Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018

Михаил Белозеров

Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018

Любимой жене посвящается

Мы уничтожили Советский Союз, уничтожим и Россию. Шансов у вас нет никаких.

Збигнев Бжезинский

Кавказ – мягкое подбрюшье России. Потерять его – значит ввязаться в бесконечную череду мелких и больших конфликтов, которые рано или поздно приведут к Третьей мировой войне.

Глава 1

Прорыв

В пять тридцать утра лейтенант Лёва Аргаткин, сидя в состоянии комы, тупо нюхал свой пистолет марки «стриж» и, постанывая, страдал. Особенно болела голова, которая казалась налитой расплавленным свинцом. Накануне в ресторане «Канатка» они праздновали окончание полугодичной командировки и «помешали» всё подряд: и «палёнку», и коньяк, и пиво, хотя, разумеется, Лёва Аргаткин подозревал о последствиях весело проведённого времени. В общем, он облажался и теперь страдал, вспоминая, у кого можно стрельнуть таблетку «от головы». У Игоря Габелого, разумеется, потому что он дока по части медицины.

Лёва Аргаткин со всей предосторожностью, на которую был способен, поднялся со стульчака, когда в туалет влетел тридцатимиллиметровый снаряд, срикошетил от кафеля и оставил в двери огромную дыру. Лёва как стоял, так и сел, полагая, что у него оторвало голову. Только после этого он услышал бешеную стрельбу, которую принимал за шум в ушах. Боль мгновенно прошла. Лёва подтянул штаны и побежал к командиру группы. «Ура тараканам! – по привычке твердил он. – Ура!!!»

«Ду-ду-ду-ду-ду…» – била автоматическая пушка БТРа, «трук-трук-трук» – как сороки, трещали АКМы, «тр-р-рум-м… тр-р-рум-м… тр-р-рум-м…» – строчили ручные пулемёты, и гильзы сыпались как горох. Иногда к хору присоединялся шипящий звук, заканчивающийся громким и крайне неприятным звуком: «Бум!» – рвались гранаты РПГ-7[1], и тогда здание гостиницы заметно содрогалось.

– Да ты ранен! – заметил Игорь Габелый мимоходом, стоя на колене и набивая магазин патронами под свой АК-109.

Он один в отряде любил такое оружие и считал, что в городе оно эффективнее, чем «калаш» под патрон калибра пять целых и сорок пять сотых миллиметра. Рядом валялся вскрытый цинк и тапочки: Игорь был босым и в одних трусах.

– Где? – схватился за ухо Лёва и увидел кровь.

Должно быть, стеклом, сообразил он и тут же забыл о своей царапине, потому что в окно ударила очередь, и он упал и пополз назад в свой номер за автоматом. Ему тут же отдавили руку и три раза наступили на уши. Казалось, что стреляют со всех сторон и во все окна и двери, а за каждым углом притаилось по духу. По коридору, который вмиг наполнился дымом и пылью, туда-сюда сновали полуодетые люди, и самое главное, что все дико матерились или просто истошно кричали, ища своих. В последующие дни Лёва получил столько ушибов и ранений, что о том своём первом ранении забыл, и только тонкий белый шрам под левым ухом, там где плохо росла щетина, напоминал ему о штурме Пятигорска.

Из соседней комнаты высунулся капитан Олег Вепрев и, кисло морщась, словно объелся лимона, диким голосом заорал:

– К окнам, сукины дети! К окнам!

Он имел репутацию человека, которому нечего терять, и его боялись.

– Откуда?! – растерянно вопрошал Лёва Аргаткин пробегающих мимо людей. – Откуда?..

Но никто ему не ответил. В спешке он кое-как оделся, напялил «бронник», «разгрузку» и схватил автомат. И только после этого пришёл в себя, хотя до сих пор не мог сообразить, как получилось, что здесь, в тылу, за пятнадцать километров от границы, которую охраняли не хуже, чем Берлинскую стену, оказались боевики. Впрочем, вопрос был чисто риторическим: всё же Лёва Аргаткин считал себя военным человеком, привычным к войне, к её неожиданностям, хотя это была его по-настоящему первая командировка на Кавказ и теряться ему было как бы не к лицу. К счастью, со стороны административного комплекса ещё не стреляли, и в окна, в которых стёкла ещё были целы, беззаботно заглядывала плоская верхушка ливанского кедра. За ним блестели влажные крыши телестудии и универмага. Там в клочьях тумана бегали какие-то люди, и Аргаткин понял, что это и есть бесноватые моджахеды, которых он обычно видел по ту сторону границы. Но теперь они были совсем близко, и над спинами у них торчали гранатомёты. Благо, что гостиница была огромной, и чтобы её развалить, нужны были не эти самые гранатомёты, а танки или пушки.

Лёва Аргаткин собрался было уже прищучить наглецов, но в этот момент в номер ввалился старший прапорщик Герман Орлов, обвешанный, как ёлка игрушками, и «шмелями-м», и гранатомётами, большой, просто огромный, как всегда одухотворенный, когда дело доходило до стрельбы, и заорал, словно на параде:

– Погнали на первый этаж, а то если даги его захватят, они нас здесь поджарят, как на сковородке. Гы-гы-гы!!!

– Сейчас! – с облегчением ответил Лёва Аргаткин, догадался схватить бутылку с водой, и они побежали, перепрыгивая через три ступени.

Герман Орлов по привычке ворчал:

– Трофимовщина, видите ли, им не нравилась. А что сейчас, лучше? Довели народ! За полтора года фукнули страну на ветер! Тоже надо уметь! Политики хреновы! Нет! Ты-то за кого голосовал?.. За кого, спрашиваю?!

– Что ты ко мне пристал?! – обозлился Лёва Аргаткин, который слышал эти разговоры сотни раз. – Я человек подневольный, сказали голосовать за Спиридонова, я и проголосовал.

– Ёпст! За Мишку, что ли?! – удивился Герман Орлов и картинно посмотрел на Лёву Аргаткина, словно увидел его впервые. – Да я за этого урода даже за упокой свечку не поставлю! – убеждённо поведал Герман Орлов, выпучив глаза. – Веришь мне или нет?!

Его голос, похожий на рык, помноженный на быкоподобную внешность, неизменно производил на Лёву Аргаткина одно и то же впечатление: он побаивался Орлова, как можно побаиваться зимнего шторма на Баренцевом море.

– Верю, верю, – согласился Лёва Аргаткин, лишь бы Орлов, для которого политика была дюже больной темой, от него отстал.

– Мне всякие ползучие гады не нравятся. Гы-гы-гы!!!

– А мне квартиру ещё надо получить, – огрызнулся Лёва Аргаткин, который если и любил зубоскальничать, то не так громко и в основном с красивыми женщинами.

Левый глаз у него был травмирован ещё в учебке под Будённовском, и кожа вокруг него походила на жёваный пергамент, от этого казалось, что Лёва Аргаткин не от мира сего – всё время о чём-то тяжело думает, а на самом деле он вспоминал жену, детей, родной город Мурманск и мечтал побыстрее вернуться домой, чтобы насладиться семьёй и морской рыбалкой, до которой был весьма охоч.

– А мне до лампочки! Ёпст! Как жил в коммуналке, так и подохну в ней. Коммуналку-то не отнимут? – съехидничал Герман Орлов.

Герман Орлов чуть-чуть кривил душой: коммуналка в Питере у него была просто огромная, аж сорок два квадратных метра, в центре, на улице Фурштатской, в двух минутах ленивой ходьбы от метро «Чернышевская». Посему он ни за какие деньги не желал никуда переезжать. Однако коммуналка – это пережиток коммунистического прошлого, искореняемый властями со всей очевидностью, на которую они были способны. Так что в скором времени Герману Орлову светила либо новая, но маленькая «двушка» в любом на выбор спальном районе, либо такая же шикарная, но всё-таки старая на его родной улице Фурштатской – как карты лягут, вот он и нервничал, полагая, что государство, как всегда, обманет и не покривится.

– Не отнимут, – кисло согласился Лёва Аргаткин, – а мне квартира нужна. Верка третьего ждёт.

– Фиг ты её теперь получишь, – почти враждебным тоном сообщил Герман Орлов. – Или где-нибудь на Сахалине предложат, когда турнут под зад коленкой.

Под ногами скрипело стекло и крошилась штукатурка. Пули «тук-тук» бились о стены. На прилетающие издали гранаты оба не обращали внимания, потому что если уж она попадёт, то попадёт, не отвертишься, но опять же, это явление относилось к разряду редких, стало быть, можно было не особенно беспокоиться.

– Это точно, – покорно согласился Лёва Аргаткин, который больше смерти боялся быть уволенным в запас, потому что по-настоящему ещё и не служил. – Теперь мы все в большой жопе.

Армию и полицию за ненадобностью в очередной раз сокращали, и многие догадывались, что на гражданке делать нечего: кризис, массовая безработица, зависть по отношению к военным, которым при Трофимове платили большие деньги и бесплатно давали квартиры. Так что сводные летучие отряды спецназа – это лучшее, на что можно было рассчитывать в жизни. Вот и затыкали ими дыры то там, то здесь, и понятно было, что при таких условиях прорыв – это дело времени. А надеяться на силы ООН не приходилось по причине их лицемерия – только на себя да на русский авось.

– О! – обрадовался Герман Орлов. – Наконец слышу слово мужа. Разумеется, теперь уже всё равно. Дело сделано: армия, как всегда, отдувается. Затычка во все щели. Ёпст! Ну почему так устроен мир, почему? Ёпст! Почему нам не везёт на царей?! Ёпст!

– Я не знаю… – жалобно признался Лёва Аргаткин, на которого воинственные речи Германа Орлова неизменно производили сильное впечатление.

– А я знаю, – оглянулся Герман Орлов, – потому что какой народ, такой и царь!

Казалось, что эта истина открылась Герману Орлову впервые, потому что он замер на бегу, словно в него попала пуля, и лицо у него сделалось просветлённым.

Лёва Аргаткин был с ним согласен на все сто, но только произнёс: «Ура тараканам!» – дабы лишний раз не сотрясать воздух, к тому же Герман Орлов был дюже здоров, и правда, как всегда, была на его стороне.

* * *

– Какие, к чёрту, десять тысяч?! – буйствовал майор Севостьянихин, «сидя на рации» в туалете. – Слышь, Игорь… – высунулся он, – говорят, что в общем прорвалось до десяти тысяч. А на нашем направлении конкретно – две или три! Ну не фига себе!!!

Хитрое и одновременно насмешливое лицо майора с длинным носом выражало всё то, о чём боялся думать Игорь Габелый. А думал он, что от судьбы, как от рока, не уйдёшь, даже если очень постараешься, даже если ты очень надеешься вернуться домой не в цинковом гробу, а с женой-красавицей, устроиться где-нибудь ночным сторожем – хоть на кладбище, хоть в морге, и зажить тихо и спокойно, чтобы тебя не трогали, чтобы тобой не командовали, чтобы о тебе забыли и считали, что ты умер, в конце концов, просто исчез с лица планеты. Только дотянуться до той пенсии вряд ли получится, потому что это верных четыре года, и ещё не факт, что ты её получишь, потому что новый президент затеял реформу армии и флота, и все «старички» вызывают у него маниакальное подозрение. Помнили они, какой была армия при Владимире Трофимове, и, стало быть, их надо выкорчевывать, как гнилые пни, выжигать калёным железом и гнать в три шеи, естественно, без всякого выходного пособия. И если бы не пресловутая «стена», Игоря Габелого действительно вышибли бы к чёртовой матери на гражданку. Так что на «стену» надо было молиться, а Мишке Спиридонову низко кланяться в ноги и целовать пятки за то, что он построил её и обеспечил армейский спецназ работой на сто лет вперёд.

Игорь давно заметил, что нос у майора Севостьянихина является отличительной конструкцией на его лице. Во-первых, он был чрезвычайно подвижный, а во-вторых, все крайние эмоции начинались именно с него. А эмоций, как всегда, было чрезвычайно много: в диапазоне от свирепости, когда он, то есть нос, раздувался чуть ли не в три раза, до нежности, когда он уплощался и походил на стилет. Но нежным, естественно, Игорь его видел крайне редко – в те моменты, когда Севостьянихин читал письма из дома. В данный момент он свесился от горести больше, чем обычно, и выглядел уныло, как колодезный журавль с пустым ведром. Должно быть, он вместе со своим хозяином думал, что в жизни всё горькое, кроме мёда, но даже и мёд тот тоже горький, как полынь, а, стало быть, радоваться особенно нечему, разве что спирту, плещущемуся во фляжке, который нос почему-то очень любил нюхать.

– Не может быть, – не поверил Игорь, одновременно слушая командира и следя за окнами, из которых он периодически стрелял, целясь между соснами, где за пеленой летящего наискось тополиного пуха, как черти, мелькали бородатые фигурки с чёрными повязками на головах. – Десять тысяч – это много!

Боевики поливали из подствольных гранатомётов, и гранаты в большинстве своём не долетали, а рвались где-то на нижних этажах.

Игорь Габелый был хорошим стрелком, с отличной реакцией и с шестым чувством, которое не раз спасало ему жизнь, поэтому и любил мощное оружие, на которое можно было положиться, как на самого себя: «попал и забыл».

Пули на шестой этаж залетали под острым углом и с визгом рикошетили куда попало. За стенкой тоже стреляли, и порой оттуда слышались радостные крики Драганова и Котлярова. Вначале боя всегда так весело, а потом возбуждение сменится усталостью и апатией, и ничего не хочется делать, кроме того, как спать, спать, спать и ещё раз спать.

– Одна надежда, что уйдут в Минводы, – цинично сказал Севостьянихин, – или в Будённовск, зачем им какой-то курорт? – нос его при этом задиристо приподнялся, почти как хобот у слона, но чувствовалось, что даже он не верит словам хозяина и настроен крайне скептически, как новобранец первые три месяца в армии.

– Поживём – увидим, – ответил Игорь Габелый, меняя рожок и набивая опустевший, благо патронов было валом, целый склад под боком, поэтому при умелой обороне можно было сражаться хоть до посинения.

После того как Пятигорск стал приграничным городом, отдыхающие ездили сюда крайне редко – только сумасшедшие, и городок под Машуком, который с таким восторгом описывал Лермонтов, превратился в призрак. Так что все гостиницы и здравницы были в полном распоряжении военных и полиции. Правда, не было отопления, номера были в плесени и вода подавалась по расписанию, но зато можно было поселиться в любых апартаментах, какие душа возжелает, – хоть в суперлюксе, хоть сразу в трёх суперлюксах. Людям, привыкшим к казарменной жизни, они казались шикарными. Вряд ли ещё год назад кто-то из них мог себе позволить такую роскошь, как отдохнуть на курорте, попить целебную водичку – по меркам мирного времени слишком дорогое удовольствие, тем более что содержание урезали втрое и выплачивали крайне нерегулярно, а о «боевых» и командировочных речь вообще не шла, вот и ополовинился спецназ без всяких боевых потерь. А если у тебя жена и детишки, конечно, ты будешь искать в жизни другие варианты, думал Игорь, пристегивая магазин и ни о чём хорошем больше не рассуждая, не было ничего хорошего, терпеть приходилось и ждать непонятно чего. Божену вот встретил, отдушину в жизни, пристанище, гавань, куда можно было прирулить при любом раскладе. А такое везение крайне редко. Во второй половине жизни ты это понимаешь лучше всего, думал он, вторая половина на то и дана, чтобы разобраться во всём досконально и в подробностях.

– В Минводах бригада ВДВ, – напомнил он таким тоном, будто завидовал им.

Были в той бригаде и танки, и пушки, и прочее тяжёлое вооружение. Но кто знает, как оно сработает и какие планы у начальства на случай прорыва. Последнее время Игорь начальству, которое сидело наверху, не доверял, как, впрочем, не доверяли все те, кто жил от командировки до командировки. Существовало мнение, что то начальство жирело на тех «боевых» и командировочных, что президент, когда узнает о финансовых нарушениях, поотрывает всем бошки. Но пошёл второй год его правления, а ничего не изменилось: армию распинали, как хотели, топтали, кому не лень – и иностранцы, и свои – при первом удобном случае, списывая на неё все потери и неудачи. Даже министр обороны, и тот был и.о. – временщик да ещё и баба – Клара Новикова – поговаривали, что подстилка Михаила Спиридонова. Какая уж здесь армия – тень былого величия.

– Что от той бригады осталось, – высунул нос Севостьянихин, – мои слёзы!

И действительно, силы бригады были распылены вдоль зоны ответственности. А зона та ответственности – аж сто двадцать километров «стены». Разумеется, моджахеды об этом прекрасно осведомлены и воспользовались ситуацией, у них-то разведка поставлена на высоте. Сколько тех лазутчиков ловили и не переловили, и дело не только в беженцах, которые не нашли себя на новых местах, а в ослаблении государства, низведении его до роли надсмотрщика. Кончилась политика, началась обычная реакция, похожая на развал страны. В общем, в двадцатые начались лихие девяностые, только покруче и с непредсказуемым результатом, потому что у страны не было прежнего задела в виде газа и нефти, а осталась одна эфемерная надежда в виде «современной экономики» да «новой свободы», как вещал новый президент Спиридонов. Однако все его вещания больше всего походили на заклинания. Толку от той «современной экономики», если мы всегда и везде отстаём на два, если не на три шага. Даже разваливать Россию никто задарма не собирается, вот мы и делаем это собственными руками да ещё за счёт собственного кармана, думал с горечью Игорь.

– Не может быть, чтобы нас бросили, – уверенно сказал он. – Главное, продержаться хотя бы полдня.

– Полдня! – иронично воскликнул Севостьянихин, и нос его возмущённо раздул ноздри.

Это означало, что полдня ещё хорошо, что обычно всё заканчивается гораздо быстрее, что никто шутки шутить не будет. Давно они не попадали в такую переделку, пожалуй, только в Хасавюрте два года назад, когда моджахеды пришли на равнину. Но тогда их было не десять, а всего-навсего две тысячи, и то, пока технику не подтянули да авиацию не запустили, фиг с ними справились.

Ещё вчера утром, когда отряд выводили из Залукокоаже, всё было тихо и спокойно. Ну постреливали – не без этого. Ну вели пропаганду через громкоговорители и транслировали муэдзинов со своим азаном[2] – свобода слова, однако ж, зафиксированная хитрожопыми американцами в «большом договоре». В семи километрах, в Юца, взяли банду из местных дагов-ваххабитов и так по мелочам: то курьера поймают, то наркотрафик пресекут, то разгонят очередной шариатский суд, которым в очередной раз судили какого-нибудь русского бедолагу. КПП «Кавказ», названный так по одноименной трассе М29, муха не смела пролететь без ведома сил ООН. Пиндосы-миротворцы[3] в гости приезжали, радостно скалясь, откормленные, как бройлеры. Так бы и своротил морду кому-нибудь, да начальство строго-настрого запретило даже коситься в их сторону, потому что официально мы союзники. Американский президент заявлял: «США – большой друг России». Только непонятно, какой смысл он вкладывал в слово «большой»: то ли старший брат, то ли надсмотрщик. Игорь под различными предлогами от таких «раутов» увиливал, а отдуваться приходилось командиру сводного отряда, майору Андрею Павловичу Севостьянихину да Герке Орлову, который, впрочем, был большим любителем халявы, и голова у него на следующий день абсолютно не болела. Бывает же у человека счастье – голова с похмелья не болит. Можно сказать, дар природы – у человека огромная, здоровая печень. Из спецназа вообще никто не хотел пить с пиндосами, чего не скажешь о «диких гусях»[4], которые на дармовщину готовы были употреблять даже уксус. Может быть, по этой причине начальство и косилось на спецназ, как на выродков, не понимающих своей выгоды и политического момента. Патриотизм стал продажным, на нём можно было заработать счастливую, обеспеченную старость. Впрочем, Игорь не завидовал – каждому своё: кому-то карманы набивать, а кому-то родину защищать без пафоса и соплей.

Он вспомнил ещё одну странность: за трое суток до прорыва посты ООН по непонятной причине сократились вчетверо. Исчезли все знакомые морды, появились новые, и большинство из них были явно не европейцы, а в основном чёрные и бородатые, даже негры мелькали. Об этом тотчас сообщили в штаб группировки, однако никакой команды не поступило. Мало того, смена отряда произошла в плановом порядке под благодушные речи командира группировки, генерал-полковника Косматова Бориса Павловича, «о тесном и продуктивном сотрудничестве с силами НАТО». Игорь слушал его и не верил своим ушам. Реальность говорила совсем о другом: о лицемерии и о нахальстве американцев, и том, что они готовы хапнуть ещё и ещё, и что аппетиты у них немереные.

– Крохи не крохи… – ответил на его сомнения Игорь, – а оставлять в тылу группировку, сам понимаешь…

– Да понимаю! – Севостьянихин в сердцах выругался. – Только какими силами воевать? Какими? Хорошо, если бы ещё ОМОН или СОБР, а эти… – он с пренебрежением посмотрел в коридор, где, как ужаленные, сновали кабинетные полицейские, которые действительно были хороши только в системе, в связке, как полицейские силы в конце концов, а для реального боя не годились.

За пять минут драки мышцы не нарастишь и воевать не научишься, даже если ты очень смелый человек. Опыт нужен, натаска до уровня инстинкта не менее двух лет. Это знали все, даже начальство, присылающее негодных людей. Чём-то ж оно думало, что-то ж оно планировало, думал Игорь. К власти пришли паркетные генералы, которые стажировались в США, которые никогда не держали в руках оружие, зато были большими теоретиками, в конце концов, им что-то внушали в академиях, в том числе и в американских, но, должно быть, они всё забыли, расслабились под помпезные речи новоиспеченного президента, мир, мол, на новом этапе, армия не нужна, всеобщее братание, штыки в землю, заграница нам поможет. Если страна не может кормить свою армию, она будет кормить чужую. Всё шло к тому.

Где-то на верхних этажах взорвалась граната, посыпались осколки, и кто-то страшно закричал. За стенкой выстрелили из огнемёта и, видать, попали, потому что тоже закричали, но радостно. Игорь был абсолютно согласен с майором: воевать некому, армия отдувается, как во вторую половину девяностых. «Армия – последний аргумент России при любой власти», – любил выражаться командир объединённой группы Ермаков Родион Михайлович. «Но выдюжили? – обычно пытал он подчинённых. – Выдюжили! Может, и в этот раз пронесёт?» Хотя, похоже было, что сам же не верил в свои слова: так низко страну да ещё под демагогические речи никто не нагибал.

– Связи вот со штабом нет. Эх, да чего там говорить! – сокрушённо воскликнул майор Севостьянихин. – Третий, Третий, я Пятый. Ответь. Третий, ответь Пятому. Почему молчишь?!

Номер люкс, в котором жил Севостьянихин, был большой двухместный, в спальне стояла кровать под атласным одеялом. В углу – два кожаных кресла, журнальный столик, пустой бар и плоский телевизор. Все это теперь было завалено стеклом и покрыто тонким слоем пыли и тополиного пуха, который моментально заполнил всё здание. Шторы были сорваны и на одном окне висели, как белый флаг капитуляции.

Игорь перебежал в гостиную и дал две короткие очереди по окнам трехэтажного особняка напротив, откуда вёлся пулемётный огонь. Потом отскочил к противоположному косяку и выстрелил в боевика, который внаглую вымелся на открытое место между двумя соснами и знай себе поливал из автомата, даже не удосуживаясь прицелиться, а просто навскидку. Да они обдолбанные, сообразил Игорь и вдруг догадался: чтобы сбить КПП М29, вовсе не обязательно иметь танковую роту, достаточно взорвать «стену» и пройти западнее или восточнее, и даже наплевать на минные поля: подумаешь, десяток-другой фанатиков. Арабки ещё нарожают.

Пуля, должно быть, на излёте ударила напротив, срикошетила, благо потолки высокие, и, черканув о противоположную стену, как раз над головой Игоря, вылетела в окно, разбив вдребезги телевизор.

Игорь только выругался: «Ёпэрэсэтэ!» – и присел.

Был он высокий, сутулый, жилистый и нервный, аж звенящий, глаза, как у большинства командированных, имел пронзительные и злые. За время командировки почернел от загара, а короткие русые волосы стали почти что белыми, как пушица на болоте.

– Третий, ответь Пятому! Шестой, это ты?! Слышу тебя хорошо! – так обрадованно заорал майор Севостьянихин, что его знаменитый нос воинственно раздул ноздри. – Окружены. Ведём бой. «Двухсотых» пока нет. Слышь, – снова завёлся Севостьянихин. – Сосед просит, чтобы мы ударили на Кисловодск. У него тоже «стену» взорвали. Да как я могу?! – с возмущением кричал он в трубку. – Нас обложили, как куропаток! – Ему что-то возразили на повышенных тонах, а он ответил, не стесняясь, точно так же: – Разведка плохо работает! Я пока выберусь из города, половину БТРов пожгут. Разблокируйте нас!

– Кто бы нас разблокировал! – кричали ему в ответ.

Понятно было, что требование это – слёзная просьба Киренкина Григория Борисовича, командира сводного отряда в Кисловодске. Севостьянихин снова заорал в трубку:

– А огневое прикрытие?! А разведка?! Пиндосы всё и подстроили! – бесился Севостьянихин, озадачив Киренкина сверх меры. – Ну извините, мы им верили, как родной маме. Союзники как-никак. Договоры подписывали международного значения, мать их за ногу! Обосрали Россию с головы до ног. Никому нельзя доверять, никому! Была б моя воля!..

Игорь представил, что произошло бы, будь воля Севостьянихина Андрея Павловича, и что сейчас творится в Генеральном штабе. Явно, все на ушах стоят. Докладывают главнокомандующему, новоиспечённому президенту – Михаилу Спиридонову. А тот, наверное, ждёт, что соизволят произнести США, звонит Дяде Сэму, переминаясь босыми ногами, как в приёмной – коломенская верста. А Дяде Сэму до лампочки. Пока он раскачается, нас здесь всех положат, хотя по «большому договору» американцы должны среагировать в часовой срок. Одна надежда, что из Ставрополя или Краснодара придёт помощь.