Все лики смерти (сборник)

Этот выезд с неводом был первым в сезоне, пробным, по весне больше ставные сети да мережи в ходу. Потому и отправились втроем – чтобы семидесятиметровый невод вытянуть, троих хватает. Ну а позже и снасть будет солиднее, и бригада многочисленнее.

Постепенно выворачивая мотню, выбирая рыбу и вычищая мелкий донный мусор, они помаленьку добрались и до удлиненного предмета, облепленного водорослями и принятого Свиридычем за топляк.

Но это был не топляк.

И не иной рукотворный или природный предмет, угодивший в Лугу.

Мертвец.

Утопленник.

Причем оказался он на дне или своей, или чужой злой волей, но в любом разе не вследствие несчастного случая: от шеи мертвеца тянулся не то провод, не то веревка, толком не разглядеть под слоем зеленовато-серой слизи.

– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… – дурашливо продекламировал Николка, шестнадцатилетний сын Парамоши, уже пару лет помаленьку привлекаемый отцом к семейному промыслу. Вроде и балагурить пытался, но голос подрагивал… Непривычный.

Свиридыч глянул на оболтуса неодобрительно, но ничего не сказал. Вновь перевел взгляд на мертвяка.

Обосновался тот на дне реки давненько… Кожа серая, с густым синеватым отливом и натянута туго, не сморщена, как у свежих утопленников. Счет на недели идет, а точнее сказать трудно: вода в Луге холодная, на дворе июнь, но купаться пока народ отваживается, лишь парясь в бане и хорошенько кирнув… Или просто хорошенько кирнув. Вот еще недельки три тепло продержится, так и купальщиков на берегах полно будет, и мертвяки куда быстрее разлагаться начнут…

Но когда именно этот бедолага нырнул и не вынырнул, дело десятое. Гораздо важнее решить, что с негаданным презентом Нептуна делать.

Пока Свиридыч решал (его право единолично принимать решения никем в небольшом коллективе не оспаривалось), Николка помаленьку оправился и занялся самодеятельностью. Отнюдь не художественной, хотя сам, возможно, считал иначе. Вытащил мобилу и стал прилаживаться сфотографировать мертвеца, а то и вообще заснять на видео.

– Парамоша… – укоризненно протянул Свиридыч.

Парамоша все понял без долгих объяснений: протопал к отпрыску, забрал мобилу. И тут же – хрясь! – заехал по уху. Не так, чтоб с ног долой, хотя руку имел тяжелую. Но вполне чувствительно. Спросил спокойным и ровным тоном:

– Я зачем, Колюсь, тебе эту хреновину покупал?

Николка молчал, обиженно сопел и хлопал ресницами.

Хрясь! – воспитательный процесс продолжился. На сей раз прилетело другому уху, для симметрии.

– Так зачем? – спросил Парамоша так же спокойно и ровно.

– Чтоб звонить… – ответило чадо, хлюпнув носом.

– Верно, чтоб звонить. А не для того, чтоб ты ролики по тырнетам раскладывал.

Парамоша отвернулся, сочтя инцидент исчерпанным. Но мобилу не вернул, убрал в свой карман, от греха. Уточнил деловито:

– Обратно притопим? Или по-людски схороним, могилку выроем?

С властями Парамоша, отмотавший три года в колонии-поселении за злостное браконьерство, никаких дел иметь не желал категорически. Ни по какому поводу.

Но Свиридыч пока не принял решение.

– А не «электрик» ли это часом? – спросил он негромко, словно сам у себя. Затем скомандовал: – Гляньте-ка, может, аккумулятор тут вместо груза?

Парамоша посмотрел на сына – тот стоял надувшийся и обиженный, – не стал ни о чем просить, сам нагнулся к другой зеленой груде, размером поменьше, именно к ней тянулся от шеи трупа не то провод, не то веревка. Может, и в самом деле там аккумулятор…

Дело в том, что «электрик» на реке или озере – это не тот мирный дядька с жэковскими корочками, что по квартирам ходит и проводку починяет. На водоемах «электриками» зовут хапуг с электроудочками. Снасть весьма уловистая и беспощадная: мальков и мелочь рыбную убивает подчистую, а крупняк, если на периферии электроудара окажется, – уйдет, уцелеет, но навсегда способность размножаться потеряет. В местах, где «электрики» хорошенько пошуровали и укатили, несколько лет рыбалка никакая. А им что? Свое взяли – и на другое место, потом на третье…

Хищничают в самых глухих углах, либо ночами, поскольку рыбнадзор с «электриками» не церемонится. Не административное дело на них заводят, а сразу уголовное – и в лучшем случае штраф громадный, на пару нулей побольше, чем за сетки или невод. При отягчающих – за решетку.

Но куда хуже для «электрика» встретиться на реке с браконьерами традиционными и притом местными. С теми, кто из поколения в поколение сетями тут промышляет. Если разжалобить их сумеет – все отберут, догола разденут и за борт – плыви, мол. А затем электро-удочку врубают, чтобы на себе почувствовал, каково рыбе приходится… Приходится несладко: если сердцем слабый, так и утонуть может, а как там у выплывших с размножением – вопрос открытый. Ну а борзых и наглых – тоже за борт, но аккумулятор к шее привязав. И все, пропал без вести человек. Не вернулся с рыбалки, случается.

Насчет «электрика» Свиридыч ломать голову не стал бы. Пускай тот и дальше рыбу кормит.

Но Парамоша, покопавшись в зеленой груде, доложил:

– Не аккумулятор… Канистра… похоже, песком набитая…

Версия не подтвердилась, а проблема осталась. И Свиридыч решил так: нормальных людей, не «электриков», негоже в воду бросать, что живых, что мертвых… И неплохо, чтобы авторов этого непотребства словили те, кому положено, кому за это деньги платят. Помогать им, теряя время на показания и прочие формальности, резона нет. Но и мешать, вновь прятать концы в воду, незачем. Так что они уедут, а мертвец пусть остается на берегу. Сейчас, по ранью, место пустынное, а днем кто-нибудь на труп наткнется. Не сегодня, так завтра – учитывая, сколько утопленник пролежал на дне, особой разницы нет.

Озвучить свое решение Свиридыч не успел. Николка заорал, и каким-то не своим, тонким детским голосом, словно помолодел мгновенно лет на пяток:

– Папка-а-а! Он шевельнулся!!!

3

Не всякий, кто пришел на похороны в черном, носит траур (продолжение аудиозаписи)

Питер вымершим и безлюдным выглядел, но все же на похороны Кобылы сотни три народу собралось, и затем помаленьку подтягивались. Всех мастей: и феминистки, и «радужные», и активисты от партий каких-то никому не известных, и прочая публика, которую хлебом не корми, лишь дай на митинг или шествие сходить, себя показать, на людей поглазеть. Родственники покойной на фоне всей тусовки как белые вороны смотрелись: ни флагов у них, ни баннеров, ни футболок с надписями…

Хоть и похороны, а поработать пришлось. На кладбище заявились «цитрусовые». Причем прошли не через главный вход, там и ОМОН был, и пара автозаков. С другой стороны притопали, через боковой какой-то вход или служебный. Сплошь парни, все в черном, все, как в ориентировках пишут, «спортивного телосложения»… А вместо цветов-венков с собой дреколье притащили. Натуральные жердинки – метра по полтора длиной, и толщины приличной, и с одного конца заостренные. Причем осиновые колья, не какие-нибудь еще.

А чтобы никто с ольховыми или другими не спутал, с боков затесаны и надписаны маркером, крупными буквами: «ОСИНОВЫЙ КОЛ». Может, только Кобыле в свежую могилку вколотить собирались, а может, заодно и папашке ее, Мерину Лошаковичу, давно уже здесь, на Никольском, обосновавшемуся. Чтобы дважды не ездить.

Но что бы они ни затевали – не выгорело. Мы ж не зря зарплату получаем, и нельзя сказать, что маленькую. Сработали жестко, но аккуратно, причем вдали от камер. И поехали дурачки со своими колышками в райотдел, на оформление. А мы остались…

И я остался, хотя как раз срок моей пересменки подошел, и я мог спокойно хоть в гостиницу, хоть к Люське. Но я договорился с Майком о подмене: мол, я сейчас драгоценное тельце постерегу, а он – после полуночи. Ему хорошо: и днем свободен, и часть ночной смены подрыхнуть можно, и мне: ну что мне сейчас делать у Люськи без Люськи?

Это стало моей ошибкой… Очередной, но не последней.

А траурный митинг тем временем своим чередом шел – рядом с церквушкой, на свежем воздухе. Правда, о том, что он траурный, можно было только по черным лентам на венках догадаться. И с формальной точки зрения митингом он не был – похороны, дело частное и семейное, на митинги и шествия чоповцам со служебными стволами являться закон не велит. А так митинг как митинг, все те же песни о главном. Главный хит сезона: эпидемия как результат секретных экспериментов «кровавой гэбни». Но аранжировки актуальные: совсем недавно власть ругали за то, что ничего не делает; теперь, после объявления РУБ, – за все, что делает…

Рядом со мной Лариосик оказался. Коллега, но из местных, питерских. Мы с ним шапочно знакомы были, наши шефы вечно на одних и тех же мероприятиях отирались, а у него шеф – депутат питерского ЗакСа, из оппозиционных. И даже не просто депутат, а замглавы не то комитета, не то комиссии по какой-то хрени.

Обычно Лариосик похохмить любил, всегда пара свежих анекдотов наготове. Причем юмор у него чернушный, как раз для кладбища. А тогда стоял с таким видом мрачным, словно Кобыла ему пяток миллионов задолжала без расписки, под честное слово, да так и не отдала, копыта откинула.

Но, похоже, и Кобыла, и ее похороны Лариосику абсолютно до лампочки были. Он все больше на тот мостик поглядывал через речку Монастырку, где вход на Никольское.

Спросил я у него: еще, дескать, гости незваные ожидаются, кроме «цитрусовых»? А он как-то невпопад отвечает: лучше бы, мол, Кобылу где-нибудь подальше отсюда зарыли. На Южном, например. Место не из престижных, но лучше бы там.

Я не понял. Он растолковал: мы сейчас на острове, на небольшом – с одной стороны Нева, с другой – Обводный, еще с двух – Монастырка. И островок этот самая настоящая ловушка. Мостики узкие, и мало их, и далеко друг от друга находятся. А там, где два больших моста – Обуховский и Монастырский, там как раз два выхода из метро совсем рядом, для полного счастья. Я снова не понял: при чем тут метро-то? Объявили ведь вчера по ящику, что эвакуация проведена успешно, что разблокируют через три дня самое позднее.

Он странно на меня посмотрел и говорит: ну да, ну да, разблокируют. Может, и сегодня. Да только не те, кто обещал… И начал объяснять, что они с шефом вчера в метро побывали, вместе с прочей городской верхушкой – аккуратненько под землю сунулись, с самого краю, в Купчино, где ветка заканчивается, на поверхность выходит…

Тут Лариосик, который и до того не кричал, совсем голос понизил и в сторонку меня потянул. Но не сложилось самое интересное услышать… Как раз мой Распутин на трибуну взгромоздился, речь держать. А это момент ответственный. Если найдется в толпе придурок с банкой краски или с чем-то похожим – самое время той банкой в оратора запузырить. Под камерами и при полном пиаре. В общем, я поближе притерся, бдю, подозрительные движения в своем секторе отслеживаю… Все спокойно, не видать провокаторов.

Но беда пришла, откуда не ждали. Приплелась. Пришаркала в самом прямом смысле, под ручки поддерживаемая. Проще говоря, наша морщинистая Тортилла приползла. Выглядела она, как мумия черепахи, скончавшейся от голода в конце юрского периода. То есть как всегда. Но мумии уже ничем не болеют, а над Тортиллой всю дорогу два медика хлопотали, врач и медсестра. И на кладбище она только сейчас очутилась – может, ее с вокзала в клинику возили, может, в гостинице отлеживалась, не знаю…

В общем, пришаркала. И прямиком к трибуне. Народ перед ней расступается – в лицо знают, прабабушка российской оппозиции. Или прапрабабушка.

А трибуна-то одно название, возвышение по колено высотой. И к ней целенаправленно так Тортилла толпу рассекает. Вот тогда я нехорошее заподозрил… Мы же, как псы сторожевые, на все неправильное натасканы. Потому что если человек пушку вытащил и на спуск давить начал – это наш прокол и недоработка. Мы клиента должны в идеале винтить, едва лишь он к карману или подплечной кобуре потянулся. Или к банке с краской. И зачастую получается на упреждение сыграть, потому что у людей в последние перед акцией секунды поведение сильно меняется. Пластика другая, моторика, а еще…

Ладно, не буду грузить, а то на эту тему долго распинаться можно. Короче, шаркает Тортилла так, словно на ней пояс шахида и видит она перед собой не трибуну с Борюсиком Распутиным, а рай с гуриями. Совсем другая походка, и взгляд другой.

Разумеется, не один я такой проницательный там был. Но никто ничего не предпринял… Ситуация непонятная. И мне, и другим ребятам неясно, что тут можно сделать. С любым другим все понятно – плечи сомкнуть, от трибуны оттеснить, а чуть рыпнется – упаковать.

Но тут не хухры-мухры – прабабушка всей оппозиции… Дошаркала до трибуны беспрепятственно. Борюсик паузу сделал, к ней наклонился – может, думал, она сказать что-то ему хочет или слова попросить вне очереди, видно же, что совсем плоха старушенция.

Он наклонился, но Тортилла ничего не сказала. Она без слов в лицо его укусила. В подбородок.

Как он заорал! А микрофон под носом, и динамики нехилые, – вопль наверняка на другом берегу Невы услышали.

Борюсик орет, а Тортилла зубы не разжимает. Он отдернулся, разогнулся, но она висит на нем, как бультерьер, ножки в воздухе болтаются… Ну раз такие дела, тут уж нечего глядеть, бабушка или прабабушка. И приложил ей Борюсик от души, со всей молодецкой мочи.

Тортилла метра на три отлетела, веса-то в ней, как в сухой вобле. Отлетела, но зубы не разжала. Торчат из распутинского подбородка, модной недельной щетиной заросшего, две вставные челюсти. И кровь хлещет. Сюрреализм.

А там духовой оркестр в сторонке выстроился – и не то капельмейстер самодеятельность проявил, не то им распорядитель церемонии отмашку дал, чтобы как-то конфуз замять… И урезали музыканты от души Шопена в качестве саунд-трека. Вообще полный сюр.

Распутин кое-как челюсти с окровавленной рожи смахнул. И, надо ему отдать должное, обстановку прокачал мгновенно. Гаркнул в микрофон:

– Камеры!!! Записи изымайте!

Для операторов, понятное дело, сплошные именины сердца выдались. Редкий эксклюзивчик. Можно даже на свой канал не отдавать, в Сеть выложить, неплохую денежку на просмотрах срубить…

А ведь там не только тэвэшники были, нынче каждый сам себе оператор. Многие из толпы похоронные речи на бытовые камеры снимали, ну а когда окровавленная физия Борюсика на трибуне нарисовалась, тогда народ и за мобильники схватился, запечатлеть. Все записи изъять – задача практически нереальная: операторов – штатных и самодеятельных – куда больше, чем охранников с полицейскими.

Но команду выполнить попытались. Щелк! Щелк! Щелк! Черные здоровенные зонты уже и Распутина прикрыли, и старушенцию нокаутированную. Одновременно камерами занялись… Так ведь телевизионщики народ ушлый и наглый, они не просто в таких случаях в голос орут, на свободу прессы напирая, но и лягаться норовят, и даже кусаться…

Вопли, сутолока, полный дурдом.

В свалку я не полез. Заприметил одного паренька, он не с ТВ, среди публики стоял, но рядом с трибуной. На неплохую камеру снимал, «соньку» полупрофессиональную. И весь конфуз у него буквально перед объективом случился.

А теперь, гляжу, этот папарацци бочком, бочком из толпы – и наутек. Вместе с камерой. Я за ним. Шустрый оказался, несется, как молодой олень, между оградками петляет, которые пониже – перепрыгивает, натуральный бег с барьерами.

Пришлось хорошенько выложиться, и все равно этот олимпиец изрядно от церквушки отмахал, пока я его достал. Завалил, по почкам выдал для острастки – аккуратно, чтобы следов не осталось. Он лежит, не трепыхается, я камерой занимаюсь. Гляжу, а карты памяти нет… Карманы у гаденыша проверил – нет! Только сменные фильтры в футляре.

Едва ли он ее на бегу вытащил и выбросил, скорее не один в толпе был, напарнику своему и отдал, а сам внимание отвлек… И пробежался я, получается, исключительно для моциона.

От такого расстройства пальцы у меня разжались, камера выскользнула… И шмякнулась натурально о камень надгробный, метрах в трех от нас стоявший. Вдребезги – прощайте, четыре штуки зелени, или сколько она там стоила… Экий я неловкий.

Крысеныш мой к тому времени на ноги поднялся и даже права качать начал. Как увидел, что с «сонькой» его стряслось, – заверещал, словно поросенок при кастрации.

Я на тот камень смотрю, глазам не верю. Потому что надпись на нем сообщает, что лежит тут аж с 1904 года надворный советник Франкенштейн… Франкенштейн, прикиньте? Дурдом…

А в дурдоме и у нормальных крыша съезжает. У меня по крайней мере съехала… Потому что в какой-то момент я сообразил, что слышу выстрелы, и уже довольно давно. Слышал и раньше, но как-то мимо сознания шли. Ну выстрелы, ну и что, вполне нормальное звуковое сопровождение для того, что вокруг творится.

Но теперь как торкнуло: бой ведь идет самый натуральный, неподалеку, где-то в районе Староневского… И очередями лупят, и одиночными, и взорвалось что-то пару раз.

Только задумался: да кто ж там и с кем воюет? Новые выстрелы, совсем рядом, у лавры. Повернулся туда и увидел их. Много, сотни полторы или две. Мне тогда показалось, что много, кто ж знал, что это всего лишь передовые самой первой волны… Что на подходе многие тысячи, десятки тысяч.

Примерно на полпути между Лаврой и тем местом, где с парнишкой возился, – группа экскурсантов. На склепы и некрополи любуются, снимают, экскурсовода слушают… Не знаю уж, каким извращенцем, в смерть влюбленным, надо быть, чтобы вместо Эрмитажа и прочих музеев по погостам шляться… Но за что эти некрофилы боролись, на то и напоролись. Первыми оказались на пути у толпы зомби.

Вернее, термин «зомби» тогда под негласным запретом был… Политкорректно их называли инфицированными.

Однако, как их ни называй, экскурсанты при виде оравы мокрых тварей с окровавленными мордами тут же врассыпную дернули. Да только почти никто не ушел… Мне вот кажется, что Голливуд дурную шутку со всеми нами сыграл – своими стереотипами о зомби: медлительные, дескать, тормознутые и вообще тупее дерева… Но они не медлительнее живых оказались. А интеллект мертвым без надобности, они философские диспуты с нами затевать не собирались. Комар тоже тварь небольшого ума, но пищу свою – человека и его кровушку – за несколько километров почует и с прямого пути не собьется.

Стоял я, смотрел, как мертвые за живыми между могил гоняются, – а сам словно оцепенел, к месту прирос… Про службу позабыл, про Распутина, про все…

Но тут зомбяк девку-экскурсантку ухватил, она заорала, и меня отпустило. Понесся обратным маршрутом, к церкви. Не то чтобы так уж рвался служебный долг в отношении Борюсика исполнить, но ситуация именно туда гнала – к своим поближе, от мертвяков подальше.

Куда делся парнишка, камеры лишившийся, не знаю. Со мной не побежал. Зря мы с ним, получается, в догонялки сыграли: никого бы его ролик не шокировал и миллионы просмотров не собрал бы. Я думаю, в тот день похожие ролики в Интернет десятками сыпались, пока Сеть не накрылась и свет во всем городе не обрубился… Но не буду забегать вперед.

К церкви вернулся и вижу: все не так плохо. Все значительно хуже. Потому что с другой стороны, от автомобильных мостов, через Монастырку перекинутых, тоже толпа мертвяков катит, и счет уже на тысячи идет. О том, чтобы их всех из нашего служебного оружия уложить, не задумался бы даже самый отъявленный оптимист.

Вот тогда-то я понял до конца слова Лариосика насчет острова-западни…

Удивила реакция на мертвяков наших работодателей, поильцев и кормильцев. Проще всего, конечно, сказать, что оказались они, кормильцы, все поголовно тупыми идиотами. Однако не стану клеветать на погибших: встречались среди них очень даже умные люди. Но они сами себя… как бы поточнее… в общем, загипнотизировали сами себя.

Столько твердили про мерзкую авторитарную власть, злостно нарушающую права ни в чем не повинных инфицированных граждан, – что сами в свои мантры поверили. Так уж у них мозги были устроены: если власть кого-то щемит, то власть неправа всегда, по определению, потому только, что она власть. А ущемляемые все белые и пушистые… И, получается, потенциальные союзники в деле свержения фашиствующей камарильи.

Толпа к тому времени, когда я вернулся, поредела. Одни вместе с мобильниками и камерами смылись, эксклюзив свой поскорее выкладывать. Кое-кто, услышав близкую стрельбу, поспешил ноги унести. Недалеко унесли, я думаю… Но многие остались.

И вот ситуация: на трибуне Сумчатый, речь держит, хорошо поставленным голосом из динамиков громыхает. Борюсика уже не видно, и Тортиллы тоже, да и тэвэшников вдвое меньше стало. А за спиной у слушателей – толпа зомбяков приближающихся.

Но Сумчатый не крикнул людям, чтобы бежали, спасались… Руку вперед выбросил, точь-в-точь как Ленин с броневичка, и вещает что-то о том, что свершилось, дескать, что лопнуло терпение у оскорбленных и униженных инфицированных граждан, что восстали они против режима и его свинцовых мерзостей, что начался обратный отсчет последних часов диктатуры…

Наверное, сам себе верил. Наверное, думал, зомби его сейчас вождем выдвинут, и с Сумчатым во главе – на Смольный. А потом, колоннами со всех концов России, – на Кремль. В чем-то прав был: чтобы Сумчатого в вожди, надо или обкуриться-обколоться, или умереть, или еще как-нибудь мозгов лишиться…

Люди стоят и слушают. Не оборачиваются. Что у них за спинами, не видят. Люди думают, что про восстание инфицированных – фигура речи…

А вот Матрасник все сообразил. Он рядом стоял, в очереди к микрофону. Как увидел, что за подмога к гражданским активистам подходит, тут же юркнул куда-то в сторону, как крыса напуганная.

Следом за ним и Сумчатый с трибуны слетел. Кубарем – кто-то ему пинка отвесил, я не разглядел толком кто.

Микрофоном Лариосик завладел, личность до той поры абсолютно не публичная. И гаркнул в него по-простому, без словесных красивостей. Нецензурно, но доходчиво: «У…бывайте, козлы, бегите!»

Команду к исполнению мало кто принял, но хотя бы обернулись… Да только было уже поздно. Одни заорали, другие побежали, третьи то и другое разом… Некоторые на месте застыли, как кролики перед удавом.

Я свой ИЖ выдернул, с предохранителя снял и решил, насколько сумею, поближе к Лариосику держаться… Он местный, лучше меня тут все щелки-лазейки знает и свистопляску нашу загодя предвидел, мог какой-то план спасения обмозговать…

Про все это я вспоминаю и рассказываю долго. А на самом деле события очень быстро мелькали, как слайды во взбесившемся диапроекторе… Когда я за ствол схватился, мертвяки уже до дальнего края скорбящей толпы добрались.

И сразу начали убивать.

4

Не всякий мертвец теряет аппетит

– Молодой ты еще… – сказал Свиридыч без осуждения. – Непривыкший… С наше на реке поночуешь, среди бела дня не будут всякие страхи мерещиться.

Николка попытался что-то возразить, но отец показал кулак, и парень осекся, успев издать лишь невнятный звук.

– Рыбешка какая-то, – пояснил Парамоша. – Или рак… Любят раки утопленников… А уж корюха… Помнишь корюху, Свиридыч?

– Где ж такое позабыть… Как-то по весне, Николаша, во время хода корюшки, тоже течением в «парашют» мертвяка занесло… Нынешний-то в сравнении с тем – свежачок, а тот уже протух порядком. Так корюшки на нем настоящий пир устроили. Прямо в брюхе копошились, среди кишок гнилых, кусочки отрывая-откусывая. У них пасти с зубами мелкими, но остренькими, мясо грызут не хуже пираний… Я с того дня по сию пору корюшку в рот не беру. Не лезет и все тут.

Он говорил, с интересом поглядывая на Николку: сблюет или нет? Но не врал и не преувеличивал: история такая и вправду случилась.

Тот не сблевал. Вообще не проявил интереса к давней страшилке. Стоял молча, опустив взгляд на утопленника, затем произнес без всякого выражения, без малейшей интонации:

– Снова шевельнулся…

– Тьфу, дурной… – огорчился Парамоша. – На вот, глянь, кто тут шевелится…

Он носком сапога разгреб водоросли на груди трупа, до того от подводной растительности освободили лишь лицо. Вернее, начал разгребать… Николка смотрел выпученными глазами, уши парня краснели, как два стоп-сигнала. Свиридыч, всякого на рыбалке насмотревшийся, отвернулся и стал завязывать мешок с рыбой, ничуть не любопытствуя, какой именно из мелких подводных обитателей напугал Николку.

Утопленник резким движением повернулся на бок. И вонзил зубы в голенище резинового сапога Парамоши.

Николка вскрикнул. Парамоша не издал ни звука. Он даже не был напуган – зубы не прокусили резину и стиснули ее чуть в стороне от лодыжки. Парамоша был безмерно удивлен. Происходившее никак не укладывалось, не втискивалось в сложившуюся у него к сорока трем годам картину мира.

Парамоша считал, что хорошо знает жизнь, причем познал ее на практике, не из печатных строчек и не с экрана… Новости по ящику он не смотрел (лишь слушал по радио местные, районные), Интернет считал дьявольским заморским изобретением, придуманным исключительно для того, чтобы сбивать с пути истинного подрастающее поколение. Слухи о странной эпидемии, разумеется, до Парамоши доходили.