Огоньки (сборник)

Александр Махнёв

Огоньки (сборник)

Я искренне благодарен жене Татьяне за помощь в работе над этой книгой, помощь советом, дружеской поддержкой. Эту книгу я дарю ей

© Махнёв А.В., 2016

От автора

Сборник открывает автобиографическая повесть «Огоньки». Это записки, сделанные моим отцом. Я счёл целесообразным включить их в книгу, поскольку его рассказ – по сути, рассказ о людях его поколения, тех, кто на своих плечах перенёс тяжелейшие испытания военным временем. Фрагменты воспоминаний босоногого детства, юности в тяжелейшую годину испытаний войной, названные отцом «яркими огоньками его памяти», интересны, поучительны и дают некое представление о том времени. Его рассказ о жестоких годах культа личности Сталина, начале войны, параде Победы, последующие фрагменты его непростой жизни, повествования о семье, родных – это та правда, тот источник, на базе которого формируется «госпожа История». Мне кажется, его автобиографические записки будут интересны не только моим детям и внукам, но и читателю, который откроет эту книгу.

Тему жестокого и трудного прошлого продолжит рассказ «Без вести пропавший». Я написал его к 70-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Девять пожелтевших от времени солдатских писем – это всё, что осталось в нашем семейном архиве от моего дяди Александра, Шуры, как звала его мама. И извещение о том, что он пропал без вести. Сухие строчки официального документа, за которыми страшная правда войны. Их, таких безвестных солдат, в той войне было более трёх миллионов. Это страшно. Страшен сам исход, судьба человека. Он не погиб, но его нет… И об этом мы тоже должны помнить.

Большая часть последующих моих рассказов, эссе, миниатюр основана на реальных событиях, мои герои имеют свои реальные прототипы. Кое-где, как и подобает, пожалуй, большинству прозаиков, я прихвастнул, подкрасил тот или иной фрагмент и постарался сделать его приятным для чтения. Мне нравится изложение с лёгкой иронией, я с удовольствием и сам читаю написанное остроумно и лаконично. И свои рассказы также постарался писать легко и с иронией.

Читайте с удовольствием, и если вам написанное мною понравится, я буду весьма рад.

Александр Махнёв

Огоньки

Вместо предисловия

«Огоньки» – так назывались автобиографические записки, сделанные моим отцом Махнёвым Владимиром Алексеевичем в 1990 году. Они сделаны от руки, под копирку, в нескольких экземплярах и только для родных. Записки несколько раз автором пополнялись, но в целом их основной смысл сохранён.

Минуло с той поры более четверти века. Я много раз обращался к этим запискам, особенно после смерти отца. Здесь всё интересно, и конкретные фрагменты его большой и насыщенной жизни, и его переживания, мысли, сомнения. В записках много личного, есть даже предсказания, что, в общем-то, не удивительно для меня, отец был разносторонне талантлив и умён. Что-то в этих записях было наивным, может быть, не совсем и до конца осмыслено. Но всё было интересно. И я понял, что записки отца могут быть интересными не только для меня, но и для моих детей, в последующем, думаю, и внукам. Ведь, повествуя о себе, отец, по сути, рассказывает о своём поколении.

И ещё один момент. Записки носят автобиографический характер, и это очень важно сегодня, и не только для меня. Ибо у читателя, который ознакомится с ними, вполне резонно может появиться мысль: а что я знаю об истории своего рода, о своих родителях, о предках, близкой родне? Кто я, откуда идут мои корни?

Вопросы эти если не загонят в тупик, то уж наверняка многим могут показаться сложными, особенно молодым людям. И ответы на них известны – не князья, мол, хвастать нечем.

Что же, может быть и так.

Однако, мне думается, с годами всё одно придёт мысль: «Кто мой дед и прадед, как они жили, какую отметинку оставили на этой земле?» И мысли эти, как безусловный рефлекс, обязательно придут. Не мною одним предсказано.

Будет ли поздно?

Не знаю. Может, и да, ведь жизнь такая стремительная штука, упустишь мгновение, потеряешь и след.

Посудите сами, вот ведь что получается. Всего за неполных два столетия косточки наших предков оказались разбросаны практически по всему миру. И это, наверное, не только моей семьи касается. Время было такое. За эти века чего только на нашу матушку-Русь не навалилось, и великое переселение народов, три мировых военных пожара, революционные потрясения, и миллионы, десятки миллионов жертв. А сколько крови выпило восстановление порушенного. И через всё это прошли наши предки. Были они просто винтиками в механизме под названием жизнь, и ведь прожили свою жизнь, пробрались сквозь годы, выжили и нас родили.

Ясно, сейчас в один семейный склеп всех не собрать, да и суть не в этом. Просто, мне думается, надо знать свои корни, помнить о них. Мы в вечном долгу перед своими предками. И не важно, каких ты кровей, из дворян ли или хлебопёков, не важно. Важно, что ты есть. Ты живёшь. Ты существуешь. Ты помнишь о своих истоках, ты знаешь их, и на этой земле ты сам должен оставить след.

Ты обязан это сделать, ибо ты Человек.

И, как мне кажется, надо с малого начать, поговорить с отцом, дедом, порыться в домашних архивах, уверен, они есть у всех. Надо постараться составить картину своей семьи, её родословную, не важно, как это будет выглядеть, то ли в виде каких-то записей, фотоальбомов, то ли ещё как, важно понять, что ты начал этот огромный, важный и тебе нужный труд. И всегда надо помнить: после тебя будут твои потомки. Это им ты рассказываешь о себе, о семье, её истории. Это их ты приглашаешь в великую тайну своих «огоньков».

Закончил своё повествование отец очень просто: «Всего не расскажешь», – и в этом он был прав. Восемьдесят пять прожитых лет – это огромный пласт, это без малого век!

Последний десяток лет жизни уже давил на него. Болезнь Паркинсона прогрессировала, лекарства нужны были всё сильнее и сильнее. Слабело сердечко. Но он жил и боролся, сколько мог. Сам себе определял этапы жизни. Для него это были как барьеры для спортсмена. Вот ещё один, ну, ещё маленько, ну, ещё чуток, и взята цель. Идём дальше.

Помню, как отец готовился к восьмидесятилетию. Он преобразился, глаза блестели, это был действительно боец. Готовился он взять и следующий этап – семидесятилетие Победы советского народа в Великой Отечественной войне и шестидесятилетие Парада Победы.

Но человек не всесилен, он предполагает, и только Бог располагает.

Отец был человеком разностороннего таланта. Он прекрасно рисовал, карандаш в его руках творил чудеса. Уже после завершения военной карьеры он увлёкся резьбой по дереву. И причем не просто увлёкся, он стал профессионально изучать эту проблему. В нашем архиве сохранились книги, брошюры, вырезки из газет и журналов по резьбе и обработке дерева. И, самое главное, сохранились его поделки, это и различные вырезанные из дерева фигурки, досточки с инкрустациями, и даже обложки книг он вырезал из дерева. Увлёкся и переплётными работами. Есть у меня масса переплетённых его руками журналов и некогда ветхих книг.

Владимир Алексеевич всю свою жизнь писал стихи. Нет, он не стремился стать профессиональным поэтом. У него просто душа творила рифму, а это порой интереснее и полезнее добротного, по науке сделанного стиха. Писал он посвящения юбилярам, шуточные четверостишья, серьезно он к этому занятию не относился, это была как бы отдушина, попытка творческого самоудовлетворения, в конце концов, это было лекарство, лекарство от хандры, от одиночества, от старости.

Морщины, морщины, морщины,Стареешь ты, брат, по часам,Как будто списали с картины,Где на крест вмещают Христа.Морщины, морщины, морщины —Свидетельство прожитых лет.Морщины, морщины, морщины,Жизнь прожита, радости нет.

В его блокноте рядом с этим простеньким стишком несколько раз большими буквами написано: «ОДИНОЧЕСТВО, ОДИНОЧЕСТВО…».

Вот чем он болел и от чего страдал.

В последнюю с ним встречу он рассказывал мне: «Постоянно ловлю себя на том, что меня навязчиво и ежечасно одолевают мысли. До боли, до гула в ушах. Мысли, мысли… Какие? Самые разные: прошлое, дом, семья, дети, жена, друзья и прочее. Думы эти лезут и лезут, жгут мозг.

Конечно, человек не может не думать. Это заложено в его генетике. Но чтобы так навязчиво… Кажется, что и во сне мысли одолевают. Раньше это сновидениями называлось. А сейчас…

Мысли, мысли, думы, лезут и лезут. Закроешь глаза, вот они, откроешь, тоже они. Как чёртики у пьяного, лезут и лезут.

И пересказать их невозможно. Вроде бы есть какая-то перед лицом картинка, а прежнюю уже не помнишь.

С ума можно сойти.

Я стал замечать, что в ответ на эти думы стал разговаривать с собой, сначала мысленно, про себя, конструируя какую-то фразу, блок фраз, а затем и вслух. И это поразило меня. Как так, я ведь ежедневно общаюсь с родными, здороваюсь и общаюсь с соседями, что это, потребность организма такая? Видел тех, кто говорит с собой, и не раз видел. Это отрешённые от всего люди, они как глухие, чем-то ослеплённые, идут и бормочут. Детям смешно, а взрослым страшновато. Со стороны это выглядит жутко. Идет человек и бормочет, и не знаешь, что у него на уме. Жуть».

Он понимал прекрасно, что диагноз прост: «трясучка» и старость. Но как с этим мириться?

И вновь мысли, мысли, воспоминания, самооценки, сомнения, тревоги.

Как прожил жизнь, известно мне и Богу,Старался честным быть, хотя б перед собой.Теперь судьба сыграла мне тревогу:Давай, солдат, пора и на покой.Моя последняя весна,Пожалуй, наступила.Вот так, нисколько не таясь,К земле всей силой придавила…Прощай, мой дом, моя обитель,Последнее пристанище моё.Душа уйдёт на небо, стану небожитель,А прах сравняется с землей и порастёт травой…

Он ушёл из жизни 29 января 2010 года. Это был год его восьмидесятипятилетия.

Предчувствуя кончину, распорядился о похоронах. Просил похоронить скромно, обязательно с орденскими планками и партийным билетом.

Последними в завещании были его строки: «Не забывайте обо мне, я любил вас…»

Махнёв Александр

Памятное

Широкая пойма реки Берди, реки моего детства, вся в порослях черёмухи, калины, чёрной смородины, ивняка. Деревья и кустарники причудливо переплетаются, создавая своеобразные джунгли. В жаркую пору в них темно и душно. Здесь идёт своя жизнь. Такие лесные образования у нас назывались сограми[1]. Некоторые из них имели даже свои названия, например «Горелая согра», «Иванова согра» и т. п.

Мы, ребятишки, в одиночку боялись ходить в согры, о них в народе бытовало много разных легенд, в том числе и страшных. Собирались ватагами, человек по пять-шесть, с вёдрами и корзинками и направлялись в согры за черёмухой, смородиной или калиной.

Бывало, зайдёшь в тёмные поросли, вверху деревья закрывают небо, внизу высокая трава и кустарник, через который пробираешься с большим трудом. Возникает одно желание – быстрее вырваться на свет, на свежий воздух. И вдруг перед тобой поляна. Первозданная изумрудная зелень в солнечном освещении, а по ней разбросаны целыми букетами цветы. Среди них особенно выделялись ярко-оранжевые цветы, их у нас называли огоньками. А ещё звали их жарками[2].

То и другое название соответствовали этому красивому цветку. Он притягивал к себе, манил издали, казался пришельцем из иного мира. Кстати, букеты из огоньков в летнее время украшали наши бедняцкие жилища.

А вот построили Новосибирскую ГЭС, «Обское море» затопило пойму реки Бердь, с ней и прибрежные леса. Исчезли таинственные согры, прекрасные зелёные поляны с рассыпанными на них огоньками. Жалко и грустно…

Когда оглядываешься на прожитую жизнь, лучик памяти выхватывает из неё отдельные фрагменты, чем-то особо запомнившиеся, оставившие свой след, свою зазубринку. И вот что-то яркое из твоей жизни мелькнёт, как огонёк на той поляне детства, взбудоражит тебя и погаснет.

С какого возраста человек помнит себя? Наверно, у всех это получается по-разному. Моя память с великим трудом дошла примерно до шести лет, она сохранила отдельные отрывки, фрагменты, одни яркие, другие туманные и расплывчатые, из самого глубокого детства.

Отсчёт могу вести с одного хорошо запомнившегося мне эпизода. Мы с отцом лежим в постели. Матери дома нет. Я спрашиваю у отца: «Где мама?» Он отвечает: «Мама пошла на базар, чтобы купить тебе братика». Речь шла о моём брате Сергее, который родился 15 февраля 1931 года. Значит, разговор с отцом происходил в это время. Мне было тогда пять лет и семь месяцев.

Жили мы тогда на станции Карымская Забайкальской железной дороги. Нашим жилищем была землянка с маленькими подслеповатыми оконцами, с крышей, которая одновременно служила и потолком, с большой печкой из кирпича, сложенной в ближнем левом углу.

А вот ещё фрагмент. Тёплая летняя ночь. Более суток идёт дождь. Тревожным голосом мать поднимает нас с постели. Землянка до высоты кровати затоплена водой. Мать с маленьким Серёжкой на руках, я и ещё братик Миша, которому тогда было четыре, выбираемся на улицу. Везде вода, она заметно прибывает. Страшно, темень, вода. На улице движение, голоса людей, тревожное мычание коров, лай собак. Рядом недостроенный дом, мы скрываемся в нём, жмёмся вокруг матери. Нам тепло, хочется спать.

К утру дождь перестал. Вода быстро пошла на убыль. Ночные тревоги позади, мы весело бегаем по тёплым лужам босиком.

И лишь где-то в начале тридцатых годов, мне было лет семь, рядом с землянкой отец отстроил из отслуживших своё железнодорожных шпал дом с двумя комнатками и кухней, с широким двойным окном, отец почему-то его называл «итальянским», окно выходило на главную улицу посёлка, Сталинскую. Этот малюсенький по сегодняшним меркам домик по сравнению с землянкой казался дворцом. Я помню хорошо этот новый дом, дом нашей большой семьи.

Землянку родители продали таким же беднякам, как и мы, хорошо помню их фамилию, Чухломины. По всей видимости, они были переселенцами из Украины, ибо их называли хохлами.

У Чухломиных была дочь, Тамара, может быть, на год старше меня. Мы с ней дружили, играли во дворе. Одно лето пасли телят за околицей. Однажды, когда мы были в поле, Тамара достала из сумки с продуктами пачку папирос и спички и предложила мне закурить. Папиросы она утащила у отца.

Я беру папиросу и героически закуриваю. Хоть и мал был, однако мужское самолюбие уже имел. Не помню сейчас, сколько выкурил папирос. Конечно, курил не затягиваясь. А вот как меня тошнило, как у меня выворачивались внутренности, запомнил на всю жизнь. Видимо, по этой причине я долгое время до службы в армии не курил, хотя возможности пристраститься к курению были. Многие мои сверстники курили вовсю. Тогда мне было лет семь.

Яркий огонёк в моей памяти – поступление в первый класс, это было в сентябре 1933 года. Кстати, когда мы с Еленой Ивановной провожали младшую дочь сына, нашу внучку Леночку в первый класс, ей было шесть лет. Совсем малышка. Я же поступил в школу, имея за плечами восемь лет. Чувствуете разницу?

День, когда я шёл на первое занятие, а шёл я совсем самостоятельно, без папы и мамы, – очень памятный день. И не столько оттого, что это было начало моей учёбы, а больше потому, что я впервые одел длинные штаны. Это было подлинное произведение искусства: штаны из чёртовой кожи, с большим, правда, единственным карманом с правой стороны. До сего дня я бегал в коротких штанишках с лямкой через плечо и без карманов. И вдруг настоящий глубокий карман. Как у взрослых. Не важно, что только один. На мне была надета новая бумазейная рубашка с матерчатым поясом.

Не помню, что я нёс в руках – книжки ли, тетради ли, но вот то, что я, выйдя со двора, засунул правую руку в карман и не вынимал её до самой школы, это помню хорошо. Как же, я ведь теперь взрослый человек, и штаны у меня как у мужчин. Я был горд этим.

Вспоминаю ещё один случай, произошедший тогда же, осенью 1933 года.

Время было голодное, питались чем придётся, основной рацион – это картошка и домашний хлеб, мать выпекала с разными примесями, муки маловато в этих буханках было.

Так вот, шёл я в школу и в окне одного дома увидел человека в военной форме, который отрезал от буханки большой ломоть белого хлеба. Буханка показалась мне ярко-белой и очень вкусной, я буквально ощущал её вкус. Остановившись, я как заворожённый уставился в окно. А человек густо намазал ломоть сливочным маслом и стал с аппетитом есть. Он не обращал на меня внимания, а может быть, и не видел сквозь окно, не знаю.

Сколько продолжалась эта сцена, не могу сказать. Очнувшись, я почувствовал себя не просто неуютно, мне вдруг стало очень стыдно, как будто я совершил нехороший поступок. Я оглянулся вокруг, не смотрят ли на меня люди, и пустился бегом по улице.

Вот ведь, сколько лет прошло, а память до мельчайших подробностей воспроизводит этот эпизод Мне вновь становится как-то неудобно, неуютно, возникает искренняя жалость к тому мальчишке из далекого 1933 года.

Не могу точно вспомнить год, или 1932, или 1933. Было лето, тёплый солнечный день. Мы, малыши, играли во дворе. Бегали босиком, что-то строили во дворе из песка. Игрушек у нас не было. Я вспомнил, что в сарайчике для скота среди разных ненужных вещей на глаза мне попались две иконы.

Широкие деревянные рамки, скреплённые снизу фанерным дном, образовали ящик, в нем располагалась литография с изображением Боженьки в красивом окладе из блестящей фольги.

К Боженьке у меня уважения не было, я вообще его не знал, я позднее об этом расскажу. И ведь в тот момент передо мной лежала не икона, нет, это был просто очень удобный ящичек, и с ним можно было играть. Я вырвал из деревянной рамки бумажное содержимое, к ящику подвязал верёвку, наполнил его песком и потащил по двору. Мать и увидела эту картину. Теперь-то я понимаю, какой грех я совершил тогда. Понимаю и мать. Она дико закричала, схватила попавшую ей в руку верёвку и начала меня стегать.

Уж потом я узнал, что отец выбросил из дома свою и мамину иконы. А до конца двадцатых годов в нашем доме, как и подобает всем верующим православным людям, висели иконы. У отца была своя, у матери своя, и они дружно уживались в одном красном углу. В начале тридцатых отец вынес иконы в сараюшку, были причины для того, расскажу позднее, и мать их там припрятала. И вот они попали мне, несмышлёнышу, на глаза. Ну а дальше – дальше опухшее ухо и отметина на заднице.

Вот такое у меня было первое знакомство с Боженькой, прямо скажу, не очень приятное, но зато запомнившееся на всю жизнь.

Но я бы не хотел, чтобы вы подумали, дескать, тьма была у вас и безнадёга абсолютная. По нынешним временам, может быть, и да. Но человек – это такое живучее существо, что всегда найдёт причину для радости. Во всём может быть, а я убедился – и должен быть, позитив.

Тридцатые годы. Посёлок на станции Бердск небольшой, дворов около сотни. Ещё не было радио и электричества. Раз в месяц приезжал киношник и от динамо-машины, которую по очереди крутили мальчишки, показывал немые фильмы. Это не телек, который сейчас уж всем надоел, нет. После просмотра кино рассказов и эмоций хватало, особенно нам, малышам, до следующего приезда «автокино».

По праздникам жители собирались по своим компаниям, выпивали, пели песни, иногда даже доходило до пьяных потасовок. Молодёжь летними вечерами собиралась на вечёрки, кто-нибудь играл на гармошке или балалайке, ребята и девчата танцевали и плясали, пели песни и частушки, а потом расходились по закоулкам, любились.

В летнее время чуть ли не ритуальным развлечением был выход к вечернему скорому поезду, следующему по маршруту Новосибирск – Ташкент. На вокзале собирались молодые и старые и, конечно, ребятишки. Приходили к поезду за полчаса до его прихода, встречались, степенно раскланивались, обменивались новостями. Многие женщины, в том числе и моя мать, приносили на продажу молоко, ягоды, овощи. Для нас это было определённым подспорьем в жизни.

Часов в семь вечера приходил поезд. Из вагонов вываливалась шумная и разноголосая толпа. Одни спешили в станционный буфет, другие запасались разной снедью на базарчике, большинство же чинно прогуливались парами, группками по перрону, оживлённо беседуя. В окно вагона-ресторана выставлялся патефон с большим репродуктором, и звучали музыка и песни. Для нас это было необычно. Этот десяток минут стоянки поезда давал возможность побывать в другом мире, в мире наших мечтаний.

Значительно позже, повзрослев и повидав мир, я понял, что встречи со скорым поездом с его красивыми вагонами и музыкой были отдушиной в нашей тяжёлой жизни, возможностью хоть чуть-чуть, хоть одним глазком заглянуть в иной, далёкий от нас и такой красивый мир. Так же как и в послевоенные годы, когда мы смотрели заграничные фильмы вроде «Большого вальса», погружаясь на полтора-два часа в мир иллюзий, красивой и сказочной жизни и забывая о нашей трудной повседневности. Не знаю, удачно ли сравнение, но похоже на несбывшуюся мечту известного героя Остапа Бендера о Рио-де-Жанейро.

Наш род, фамилия, наша семья

Откуда[3] пошла фамилия Махнёв, доподлинно неизвестно. Может быть, от какого-нибудь Михея-Михни, получившего прозвище Махня за то, что тянуло его махнуть куда-нибудь подальше, на край земли. Или писарь по ошибке записал Михневых детей Махнёвыми…

Разные есть варианты, обо всех и не расскажешь.

А вот упоминание фамилии Махнёв есть, и ещё с середины семнадцатого века. Объезжая в 1615 году с дозором вятскую землю, воевода князь Фёдор Звенигородский углядел вновь возникшие починки и записал их в дозорную книгу. «В Чепецком стане Хлыновского уезда: починок на Поджерновном смежно с Кокорою Мусихиным. Во дворе Гурка Махнёв. Пашни доброй земли четверть с пол-осминою в поле, а в дву по тому ж (то есть ещё по столько же в двух других полях). Лесу пашенного полтрети десятины (примерно одна шестая часть гектара). А в нём (в живущем) полчети выти». От Гурьяна Махнёва и идёт род Махнёвых на вятской земле.

Может, и так, а может, и нет. К сожалению, за что и казню себя, не узнал вовремя наши родовые корни от отца. Всё, как я и говорил выше, недосуг, потом, потом, а надо ли. А вот теперь хоть локти кусай, поздно.

Так что с фамилией понятно, отсчёт будем вести от сентября 1884 года, когда 15 числа на свет появился мой отец Алексей Махнёв. О его родных ничего не знаю. Разве что имя моего деда – Гаврила.

С родиной нашей семьи чуть проще. Это место в разные периоды называли Вятка, Хлынов, Киров. Ссыльные места девятнадцатого века, один из центров великого эксперимента Столыпина[4] с массовым исходом крестьян с насиженных земель.

История свидетельствует, что только за 1906–1914 годы в Сибирь переселилось из Вятской губернии сто двадцать семь тысяч человек. И если бы были списки убывших из вятских краёв крестьян, там точно встретилась бы наша фамилия.

Отцу досталась тяжёлая доля. В поисках лучшей жизни он в молодые годы, это был год 1910, объехал весь Дальний Восток, Забайкалье, Западную Сибирь. Работал грузчиком, рабочим на строительстве железной дороги. Женился, появились дети, а хорошей жизни не было. С началом Первой мировой войны был призван на фронт, в одном из боёв попал в плен к немцам. Тяжёлая изнурительная работа на немецких шахтах, избиения и издевательства – через всё это прошел отец до освобождения из плена и встречи с семьёй в двадцатых годах. Потом опять скитания, уже без семьи, в то время в Забайкалье шла гражданская война. Лишь в 1921 году он встретился в читинских краях с семьёй. Осел в Бердске под Новосибирском в 1933 году.

Матушка моя, Марина Тимофеевна, тоже вятская, на шесть лет моложе отца. Образования не получила и всю свою жизнь посвятила детишкам. Всего их, вместе с умершими при родах близняшками, было восемь. Разница между нами, детьми, огромная. Когда Клавдии, это старшая дочь, был двадцать один год, родился самый наш младший и любимый братишка Сергей.

Мы, Махнёвы, долгожители, все в нашем роду, кроме погибшего Серёжки, жили и живём более восьмидесяти лет, а Клавдия Алексеевна прожила более девяноста пяти лет.

Кроме брата Петра и меня, вся родня с 1933 года жила и проживает сейчас в Бердске. Семья сейчас значительно пополнилась выходцами из следующего после нас поколения, многочисленными внуками и правнуками. Практически все так и живут на Сибирской земле.

Когда живы были мои родители, то я практически каждый отпуск приезжал к ним. Иногда один, иногда с Еленой Ивановной.

Я обратил внимание на такой интересный факт. Как только приезжаешь в родное гнездо, то сразу как бы попадаешь под крылышки родителей и совершенно забываешь о своих делах, заботах, проблемах. Всё это остаётся там, за порогом родного дома. Отдаёшь себя в распоряжение родителей и, как в детстве, полностью полагаешься на них. Тебя охватывает успокоение, благость.