Век годами не измерить (сборник)

А песню, которая шла под мотив «Трёх танкистов», зал принимал очень даже душевно.

В день, когда мы приняли присягу,Мы внезапно поняли с тобой:Друг без друга мы теперь ни шагу —Вместе в строй, на камбуз или в бой.Слов красивых попусту не тратя,Не уступим никакой беде.Моряки мы! Это значит – братья,Если не по крови – по судьбе.Палубы, каюты и отсекиСтали нашим домом на года.Сквозь туманы в каждом человекеЗдесь душа прозрачна, как вода.Не видать ни дна и ни покрышкиПожелать нам хочется себе.Командир у нас – и тот Братишко:Если не по крови – по судьбе.Нам от шторма прятаться не надо:Побратимы – мы и корабли.Мы согреты материнским взглядомДаже в море на краю земли.Этой ласки теплота и сила —Как награда высшая тебе.Ты одна нам матушка, Россия, —По любви, по крови, по судьбе.

Аплодисменты зала гремели так долго и настойчиво, что стало ясно: они адресованы не только исполнителям, но и имениннику. Братишко вынужден был встать и, с признательностью подняв руки к сцене, с поклоном обернулся к зрителям.

– Старинный матросский танец «Яблочко»! – звонко объявил Морозов. – Исполняет трио мотористов подводной лодки С-54. Аккомпанирует Сергей Колуканов.

Сергей нарочито вразвалочку вышел на середину сцены, враспашку развёл баян – и, заставляя вздрагивать дощатые подмостки, пошла из края в край ядрёная флотская пляска. То скрещиваясь в широком шаге, то с оттяжкой рассыпая дробь, то взвихривая клешами легкую пыль, моряки заставляли весь зал и хлопать в такт, и вскакивать, чуть не вторя движениям танца, и вскрикивать под залихватское «эх!», пока не разразился под крышей старого особняка всеобщий безудержный восторг, в котором слилось всё: и заразительная мощь музыки, и наслаждение пленительным мужеством танца, и радость видеть этих крепких парней, не растерявших в суровых походных буднях непобедимую радость жизни. А когда в завершение концерта раскрасневшиеся артисты встали плечом к плечу и запели гимн своей воюющей Родины Интернационал, то не одни лишь работники советского консульства или офицеры-подводники, а весь зал стоя слушал:

…Добьёмся мы освобожденьяСвоею собственной рукой!

– Это пропаганда! – вдогонку гимну раздались выкрики в зале. Один из них, как заметил Анатолий Стребыкин, принадлежал Угрюмому. Видно было, как под взглядами и репликами соседей он озирался, огрызался, снова вскрикивал какие-то недобрые слова, пока не растворился в расходившейся людской массе.

Тем временем Мария Гавриловна вместе со спутником нашла у сцены Братишко и стала его просить:

– Господин командир, позвольте мне принять у себя дома группу российских моряков. Я вас очень, очень прошу… Мне так… Я… Ну, пожалуйста! Хоть ненадолго…

– Дмитрий Константинович, я думаю, надо уважить землячку, – заметил Трипольский. – Надеюсь, ребята не подведут? – полувопросительно оглядел он сгрудившихся матросов.

В гости отправились вшестером: Нищенко, Нуждин, Стребыкин, Лемперт, Жигалов и Новиков. Мария Гавриловна со спутником жила недалеко, возле парка Кастлвуд, на углу Розвуд-авеню и Вествуд-стрит – моряки сумели прочесть незнакомые названия даже без помощи «полиглота» Нуждина.

– А что это у них всё «вуд» да «вуд»? – только полюбопытствовал Яков.

– Слушать надо на занятиях, а не спать! – не преминул укорить его Юрий. – Дома объясню!

– Сколько слёз я пролила, пока выучила эту речь! – рассказывала старушка, хлопоча у стола. – Бывало, пойдёшь куда – только на пальцах и объясняешься. Но жизнь всему научит, – вздохнула она. – я и бельё людям стирала, и кухаркой была, и детей нянчила. Только писать по-английски по-прежнему не могу. А вот сын наш младшенький – тот уже совсем американец, русского языка почти не помнит. Хоть и родился в Курской губернии.

– Так мы, бабушка, почти земляки с вами, – воскликнул Жигалов. – Орловский я!

Мария Гавриловна всплакнула и всё куталась, куталась в свой пуховый платок…

В небольшой кухоньке её, в углу, висела икона под льняным полотенцем с орнаментом.

– Память о России, – проговорила старушка. – Да ещё вот это… Она показала старый, обитый жестью расписной сундучок.

– С тем и помру, наверное, – не к месту улыбнулась она и снова утёрла глаза: – Вот привёл Господь перед смертью повидать русских людей…

Муж её, голубоглазый, с глубокими морщинами на длинноватом лице, оказался профессором университета с украинской фамилией Кавун. Он повёл гостей по винтовой лестнице на второй этаж, в свой кабинет, сплошь обставленный книжными шкафами.

– Располагайтесь, племя младое, незнакомое… Знаете, кому принадлежат эти слова? – поинтересовался как бы невзначай.

Стребыкин с товарищами потупились было в некоторой растерянности, но Морозов с Нуждиным не подкачали:

– Пушкин! – выпалили в один голос.

– Верно, – почему-то возрадовался старик. – А вот в этих креслах, где сидите вы…

Ребята враз заёрзали, ожидая новых великих имён. И почти не ошиблись:

– …сиживали Максим Горький, Владимир Маяковский, Ильф и Петров. Я, кстати, пишу сейчас воспоминания об этих встречах… Знаете, я бы очень хотел познакомить вас со своими студентами – жаль, времени у вас мало. Может быть, как закончится эта проклятая война… А то ведь некоторые из них думают, что вы – действительно красные. То есть – краснокожие!

И Кавун заклокотал слабеньким, хрипловатым смехом.

На прощание он пожал всем руки, а Морозову, с которым весь вечер проговорил о литературе, даже подарил трубку.

– А чего это у неё голова чёрта? – полюбопытствовал Александр Новиков, когда они вышли на улицу.

– Мефистофель это! – пояснил Морозов. – О нём писал великий Иоганн Вольфганг фон Гёте.

– Немец? – возмутился Новиков. – Да чтоб я одним духом с немцем дышал?!

– Не всякий немец – фашист. А книги Гёте Гитлер сжигал на уличных кострах, понял?

Неожиданно они услышали сзади взволнованный крик:

– Рашен! Рашен сейлорз!

К ним подбежала молодая женщина с пышной, сбившейся причёской.

– Сорри, простите… – заторопилась она объяснить своё появление на вечерней улице. – Вы так громко говорили… – смущённо улыбнулась. – Вы русские! А я из Владивостока – там мама в 19-м году вышла замуж за американского солдата… Она очень много рассказала… правильно я говорю – рассказала?

– Рассказывала, – поправил Нуждин.

– Да, рассказ…зы-ва-ла о России… Но она долго болела и умерла, оставила меня с маленьким братишкой… Теперь я работаю, чтобы его кормить. Здесь недалеко, в ночном клубе для моряков. Война… – закончила она грустно. – А у вас в России есть девушки для моряков?

– Наши девушки работают на заводах, – почти зло ответил ей Стребыкин. – Или воюют!

– Воюют? Но война – не женское дело! А на заводах… это ведь так тяжело!

– А ты слышала про Зою Космодемьянскую? – спросил Нуждин.

– Зоя? Разве есть такая кинозвезда?

– У неё звезда поярче – звезда Героя Советского Союза!

– О-о, это, наверное, очень популярная звезда… Вы её любите?

– Уж конечно! – в сердцах проговорил Нищенко.

– Так это ваша девушка? – повернулась к нему незнакомка. – А она вас любит? И ждёт?

Ребята только молча переглянулись.

– Я вижу, вы торопитесь на службу… Но я так счастлива, что смогла встретиться с русскими!.. Сорри, сегодня я очень устала – было много клиентов. Но завтра… Приходите завтра в клуб моряков. Я постараюсь… у нас много хороших девушек… вам будет весело!

Она сделала воздушный поцелуй и, помахав рукой, скрылась в темноте.

Нищенко брезгливо сплюнул и сжал кулаки:

– Вот тварь! «Будет весело!»…

– Витя! – приобнял его Лемперт. – Она не виновата – слыхал ведь: братишку надо на ноги поставить…

– А я бы, пожалуй, не отказался, – мечтательно зажмурился Новиков. – Чуток старовата, но ещё вполне…

– Знаешь! – схватил его за грудки Нищенко. – Я тебе сейчас… морду твою сопливую…

Отнимать от него щупловатого Новикова бросились уже и Стребыкин, и Нуждин.

– Да я как представил, что моя… могла бы вот так… в клубе для моряков!..

– Ох, братцы, скорей бы в бой! – вздохнул Жигалов.

А в это время…

– Ну что ж, помянем Дмитрия Федоровича Гусарова… Невесёлый нынче праздник получается! – проговорил Трипольский, стоя в своей каюте на флагманской С-56 в окружении командиров «эсок».

– Я хорошо его знал, Александр Владимирович, – вымолвил Григорий Иванович Щедрин. – Сильный был командир, настоящий…

Выпили сурово, не чокаясь.

– И полпути не прошёл, – продолжил Лев Михайлович Сушкин.

– Ему и по службе ещё бы идти да идти! – добавил Трипольский, вкладывая в свои слова уже другой смысл.

– Интересно, как там Комаров движется?.. Может, нам сподручней теперь всем вместе плыть? – предположил Братишко.

– Путь ещё долгий, – не то поддержал, не то усомнился комдив.

– Давай-ка, Дмитрий Кондратьевич, мы за тебя выпьем. Как там ребята твои спели? «Не видать ни дна и ни покрышки нашему Братишке»?

– А молодцы, в самом деле! – восхитился Иван Фомич Кучеренко. – Такую песню сочинили! Надо бы слова переписать – пусть и мои разучат.

– А Кучеренко с братишкой не рифмуется! – съехидничал Сушкин.

– Ничего, там речь о братстве – это важнее рифмы.

– Погодка-то портится, – заметил Братишко, когда стали расходится по кораблям.

– Если тучки сбились в кучки, жди хорошего дождя, – продекламировал Сушкин. – Так мои земляки говаривали.

– А дождь – к удаче! – подхватил Кучеренко.

– Ну, братцы, до следующей встречи, – обнял друзей Трипольский. – Держать курс!

– Есть держать курс!

Седьмая неделя похода

Тихий океан

Ровно стучат дизеля, безостановочно и мощно вращаются винты, вспенивая за кораблём белоснежный след. На расстоянии нескольких кабельтовых, в кильватер друг другу идут вторая, третья, четвёртая лодка. И за каждой остаётся такая же ослепительная полоса. Да и весь океан сверкает на солнце – иной раз кажется, что оно бьёт прямо из-под воды. Командир С-54 Дмитрий Братишко и зенитчик Пётр Грушин на мостике вынуждены нести вахту в тёмных очках.

На перекур выбираются на палубу ещё несколько человек – Александр Морозов, Анатолий Стребыкин, Сергей Чаговец. Следом появляется офицер связи лейтенант Орлов – из числа приданных дивизиону американских сопровождающих. На Морозове тоже солнцезащитные очки, но не такие, как у вахтенных, а щеголеватые, в роговой оправе, с фирменными наклейками в уголках стёкол.

– В Сан-Франциско прибарахлился, что ли? – любопытствует Чаговец.

– Ну, ты скажешь! «Прибарахлился»… Это чейндж! – с достоинством отвечает Морозов.

– Подарок?

– Вроде того. От девушки. Я ей – красную звёздочку, она мне – очки. По-ихнему – чейндж, по-нашему – обмен.

Услышав это, лейтенант Орлов иронически хмыкнул – даже поперхнулся дымом.

– Обмен называется! Девушка вам – полезную вещь, а вы ей – что, химеру?

– Между прочим, това… тьфу!.. господин лейтенант… эти «химеры» сейчас сражаются с нашим врагом. И вашим, кстати, тоже! А девушке моя звёздочка очень даже понравилась!

– Ну, вашими звёздочками врага не закидаешь. Что и видно!

– Чего ж вы второй фронт никак не откроете? – вмешался Чаговец. – Закидали бы своими… что у вас там…

– Придёт время – откроем! – Орлов отвернулся, не желая продолжать разговор.

– Они ждут, пока Россия сама немцам рога скрутит. А потом придут на готовенькое – добычу делить, – вставил Стребыкин.

– Россия – сама?! – Орлов в голос расхохотался. И, вдруг посуровев, заявил, как с трибуны: – Россию спасут только Бог и Америка! Америка – самая сильная держава!

– Ну да! «Мы сидели у вагоне и толкали паровоз», – продекламировал Чаговец. – А у самих только жвачка на уме да проститутки в салонах.

– А кто вам ремонтировал корабль: менял прогоревшие заглушки дизелей, сделал вот эту крышу над ограждением мостика? Разве не американские рабочие?

– Правда, – согласился Стребыкин. – Но при этом Том Силвер, слесарь, говорил, что, мол, сейчас хорошо: пока есть война – есть работа… Нет, вы поняли? – повернулся он к товарищам. – У нас люди под бомбами гибнут, а ему хорошо! «Есть война – есть работа!»

Орлов презрительно сплюнул за борт и стал спускаться по трапу вниз.

– Культура аж прёт! – проговорил вдогонку Морозов.

Спустя несколько минут на палубу вышел замполит лейтенант Шаповалов.

– Жалуется на вас американец, – пожурил он матросов. – Пропагандой, говорит, занимаетесь, в коммунистическую веру хотите его обратить…

– А он не занимается?! «Только Бог и Америка спасут Россию!»…

Шаповалов усмехнулся:

– Да? Но всё же вы не шибко… Нужен вам этот янки, как подлодке – дымовая труба! Пусть себе шипит… А очки у вас, Морозов, и вправду, я смотрю, щегольские…

Морозов снял очки и протягивает замполиту:

– Дарю, товарищ лейтенант.

– Ну что вы! Дарёное не дарят.

– Да жарко в них! Даже нос вспотел, – сетует Морозов под смех друзей.

– Нет-нет, оставьте себе – на память об Америке. Да и без них, думаю, не прохладнее.

– Внимание, записываю в вахтенный журнал: «18 ноября 1942 года, 14 часов 15 минут – Прошли северный тропик – тропик Рака!» – сообщает из рубки командир штурманской БЧ-1 лейтенант Константин Тихонов.

– Ничего себе, северный! – отозвался Сергей Чаговец. Он взялся было за перила трапа, но тут же, ожёгшись, отдёрнул руку. – Не лодка, а сковородка.

– На вас не угодишь, – рассмеялся Шаповалов. – То мороз вам не по вкусу, то жара…

– Домой бы! – поплевав на руки перед тем, как взяться за поручни, сказал Морозов. И дым Отечества нам сладок и приятен. Хотя… – сдержался, подумав, – нынешний дым уж дюже горький…

В этот момент звучит сигнал учебной боевой тревоги и команда:

– По местам стоять! Начать тренировки по борьбе за живучесть корабля!

Бегом, но привычно, без суеты, занимают моряки места по боевому расписанию. Электрики осматривают моторы, трюмные проверяют системы, комендоры расчехляют пушки и наводят их на условные цели.

По громкой связи разносится голос капитан-лейтенанта Братишко:

– Температура воздуха – до 40 градусов по Цельсию, забортной воды – 28 градусов. Охлаждать машины она не успевает. В связи с этим, во избежание перегрева и серьёзных поломок техники, командиру группы движения приказываю действовать по схеме: один дизель работает на винт, другой в резерве, на техосмотре. И так – через сутки.

Мотористы Яков Лемперт и Михаил Богачёв выводят один из дизелей. Старшина команды мичман Николай Лосев спускается под паёлы и пробирается к шатунам:

– Ну-ка, мальчики мои, как вы тут?

– Не горячо, товарищ мичман? – спрашивает Пётр Грудин. – Может, помощь нужна?

– Сюда бы веничек сейчас! – мечтательно откликается Лосев. Лицо его покрыто испариной, тельняшка потемнела от пота. – Как-никак, удалые они у меня – по 2100 лошадок в одной упряжке!

– Отбой учебной тревоги! – звучит команда.

Комендор Петр Иванов, несущий наблюдение на мостике, оперся было о переборку, но тут же отдёргивает ладонь: жжётся!

Оглядывая океан, внезапно докладывает:

– Слева тридцать, дистанция два кабельтова, плавающий круглый предмет!

Братишко, который находится тут же, в рубке, стремительно вскидывает к глазам бинокль – и с каким-то особым, охотничьим азартом командует:

– В центральном! Срочно на мостик – винтовку и патроны!

Иванов в недоумении:

– А тревогу? Тревогу объявлять?

– Не стоит, – смеётся командир. – Я думаю, сами справимся.

Пока приносят винтовку, объясняет:

– Это морская черепаха. Берег близко – вот они и нежатся в тёплой водичке…

Знойную тишину нарушает одиночный выстрел. И через несколько минут петля бросательного конца, метко брошенная Ивановым, охватывает огромный панцирь морского животного. Свободные от вахты матросы, высыпавшие на палубу на звук выстрела, помогают втащить черепаху на борт, после чего все вместе неловко пытаются её разделать. Наконец панцирь вскрыт, и Демьяну Капиносу доверяют ответственное задание – сварить черепаший суп. Это ему удаётся на славу: подтверждение тому – явное удовольствие на лицах обедающей команды.

– Нет, всё же в тропиках жить можно! – констатирует Михаил Богачёв. – А то я в этой духоте совсем аппетит потерял.

– Ты, рыцарь бачка и чумички, аппетит потерял?! – изумляется маленький Александр Капелькин, товарищ Михаила по группе мотористов. – Братцы, он по три котлеты в ужин глотает!

– Так то в ужин, – оправдывается Богачёв, – когда жара спадает…

Несколько дней спустя

Всё так же сверкает океанская гладь, и ещё жарче пылает солнечный круг.

Николай Фадеев под наблюдением командира штурманской БЧ-1 Константина Тихонова опускает в море термометр и докладывает:

– Температура забортной воды – плюс 28 по Цельсию.

Получив данные, капитан-лейтенант Братишко нахмурился:

– Совсем плохо! Мало того, что людям тяжело, – техника может не выдержать. В отсеках – до 50 градусов, заряжать аккумуляторные батареи даже опасно: газовыделение такое, что того и гляди, на собственном водороде взорвёмся.

– Возле дизелей ещё больше – градусов на пять, – с тревогой добавляет Донат Негашев. – Масло сквозь прокладки компрессоров и накатников пушек брызжет чуть не фонтанами!

– Снарядный погреб вообще под угрозой взрыва. По инструкции надо бы его затопить, – говорит командир минно-артиллерийской БЧ лейтенант Сергеев.

– А что в итоге, Василий Константинович? – спрашивает Братишко. – Останемся безоружными?

– Инструкция… – разводит руками Сергеев.

– От нас на Родине не инструкцию ждут, а корабль. Боеспособный корабль! – твёрдо заключает Братишко, давая понять, что сетовать на обстоятельства бессмысленно. – Людей надо поддержать – вот что главное. Кока ко мне!

На мостик выскакивает Демьян Капинос.

– Слушаю, товарищ капитан-лейтенант!

– Как со льдом?

– Холодильник работает на полную мощность.

Половину льда придётся отдать на охлаждение погреба боезапаса…

– Есть!

– … а вторую половину выдавать личному составу порциями. В первую очередь – вахтенным дизелистам и мотористам.

– Есть выдавать порциями!

– И компот…

– Да они, товарищ капитан-лейтенант, кроме компота, вообще от еды отказываются!

– Ну так и удвойте норму компота!

– Пресной воды может не хватить, Дмитрий Кондратьевич, – замечает Негашев.

– Прикажите запустить дистиллятор – будем забортную опреснять. Вода нужна и электрикам, и акустикам, и радистам…

– Есть ещё просьба… Разрешите ночью мотористам спать на верхней палубе, у пушки. Пусть хоть ночью подышат свежим воздухом.

– Лады! Только поаккуратней, а то будем кричать «человек за бортом!» – всю Америку разбудим…

У дистиллятора колдуют Чаговец и Стребыкин. Аппарат выдаёт воду каплями, зато с самих моряков пот стекает ручьями.

– Не жар-птица, а жар-машина какая-то! – ворчит Стребыкин. Виктор Нищенко, несущий вахту по соседству, у главных электромоторов, кричит им в трюм:

– Эй, самогонщики! Кончайте жару поддавать – заживо, что ли, сварить хотите?

– Любишь пить – умей вертеться! – отшучивается Чаговец.

Внезапно сверху раздаётся голос Виктора Бурлаченко:

– Братцы, дождь! Айда наверх купаться!

Сам он хватает в отсеке мыло, полотенце и выскакивает на верхнюю палубу. Следом – еще несколько краснофлотцев. Наверху и вправду льёт освежающий дождик. Тучка, впрочем, небольшая, но и она дарит это неожиданное счастье. Братишко с усмешкой наблюдает, как ликующе танцуют моряки под дождевыми струями. Но дождь заканчивается неожиданно, как и начался. Моряки с сожалением прекращают пляску, только великан Бурлаченко, весь в мыле, растерянно стоит посреди палубы белоснежной скульптурой.

– Полейте хоть чем-нибудь! – вопит он.

– А ты подожди – может, новый дождик Бог пошлёт, – советует Александр Капелькин.

– Внимание, радиограмма! – сообщает из центрального поста политрук Шаповалов. – Всем свободным от вахты собраться во втором отсеке!

Дождавшись, пока отсек наполнится слушателями, Шаповалов торжественно читает:

– «В последний час!.. На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск… Прорвав оборонительную линию противника протяжением 30 километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда – протяжением 20 километров, наши войска за три дня напряжённых боёв… продвинулись на 60–70 километров. Нашими войсками заняты город Калач…, станция Кривомузгинская (Советск), станция и город Абганерово. Таким образом, обе железные дороги, снабжающие войска противника, расположенные восточнее Дона, оказались прерванными. В ходе наступления… полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизии противника… Захвачено за три дня боёв 13.000 пленных и 360 орудий… много пулемётов, миномётов, винтовок, автомашин, большое количество складов с боеприпасами, вооружением и продовольствием… Противник оставил на поле боя более 14.000 трупов солдат и офицеров…»

Громоподобное «ура!» сотрясает отсек, лодку и вырывается на океанский простор. От корабля шарахаются откуда-то прилетевшие чайки.

Братишко, заметив это, широко улыбается:

– Чайки… Стало быть, земля недалеко.

Горизонт с востока, кажется, окутан розовым ватным покрывалом – это пелена облаков, чуть подсвеченная ранним, ещё невидимым солнцем. На верхней палубе С-54, примостившись вокруг пушки, спят моряки. Кто – раскинувшись во всю богатырскую мощь, как Сергей Колуканов, кто – уткнувшись друг в друга, как неразлучные Анатолий Стребыкин и Сергей Чаговец, кто – свернувшись клубком, как Александр Капелькин или Николай Фадеев. Легкий океанский бриз колышет флаг на мачте и заставляет спящих время от времени поёживаться, поглубже втягивать головы в брезентовые робы.

С запада небо ещё тёмное, сон поутру особенно крепок, и, кажется, будто безмолвное пространство над кораблём начинают заполнять лица. Много лиц, преимущественно женских. Они плывут в полумраке, тают, снова прорисовываются ясно различимыми чертами, и вот уже сквозь шелест морской волны поочередно звучат голоса…

«Серёженька! Жигалов! Позовите Жигалова… Серёженька, это я, твоя мама Анна Денисовна. Ты слышишь меня? Как ты там, здоров? Не пей холодного – у тебя же горло слабое…»

«Васыльку! Глушенко! Я – твоя Тамилка-полтавка. Як мени бэз тэбэ скрутно! Скориш бы побачитысь, любый мий!..»

«А где Казимир Вашкевич? Скажите – его сестра ждёт… Братик, ты за меня не волнуйся – я сейчас в эвакуации, в городе Тайга Кемеровской области. Живу хорошо – в общежитии паровозного депо. В комнате нас шестеро…»

«Коленька! Семенчинский! Это я, жена твоя Клава! Ты не смотри, что похудела – просто устала. Коленька, сынок наш, растёт быстро ты его, наверное, сразу и не узнаешь. С тех пор, как немцев от Москвы отогнали, в Загорске у нас лечится много раненых – вот и я в госпитале работаю. Лишь бы ты был жив и здоров, мой родной…»

«А командир, командир ваш где? Его отец спрашивает, Кондрат Павлович… Митя, сынок! Давненько не получаем твоих писем, мать волнуется… Ты уж там побереги себя… Знаю, что главное – экипаж, но ты-то у нас один…»

Всё светлее небо, всё расплывчатее и дальше уходят лица. И вот звучит сигнал подъёма, а на востоке солнце, словно поднатужившись, уже подняло и растопило слой облаков, прочертив приземистый, щетинящийся пальмами берег и неширокий створ канала. Панама!

Перед входом в канал, ожидая буксира, сгрудились все наши подлодки. С корабля на корабль летят семафорные приветствия, поздравления с завершением половины пути.

В шестом отсеке «штурман по карте» Александр Морозов расставляет новые флажки.

– Девять тысяч двести три мили позади. Как сказал поэт, ещё напор – и враг бежит!

– Какой поэт? – любопытствует Виктор Нищенко.

– Тебе, одесситу, Пушкина не знать?! Стыдно, товарищ!

– Погоди, война закончится – я всех их наизусть выучу: и Пушкина, и Лермонтова, и Гёте твоего с Марксом-Энгельсом…

– Спорим, Маркса наизусть не выучишь.

– Спорим! А на что?

– На компот!

– Идёт!

– Но компот – сейчас, а Маркс – потом. Когда война кончится…

– Это почему?

– Да потому что! Не выучишь – а где тебя после войны искать?

Мощные электротягачи одну за другой проводят по каналу наши подводные лодки. Мотористы Яков Лемперт и Михаил Богачёв под руководством мичмана Николая Лосева, не теряя времени, навешивают на кормовой надстройке брезент.