Росстань (сборник)

– Смотри в оба.

Лучка снял винтовку из-за плеча, клацнул затвором, положил ее на колени, поперек седла. Спешившиеся сбросили тяжелые дохи, перемахнули через плетень. В руках у Северьки уздечка. Второй раз за сегодняшнюю ночь пошел парень красть коня. Федька – к дверям землянки, сыромятным ремнем дверную скобу к палке привязывать. Проснутся хозяева – не скоро выберутся во двор. У Мурашевых на постое казак, из тех, что прессуют сено. Конь его – вон у изгороди стоит. Остальные кони, людей почуяв, сбились в кучу, но чужака к себе не подпускают. Да тот и не идет к ним: злые хозяйские кони, друг за дружку горой стоят, крепкие у них копыта, кованые.

Лает собака, бросается к ногам, но двери уже крепко привязаны, Северька уздечку уже надел на оскаленную морду лошади. Собаки успокоились быстро: чужую животину увели, не хозяйскую.

Теперь к Ванте Длинному.

Давно поселились купцы Вантя Длинный и его брат Сентя на том берегу Аргуни, против Шанежной. Старики помнят, как лепили братья своими руками фанзу, поднимали огород, помаленьку начали торговлишку. Были в их лавке соль да спички, плохонькие ситчики, синяя далемба. Купцы целыми днями копались на огороде и, лишь увидев, как переправляется кто-то на лодке с левобережья, вытирали руки о штаны, и улыбкой встречали покупателей.

Улыбаться Вантя и Сентя не разучились и сейчас, но уже много лет не сидели на корточках, пропалывая грядки; носили черные, блестящего шелка халаты, нельзя в таких дорогих халатах работать на огороде. Построили новую фанзу, просторную. Вокруг – сараи, кладовые, погреба. Все теперь можно купить у братьев. Все теперь покупали братья: птицу, коров, лошадей, тарбаганьи шкуры. Принимали золото.

Парни перешли Аргунь. Кони оказались кованными хорошо, на льду не скользили.

Федька постучал черенком нагайки в низкое окно фанзы.

– Кто там? Чего надо? – глухо донеслось через рамы.

– Гостей принимай! – крикнул Федька, узнав Вантин голос.

– А, Федя, Федя, – закивал купец, открыв ворота. – Ходи ограда. Ходи в тепло.

Было уже за полночь, но Вантя не удивился людям.

– Ходи в тепло.

Сговорились быстро. Казачьего коня, уведенного из мурашевской ограды, Вантя брал с удовольствием.

– Только конек-то того, – Федька подмигнул китайцу, – не наш конек. Приблудный.

Купец словно не слышал, продолжал улыбаться, говорил приветливо:

– Чего нада, Федя? Чего купишь? Спирта нада?

– Надо, – ухмыльнулся Федька. – Только после. Патроны нужны.

Вантя поскучнел, погладил узкую руку.

– Нету патрона.

Поскучнел и Федька.

– Тогда не продам коня. Поеду к Ванте Короткому. Хреновый ты купец.

Вантя Длинный изобразил на лице скорбь.

– Зачем так говорить? Вантя Короткий – плохой люди. А тебе патрона будет.

– Сейчас нужны.

– Будет, будет, – закивал купец.

Северька и Лучка, молча сидевшие в углу, оживились.

Патроны у Ванти нашлись не только к русской трехлинейке, но и к японской пятизарядной «Арисака», которую держал между колен Северька.

– Молодец, Вантя, – похвалил купца Федька. – Только больно ты хитрый, как тарбаган.

Когда вышли из теплой фанзы, проданного коня во дворе уже не было. Китаец провожал за ворота.

– Вантя Короткий – плохой люди, – сказал он на прощанье и поклонился.

Рассвет застал парней в тридцати верстах от заимки, уже за Караульным.

– Хитрый купчишка, – вспоминал Северька. – «Нету патрона», – передразнил он Вантин говор.

– Все у этого хунхуза есть. Заплати ему хорошо, так он хоть пушку тебе достанет, – Федька трет рукавицей лицо.

– Не найдут у купца коня?

– Ищи-свищи. Пока мы в фанзе сидели, его уже далеко угнали. Помнишь, Вантя выходил и за стенкой по-своему бормотал? Работника будил. Знаю я этого ночного работничка.

Зима стояла малоснежная. Мороз рвал голую землю. Лошади, всхрапывая, осторожно перешагивали глубокие щели-ловушки. Красное солнце освещало стылую, без единого дерева приаргунскую степь. Лишь далеко, у самого горизонта, темная полоска – лес.

Ехали не спеша, то шагом, то рысью – коней берегли. Когда впереди заметили сани и решили их догнать, перешли на галоп.

Из саней поднялся чуть побледневший Алеха Крюков.

– Стервецы, мать вашу, – закричал Алеха, признав парней. – Людей пугаете!

– Не сердись, дядя Алексей, – Северька пересел в сани. – Сам понимаешь, знать нам надо было, кто едет.

– В лес, значит?

– В лес. Больше нам некуда. Вчера арестовать нас Андрюха Каверзин приезжал.

– Дела как в поселке? – Федька свесился с седла. – Японцы не скучают?

– Говорить мне про них муторно. Все партизан ищут. В лес, значит… Кони чьи под вами? У тебя, Северька, жеребец-то вроде Силы Данилыча.

– Его, – ответил за друга Федька.

– Добрый конь.

– Упросили взять. Мы уж отказывались-отказывались, а Сила привязался: возьмите моего Лыску.

– Повесят тебя когда-нибудь, Федька.

Рыжий заметил, как завистливо щурятся глаза Крюкова, разглядывавшего тонконогого жеребца.

– Ты бы, однако, дядя Алексей, сам не прочь спереть эдакого коня.

– В лес, значит… – Алеха ушел от ответа. – А третьего дня туда убежали Филя Зарубин, Венька Мансветов, Васька Кукин. Ну, ладно, привет там передавайте, если кого знакомых встретите.

– Да уж встретим, наверное.

Вскоре Алеха свернул с дороги в узкий распадок, где у него еще оставалось сено. Парни тоже свернули: решили пробираться в лес прямиком, через сопки.

Сила Данилыч тяжело ввалился в мурашевское зимовье.

– Проня, у меня жеребца сперли.

Сила был зол, тяжело дышал и не сразу заметил понуро сидящих на лавке Александра Стрельникова и Андрюху Каверзина.

– Эта рыжая стерва не пожалела не только тебя, но и брата, – кивнул Проня на урядника. – Винтовку, шашку и коня выкрал. Под суд подвел.

– Кто подвел?

– Известно кто. Рыжий Федька с дружками. И у моего постояльца коня увели.

– И как они пронюхали, что их арестовывать приехали, ума не приложу, – сокрушался Андрюха. – Встретит меня сегодня Тропин.

Узнав, что обокрали не только его, Сила быстро успокоился.

– Погоню бесполезно организовывать. Моего Лыску не догнать, – сказал он хвастливо. – Может, похмелимся, а то голова болит.

Но Силу не поддержали.

– Тебе убыток небольшой, а нам каково! – подал голос постоялец Мурашевых и кивнул на обвиснувшего плечами Саху.

Тяжело думал урядник. «Погостил! Что делается на этом свете? С ума народ сошел. Колесом, под гору. В тартарары. В Библии сказано: поднимется брат на брата. Гадина рыжая».

За окном белый снег метет. Холодно во дворе, в зимовье – дышать тяжело, угарно. В груди у Сахи комок вязкий, жмет сердце.

Утром Федоровна домой пришла, принесла завязанные в фартук подарки. Степанка один сидел. Увидев мать, соскочил с нар, подергивая спадавшие штаны, размазывая по щекам слезы.

– Чего, Степанушка, нюни распустил? Скоро женить тебя будем. А девки слезливых не любят.

– Чо девки? Милиционеры тут приходили, матерились, Федьку искали.

Мать опустилась на лавку, к столу, щеку рукой подперла, сказала буднично:

– Приходили уже?

– Братка в партизаны убежал. Коня и винтовку у братки Саши украл и убежал.

– Ты откуда знаешь? – охнула Федоровна. – У Сахи, значит, украл. Где Саха сейчас?

– К десятскому пошел. Долаживаться.

Каверзины на подарки не поскупились. Одних леденцов отвалили пятифунтовую банку. Степанка еще никогда не видел такой горы конфет, счастливо заулыбался.

– Ты, мама, еще пойдешь к Каверзиным?

– Зачем это?

– Пойдешь, так они, может, еще монпасеек дадут.

Мать невесело засмеялась.

– Ладно, и этих хватит. Жадный какой. А про Федьку помалкивай.

– Не маленький, – согласно кивнул Степанка.

Он запустил тонкую, покрытую цыпками руку в расписную банку, горсть конфет сунул в карман.

Федоровна встала, прижалась спиной к печке, закрыла глаза.

– Я к Шурке пойду. А ты чо, заболела?

– Отвяжись от меня, репей. Не заболела… Иди, коль надо.

Степанка толкнул дверь, пулей вылетел на улицу: как бы мать не передумала.

В доме у Ямщиковых пахло кожей, потниками.

– Здорово, коли не шутишь, – отозвался на приветствие старший Шуркин брат, Васька, починявший у окна хомут. – Замерз? Лезь на нары. Твой-то дружок, пока ходил за аргалом, чуть не ознобился, на нарах сидит.

– Не ври! – обидчиво крикнул Шурка. – Ты сам ознобился, когда пьяный был. Тятька хотел тебе порку задать.

– Смотри у меня, – погрозил Васька. – Кошка скребет на свой хребет, – другим тоном спросил: – Убежал, значит, твой братан? Степанка, слышишь, тебе говорю. К партизанам, видно, а?

Шурка толкнул друга в бок.

– Не знаю, – Степанка свесил голову с нар. – Ты тоже хочешь убежать?

– Не выдумывай, – Васька испуганно оглянулся, не слушает ли кто. Поковырявшись шилом, отложил в сторону хомут, потянулся, хрустнул плечами. Вышел во двор.

На нарах ребятишки шептались.

– Мужиков много в партизаны убежало… Как будет, думаешь, когда белых разобьют?

– Тогда чай станут продавать, – Степанка хмурит лоб. – В школу будем ходить, новые книжки каждому раздадут.

– Девчонкам книг не дадут. Мой тятька говорит: бабья грамота да кобылья иноходь – едино.

– Не дадут, – соглашается Степанка.

Вернулся Васька, гулко хлопнул дверью.

– Андрюху Каверзина видел. На коне проскакал. Злой. Поймает Федьку – живым не выпустит.

– Ну да! – закричал Степанка. – Так-то он ему дался. У него, знаешь, какая винтовка? Да шашка – волос режет. Он твоему Андрюхе р-раз – и голову снесет.

– Эк, какая у вас порода, – Васька покрутил головой.

– Не слушай ты его, – дышал на ухо Степанке Шурка. – По теплу давай сами к партизанам убежим. Коней нам там дадут.

Хороший Шурка друг, настоящий.

Трудная это была зима, смутная. Где-то шли бои; большевики, идущие из России, теснили Семенова. В поселках стояли японцы. Из лесов набегали партизаны.

В лавках не было керосина и спичек. Стаканы делали из бутылок. Обрезали горлышко у бутылки – вот и стакан. Большой стакан. Мануфактура – только у китайцев. На той стороне. У купцов.

Хлеб пекли из ржаной муки. Караулы – пограничные поселения – хлеба почти не сеяли. Покупали хлеб далеко: за сто – сто пятьдесят верст. В даль такую ехать в это время непросто. Ой, непросто.

А за рекой купцы сидят. Толстые купцы, в шелковых халатах. Все у них есть.

IV

Въезжали в лес настороженно. Со всех сторон – близко совсем подступали заснеженные деревья. Это не степь. Здесь не заметишь и в десяти шагах притаившегося человека, не пришпоришь коня, не умчишься от опасности. Одна радость: и тебя не видно.

Чужой лес. За всю свою жизнь парни только несколько раз были в лесу – ездили рубить дрова. Но тогда здесь было мирно и тихо. Тихо и сейчас, да что толку в этой тишине?

В степи снегу нет, потрескалась земля. А здесь как будто специально кто навалил снегу. В стороне от дороги – коню чуть не до брюха. Нетронутый снег лежит на еловых лапах. Согнись под веткой: не задень. Не доглядишь – свалится на голову, на плечи рассыпчатый ком, просочится за ворот ледяной потек, заберет у зябкой спины остатки тепла.

День медленно клонился к вечеру. Парни устали качаться в седлах. Пора бы уже думать о ночлеге, но кругом только лес да снег. А партизан не слышно и не видно.

– Видно, у костра заночевать придется? – даже Федьку этот чужой лес сделал серьезным.

– Придется, видно, – согласился Северька.

Оставаться на ночлег в снегу – а это значит не спать – не хотелось. Холодно. Брови и ресницы в белом пушистом куржаке. То и дело приходится оставлять седло и идти пешком, не то закоченеешь.

Там, на заимке, парням казалось, что убежать в партизаны – нет ничего проще. Доскакал до леса – и вот они тебе, партизаны. А на деле все не так.

– Пусть партизаны меня сами ищут. А то так и замерзнуть можно. – Федька достал винтовку и, уставив ствол в небо, раз за разом выстрелил.

– Ты что?

– Если партизаны здесь близко, то сейчас прибегут. А далеко – так сегодня все одно их не найти. Нам до темна хоть дровами запастись надо. Да и жрать охота – сил нет.

Прав, видно, Федька.

На небольшой поляне выбрали место. Спешились, вытоптали снег для костра. Топором – благо Лучка топор захватил – свалили звонкую сушину, разрубили ее на короткие сутунки.

– Близко партизаны – так услышат, – говорил Федька, врубаясь топором в дерево.

– А если семеновцы?

– Скажем, за дровами приехали. Да в этом лесу они не появляются. Мне Колька Крюков говорил. Опасно для них тут.

Парни, привыкшие к безлесью, костер разложили маленький. Рука не поднималась завалить в огонь сразу несколько бревешек. Но холод донимал крепко. Крякнув, Федька положил в костер один сутунок, потом второй, третий. Наломал сухих веток. Костер быстро загудел, налился красной силой. Жаром пахнуло в лицо.

– Вот чем хорошо в лесу – дров много.

Пришлось отодвинуться от обжигающего огня.

Разложили на холстине мерзлый калач, сало. Подвесили над костром набитый снегом котелок. Федька, подмигнув, достал спирт. От спирта никто отказываться не стал. Погреться надо.

Выпивка сделала лес уютным и свойским. Постепенно темнело. От костра уже не видно дальних деревьев. Ярко горит костер – темнее вокруг.

Когда парни смирились с мыслью, что придется ночевать у огня, лошади вдруг подняли головы, запрядали ушами.

– Кони беспокоятся. Надо бы отойти от света, – Северька потянул к себе винтовку.

– Не двигаться! – послышалось из серой темноты.

От неожиданности Федька круто повернулся, вскочил на ноги.

– Стрелять будем, – голос из темноты жесткий, решительный. Дернешься – и теперь уж, без сомнения, схлопочешь пулю.

– Кто такие? – спросил Федька.

Краем глаза он видел, как Северька осторожно, почти без движения, вытащил нож, спрятал его в рукаве.

– А сами кто такие?

Голос слышался один и тот же, но уже было понятно, что там, за темными соснами, затаился не один человек.

– Лесорубы мы, – ответил Федька. – А вы что мирных людей пугаете? Вылазьте на свет.

Темнота зашевелилась; проваливаясь в снег выше колен, показался человек. За его спиной замаячили тени. У человека винтовка наперевес.

– Не балуйте, стрелять буду, – еще раз предупредил из темноты уже другой голос и с другой стороны.

Человек остановился неподалеку и распорядился:

– А ну, зайдите с другой стороны огня, рассмотреть вас хочу. А ты, длинный, винтовку брось. Брось, кому говорю! Прямо в снег кидай.

Северька выронил винтовку, которую все еще держал за ствол, обошел костер.

Хоть и надеялись парни, что в этом лесу могут быть только партизаны, но на душе было зябко; всем существом они чувствовали, что из темноты на них через прорези винтовок глядят люди. Пальцы – на курках.

Незнакомый мужик и парни стояли, разделенные костром, разглядывали друг друга. На мужике – лохматая шапка, короткий полушубок. На ногах – что-то вроде унтов. Лицо у мужика красное, в грубых складках.

– Андрей… Дядя Андрей, – тут же поправился Северька.

Он первый признал родственника Крюковых.

– А, караульцы. Здорово!

Дядя Андрей опустил винтовку, заулыбался. Махнул своим в темноту: вылазьте.

– Вы стреляли?

– Мы, – довольно ответил Федька.

– А чего шумели?

– Партизан приманивали. А то где вас тут в потемках искать? Знал – прибежите.

– Дошлый ты.

Из-за темных деревьев вылезли к свету костра человек десять. Иные бородатые. У иных на лицах только легкий пушок, как у Лучки. Молодые совсем. Среди них оказались и знакомцы.

– Спиртишком балуетесь, – обрадовался дядя Андрей. – Угощаете?

– А как же. Можем и угостить.

– Командир за выпивку вас не строжит? – спросил Северька.

– Мы ему докладывать про это самое не будем.

Через полчаса на маленькой лесной поляне осталось только темное пятно кострища да окурки самокруток.

Парней назначили в сотню Николая Крюкова, их посельщика. Да и вообще в сотне Николая были сплошь караульцы. Поселились в землянке, где старшим был коротконогий Филя Зарубин.

– Теперь Тропин нас ни за что не достанет.

– Скоро мы его сами достанем, – пообещал Филя.

– Прошло то времечко, когда они за партизанами по лесам гонялись.

Партизанство Федьке представлялось каждодневными засадами, стрельбой. Но командир Осип Яковлевич рассудил по-своему: новеньких пока в дело не пускать, подучить малость. Партизаны из фронтовиков обучали молодежь стрельбе, рукопашному бою. Для станичной молодежи это не внове – с детства впитывали военную науку. Но среди партизан было немало и крестьянских парней, державших шашку неумело.

– Так ты своему коню или уши, или еще чего порубишь, – сердились учителя. – Да и для врагов ты страху не представляешь.

Но Федька и его друзья видели, что нередко небольшие группы партизан седлали коней и на несколько дней исчезали из отряда. Привозили с собой раненых. Ясно – в бою были. Но на просьбу парней отправить их в дело партизанский командир хмуро улыбался.

– И вы успеете.

Вообще-то, в первые дни друзья не скучали. Ходили в гости в соседние землянки – много знакомых в отряде, вели веселые разговоры. Вроде уж всех партизан перевидели, но нет-нет, да и вывернется старый приятель.

– Здорово! – и расплывется в улыбке.

У Северьки в отряде своя радость: Устя здесь. В первый вечер не удалось встретить, хоть Филя Зарубин и рассказал, как ее найти.

– Она при нашем лазарете работает. Там и живет.

Северька отправился к просторной землянке, из окон которой пробивался слабый свет. У порога встретил рослую бабу.

– Кого тебе? – недовольно спросила баба. – Приятеля пришел проведать?

– Не. Устю мне надо увидеть.

Баба уткнула руки в бока.

– А ну, проваливай отседова. На дворе ночь, а он в гости. Много вас тут шляется. Проваливай, проваливай, кобель бесстыжий.

Северька хотел что-то сказать, объяснить, но баба стала кричать громче, и пришлось парню уйти.

«Много вас тут шляется». Смысл этих слов дошел до Северьки, лишь когда он вернулся в свою землянку. Там Федька справлял новоселье и шумно допивал с посельщиками остатки спирта. Опоздай Северька, и не видать бы ему сегодня выпивки. Северька выхватил у рыжего друга кружку. Тот было заартачился, но, взглянув на парня, смолк.

Потом Федька вытащил Северьку на улицу.

– Ты чего такой квелый?

Незнакомо и глухо вздыхали вершины сосен. Сыпало колючим снегом на разгоряченные спиртом и жарой землянки головы. Федька зябко повел плечами.

– Пустое, – сказал он успокоительно. – Не такая она девка, чтоб куры строить. А насчет того, что крутится около нее кто, так это позволь мне разобраться, ты не встревай.

Встретились Северька с Устей назавтра. Утром Филя послал парня к общему котлу за кашей для всей землянки. Северька хотел было одеться, но ему сказали: беги так.

Обжигая пальцы – котелок подсунули без дужки, а Северька не надел даже рукавицы, – парень спешил по широкой тропинке и неожиданно столкнулся с Устей.

– Северька, и ты уже здесь! – в голосе девки была такая радость, что Северька разом забыл свои страхи.

Он поставил котелок в снег и протянул Усте руку.

– Когда приехали? Ночью, поди?

– Вчера вечером.

– И меня не нашел? – в голосе Усти обида. Северька развеселился.

– Был я вчера у вашего лазарета. Там меня такая бой-баба встретила, что ночью приснится – испугаешься. И дала от ворот поворот. И налаяла еще.

Засмеялась и Устя.

– Тетка Дарья такая. Никому спуску не дает. И меня оберегает. Ты, говорит, у меня заместо дочери. Не она, так эти ухажеры совсем проходу бы не дали.

– А ты командиру скажи.

– Совестно с такими пустяками лезти. Потом вы ведь, мужики, так судите: сама девка виновата… Так ты приходи сегодня. Тетку не бойся. Иди, иди. Замерз весь. Раздетый.

Кашу Северька принес холодную. Партизаны, подсунувшие парню котелок без дужки, разочарованно свистнули. Не удалось увидеть, как пляшет новичок, обжигая пальцы.

– Тебя за смертью только посылать, – сказали они недовольно.

Друзья вживались в новое место. Постепенно человеческий муравейник в лесу перестал быть для них толчеей людей, лабиринтом троп и беспорядочным скопищем землянок. Незаметно, исподволь они увидели и почувствовали в этом муравейнике какой-то порядок.

Колька Крюков с радостью взял парней в свою сотню. Хоть и не закадычные дружки прибежали, а все ж свои люди, которым головой довериться можно.

– А я чувствовал, что недолго вы на заимке просидите. Ждал вас.

Через неделю Колька сказал, что парни от учебы освобождаются.

– Других надо учить, а вы в этом деле сами мастаки. А потом – надо в кузнице кому-то работать. Пойдете?

– Все лучше, чем затвор винтовочный разбирать да собирать, – ответил за всех Федька. – А в дело когда пойдем?

– Командир об этом сам скажет.

– Чудно. Почему у нас командир, а не атаман? Не по-казацки как-то.

– Это у белых атаман, – строго ответил Колька.

Срубленная из неошкуренных бревен кузница приютилась поодаль от табора в ельнике, около самого ключа. Вода в ключе не замерзала и в самые клящие морозы. Рядом с почерневшим срубом кузницы – станок для ковки лошадей.

Северька осмотрел станок придирчиво.

– Плохой. Да, видно, им и не пользуются.

– А коней на собственном колене подковывают, – поддержал Лучка.

Из дверей кузницы выглянул сухолицый человек. На лице топорщились темные усы.

– Это что за проверяющие? Или новый наряд?

– Так точно. Прибыли в твое распоряжение, – Федька хотел лихо щелкнуть каблуками, но мягкие унты только тихо шикнули. – Ладно, – махнул Федька рукой, – вот как-нибудь сниму с беляка хромовые сапоги, тогда и доложу по полной форме.

– Смотри не забудь. Знакомиться будем?

– Надо бы.

Кузнец назвался Тимофеем, читинским рабочим. Парням он пришелся по нраву: веселый, разговорчивый.

– Вот ты, – ткнул он пальцем Северьку в грудь, – будешь молотобойцем. Только предупреждаю: не стукни меня молотом по голове. И по рукам тоже. А теперь без шуток: сумеешь?

Северька повел плечами. Махать кувалдой – дело нехитрое. Где сильнее ударить, а где чуть-чуть.

– Ты у меха стоять будешь.

Федька согласно кивнул головой.

– А Луке – я правильно запомнил твое имя? – следить, чтоб была вода, уголь.

Хоть никогда раньше не приходилось Северьке работать молотобойцем, эту науку он освоил удивительно быстро.

– У тебя отец не из рабочих? – спросил Тимофей своего помощника, когда все сгрудились около открытых дверей покурить.

– Нет, из казаков. А чо?

– Соображаешь ты быстро.

– А казаки хуже рабочих соображают? – прищурился Федька.

– Да ты не лезь в бутылку, – примирительно сказал Тимофей. – Это я к тому, что рабочим с металлом много приходится иметь дело. Догадываешься?

После перекура Федька решительно взялся за молот.

– Теперь я.

Но Тимофей остановил парня.

– Не будем Бога гневить: у нас с Северьяном неплохо получается. Потом – работа срочная. Кончим эту работу – всем дам молотом поиграть. Сделаю из вас добрых молотобойцев. А сейчас – не ко времени.

Работа шла споро. Звонко и дробно выстукивал маленький молоток в руке сухолицего Тимофея, басисто ухала и соглашалась кувалда. Так. Так. Так! Рвались из-под молота искры. Скрипел, вздыхал мех. Огонь торопливо кидался на черные угли, высвечивал потные лица, дальние углы кузницы, захлебываясь воздухом, надсадно вздыхал: у-ух! Шипела белым паром в корыте с водой каленая подкова.

После обеда, когда кузнецы дремотно и сладко отдыхали на коротких чурбаках, в кузню вошел Иван Лапин.

– Люблю кузнецов. Я раньше хотел зайти, но у вас тут такой звон стоял, что побоялся: не нарочно зашибете.

Кузнец вскочил, показал на сосновый чурбак.

– Садись, Иван Алексеевич.

Тяжело опираясь на костыль, Иван Алексеевич прошел вперед, сел, вытянул раненую ногу.

– Не помешал вам?

Ивана Алексеевича Лапина парни уже знали. Не то бывший учитель, не то на железной дороге работал. Грамотный мужик. Но, в общем-то, он местный, урожденьем из Забайкалья. По разумению некоторых, жизнь у Ивана Алексеевича не шибко сложилась: пришлось ему понюхать каторги. Каторга простому мужику тяжела, а грамотному да образованному – вдвойне горше.

О каторге Иван Алексеевич рассказывает нечасто. Но говорит чудно: другой жизни не хочу, по совести жизнь прожил. По совести – это верно. Иван Алексеевич из образованных, а мужик правильный.

Месяца за три до прихода парней в отряд прострелили Лапину в одном из коротких боев ногу. Пуля кость не задела – на другом мужике давно бы все зажило, а Иван Алексеевич только недавно стал с палочкой ходить.

– Огневица у него чуть было не приключилась, – объясняла партизанам лазаретная тетка Дарья. – Боялась я шибко.