата рождения 15 сентября 1884 года. Звание крестьянское, вероисповедование – православное.

Владивостокским городским полицейским управлением внесена запись: жена Марина Тимофеевна и дочь Клавдия, родившаяся 15 марта 1910 года. Подписано помощником полицмейстера и столоначальником и заверено печатью.

На странице 16 заголовок. Старорусским: «Место для прописи видов в полицию», то есть по-современному прописка. Дальше от руки: явлен жандарму ст. Кундур Амурской ж/д 14 декабря. Жандарм Голуб.

Потом Владивосток, май 1914 года, Хабаровск, июнь 1914-го. На этом запись обрывается.

Началась Первая мировая война, отца призвали и отправили на фронт. В ноябре 1914 года под Березином отец был взят в плен немцами и до ноября 1918 года находился в Германии.

О дальнейшей судьбе отца свидетельствует другой документ – билет военнопленного, он служил вместо паспорта. Этот билет был выдан ему Центральной коллегией о пленных и беженцах, её Орловским уездным отделением Вятской губернии весной 1919 года. Был такой орган сразу после войны.

По рассказам отца, из плена его освободили в ноябре 1918 года, в это время в Сибири, Забайкалье и на Дальнем Востоке шла гражданская война, и отец никак не мог попасть в Карымскую, где находилась его жена с тремя детьми. Он вынужден был ехать на свою родину в Орловский уезд Вятской губернии, где и прожил около двух лет, пока не закончилась война в Сибири и Забайкалье.

Вернёмся к паспорту. Отметка: «Явлен в железнодорожной милиции (уже не к жандарму) при станции Карымская 20.01.1921 г.» «12 июня 1921 года в Карымском волостном нарревкоме». Чувствуется эпоха. И ещё: «Явлен надзирателю 4 участка Читинской уездной милиции 10.09.1923 г.» Почему надзирателю? Теперь спросить уже не у кого. Но на билете военнопленного стоит штамп: «Паспорт выдан. 1933 год». Можно только догадываться, что до 1933 года отец жил по билету военнопленного, был под надзором. Может, это была причина его увольнения по сокращению штатов в 1933 году в Карымской и нашего переезда в Бердск. Пятнадцать лет отец, как с клеймом, ходил с этой бумажкой. Ясно, что в годы всеобщей подозрительности и недоверия он был «получеловеком». Ясно и другое: младший стрелочник – это был пик его служебной карьеры, ни о повышении, ни об учёбе он и не мог мечтать.

Ещё один документ. Справка: «Дана тов. Махнёву А.Г. в том, что он действительно работает на станции Новосибирске в качестве младшего стрелочника. Оклад 102 рубля». И дата – 15.04.1934 года.

В это время мы жили в теплушке, которая стояла в тупике около паровозного депо на станции Новосибирск-2. Семья состояла из пяти человек: отец, мать и трое малышей. Ещё трое, мои старшие братья и сестра, уже жили самостоятельно. Мать не работала. Как можно было жить на нищенскую зарплату, а ведь жили. Очень трудно жили, бедность была страшная.

А вот характерный документ сталинской эпохи. Листовка от газеты «Социализм» (Новосибирская область), 17 марта 1936 г.

Вспоминаю событие, связанное с этой листовкой. Через Бердск проезжал заместитель наркома путей сообщения Кишкин В.А. В стране шла беспощадная борьба с врагами народа. Проезд замнаркома через станцию был обставлен по всем правилам того времени. Стрелочников, которые по графику должны были дежурить, заменили дежурными по станции, а дежурного по станции сменил сам начальник станции. Стрелки, обычно запиравшиеся на замок, забили костылями. С вокзала выгнали всех посторонних, он был оцеплен милицией. Надо понимать, это не только на нашей станции всё обставлялось таким образом, аналогично делалось по всему маршруту проезда чиновника.

Наш дом находился метрах в ста от вокзала. Мы, мальчишки, залезли на крышу сарая и ждали, когда же проедет поезд с большим начальником. И дождались. Через станцию на большой скорости промчался состав из трёх-четырёх вагонов. Впереди платформа с балластом.

Так вот, вероятно, этому «великому событию» и была посвящена листовка. Отпечатана она на грубой серой бумаге тиражом в 300 экземпляров. Это образец культового документа. Почитаем.

Вверху: «По-большевистски выполнять боевой наказ железного наркома товарища Л.М. Кагановича»[8]. Эпиграф – цитата из выступления Кагановича. Ниже призыв Кагановича. Слева постановление ВЦИК СССР за подписью М.И. Калинина о переименовании Пермской железной дороги в дорогу имени Кагановича. Справа – телеграмма Кагановича слёту стахановцев. В нижней части листовки – извещение о прибытии в Новосибирск замнаркома Кишкина, боевое задание Томской железной дороге, задание станциям Искитим и Бердск (речь идёт о количестве отправляемых поездов, составов и погрузке вагонов).

В самом низу две интересные заметки. Слева под заголовком «Стахановец Махнёв не допустил аварию» рассказывается, как стрелочник Махнёв предупредил аварию. Заметка подписана буквой «М». Справа информация «За первенство в стахановской декаде». В ней идёт речь о том, как в Бердске началась стахановская декада. Подписана информация Махнёвым. Около этих строк пометки красным и химическим карандашом, оставленные отцом. Да и листовка, как я понимаю, сохранилась потому, что в ней упоминается отец. Представляю, как корреспондента- газетчика срочно послали в Бердск организовать накануне приезда начальства выпуск листовки. Надо же было показать себя, что мы, дескать, не лыком шиты и не зря здесь, в глубинке, хлеб едим. Газетчик долго голову не ломал, взял испытанный штамп периода культа личности, и этот штамп сработал. Задача была выполнена.

А как отец оказался в заметке? Его представили шустрому газетчику как стахановца, отец действительно был добросовестным работником, значит, стахановец. Газетчик побеседовал с отцом, и из этой беседы появились две заметки.

А в общем-то эта листовка – свидетельство нашей эпохи, нашей жизни в тридцатые годы, малый кусочек нашей истории.

До недавней поры я был уверен, что 5-й класс заканчивал в 128 средней школе на станции Инская, а 6-й в 49 средней школе на этой же станции. Но вот вынул из архива чудом сохранившийся лист – ведомость оценки знания и поведения ученика 5 класса Махнёва Владимира. Внимательно рассмотрел все пометки и установил, а память подтвердила: я начал учёбу в 5-м классе 128 средней школы, а после 1 четверти перешёл в 49 школу. Дело в том, что я жил в то время у брата Ивана, который работал паровозным машинистом на станции Инская. Брат был женат, они с женой не имели своего угла и квартировали в частных домах. В конце 1937 года Иван Алексеевич получил комнату в двухэтажном деревянном доме. Квартира была коммунальная, на одной кухне хозяйствовали три семьи. Состоялся переезд с одного конца посёлка на другой. 128 школа оказалась далеко от нового места жительства, рядом была 49 средняя школа, поэтому я в неё и перешел.

Итак. Ведомость.

Слева вверху резолюция директора: «зарегистрировать в 5 "б"». Подпись: Д. Алексеев.

Теперь посмотрим, как я учился.

Восемь предметов: русский язык, литература, арифметика, естествознание, немецкий язык, география, рисование, физкультура. Практически по всем предметам и по всем четвертям – отличные оценки. В то время в пятых классах были годовые экзамены. Годовые оценки все «отлично».

Классным руководителем у нас была Александра Петровна Редькина, замечательный педагог и воспитатель. Она вела курс естествознания и ботанику. Интересная деталь: в графе «подпись родителей» стояла подпись моего брата Ивана, у него я жил тогда, и он выполнял функции родителей.

Никто меня не принуждал, родителей рядом не было, брат постоянно на работе, и я вполне самостоятельно зарабатывал свои пятёрки. Приятно вспомнить.

Сохранились несколько коротких писем, отпечатанных на машинке. Они были присланы мне детской редакцией Новосибирского радиокомитета в 1939-40 годах. Я был активным корреспондентом «Пионерских новостей», регулярно писал в эту программу, и мою информацию передавали по областному радио. В какой-то мере стал известным человеком. Даже переписывался с ребятами и девчатами из разных уголков Сибири.

В письмах из редакции мне давались задания на определённую тему, присылались тематические разработки, рекомендации. В общем-то это была хорошая политическая, общественная и литературная учёба. Рос мой кругозор, закладывалась моя будущность как человека, коммуниста, политработника. Я могу этим только гордиться.

А вот письма другого рода. В те же 30-е годы в стране велась большая работа по развитию детского творчества. В школах, домах пионеров работали различные кружки. В разное время я принимал участие в работе художественного, литературного, физического кружков, в школьной самодеятельности. Возглавляли это дело учителя-энтузиасты, люди большой души.

Я с детства увлекался рисованием. Это занятие родители и учителя заметили и всячески поощряли. Дважды участвовал во всесоюзных конкурсах художников для детей. Два письма, присланные мне из жюри конкурсов, – свидетельство тому. В одном из них говорится, что на мои рисунки обратил внимание заслуженный деятель искусств Д.С. Моор, известный в стране художник.

Продолжая эту мысль, скажу, что в 1942 году, когда я учился в 128 школе и жил в пришкольном интернате, у нас была прекрасная школа для будущих художников, кружок работал под руководством учителя рисования А.И. Ботанина. Сохранилась коллективная фотография нашего кружка. На ней мы, школьные художники, во главе с А.И. Ботаниным, а сзади, на стене, развешены наши картины, в том числе и моя, «Паровозное депо ст. Инская», написанная маслом.

В марте 1941 года я был награждён грамотой Первомайского районного горкома ВЛКСМ и гороно за участие во Второй олимпиаде детского творчества и в качестве подарка получил две книги с иллюстрациями. На олимпиаде выставлялись две моих картины.

А вот ещё один документ, да, именно документ, это «Комсомолка» за 1961 год, 13 апреля. Газете этой более полувека.

В 1961 году я получил новое назначение по службе и, пока без семьи, переехал в город Потсдам (ГДР). Первое время жил в гостинице. Помню, 12 апреля утро выдалось по-весеннему солнечное и тёплое. Я был ещё сравнительно молод, тридцать шесть лет, здоров, доволен своим новым назначением, всё это и прекрасная погода создавало хорошее настроение, придавало бодрость. Мною владело ожидание чего-то необыкновенного.

И предчувствие моё сбылось. Выйдя из гостиницы на улицу, я услышал знакомый голос Левитана, торжественно вещавший из динамика на площади перед штабом дивизии. Левитан передавал правительственное сообщение о первом полёте человека в космос. Этим человеком был гражданин СССР майор Юрий Алексеевич Гагарин. Не описать огромного всплеска радости и гордости, вызванного этим сообщением у солдат, сержантов и офицеров и у меня вместе с ними. Раздавались возгласы: «Молодец, Юра!», «Слава Гагарину!», «Вот дают наши!».

Здесь же, рядом с газетой, в моем архиве хранится записка, написанная на листке, вырванном из школьной тетради. Вот её содержание.

«Юрий Гагарин! Брат мой! Как же так, тебя нет! Не верю в это. Хотелось, чтобы ты жил. На твоем примере, на тебе надо учить молодёжь, всех преданности Родине, идейной убеждённости.

Плачу, по-мужски плачу по тебе, Юра, брат мой, человек Планеты, Первый космонавт. Жить бы тебе да жить.

Но герои не умирают. Память о тебе, о твоём подвиге будет вечна. Я до самой своей смерти всегда и везде буду славить твой подвиг, тебя!

Написано во время телепередачи церемонии похорон Юрия Гагарина 30 марта 1968 года в 14.45».

Вот такая записка. Может быть, наивна и эмоциональна. Писал я её под впечатлением похорон, писал и плакал. Мои чувства выражены искренне. Я помню и как сейчас ощущаю на лице эти горькие мужские слёзы. Плакали в эти дни все. Так было.