Последний остров

– Да знаю я, Татьяна Сергеевна. Мое дело – указать, где и сколько можно вырубать.

– План-то у них. Мы, наверное, и за двадцать лет столько лесу не перевели. Ты это, почаще туда заглядывай. Хоть у них и свое начальство есть, но хозяева-то здесь мы с тобой. Понял?

– Как не понять. Ладно, пойду.

У церкви Мишка остановился в нерешительности: и в школу надо бы забежать, и работа сегодня уж чересчур серьезная предстоит. Его догнали Юлька Сыромятина и Егорка Анисимов. Вот про кого надо говорить «жених да невеста». Вечно они вместе, хотя без конца ругаются и дерутся как кошка с собакой, а друг без дружки скучают. Прямо смех. Оба плохо учатся, и оба любят поесть. Только Юлька всегда веселая и задиристая, а Егорка больше молчит и со всеми соглашается. У него круглые, часто мигающие глаза и оттопыренные уши, отчего он похож на филина. Его так и дразнят – Филин.

Юлька демонстративно ела пирог, а Егорка с тоской наблюдал, как уменьшается кусок, и канючил:

– Юль, отломи кусочек…

– Помычи по-коровьему, дам.

– М-му-у… – вовсю старался Егорка, но получалось очень похоже на «мя-ау».

– А теперь по-петушиному покукарекай. Ну? Слабо? Токо мяукать и умеешь.

Она повертела перед носом Егорки уже совсем малюсеньким кусочком пирога, отправила его в рот и, торопливо прожевывая, пропела дразнилку, копируя в точности свою бабку:

Филин-ЕгорВлез на забор,Хвост в трубу,Кричит: «Мя-у!»

– Я те счас так тресну! – вступился за друга подошедший Мишка. Юлька мячиком отскочила в сторону, но нисколечки не испугалась.

– А чо он кажий день попрошайничает? Я ему сельпо разве?

– Вот жадоба. А у тебя, Михалко, есть хлеб? Мамка чуть свет на работу убежала, а поесть не сготовила.

– А с чего готовить-то? С лебеды? Так она не выросла еще, – не унималась Юлька.

Мишка достал из сумки краюшку хлеба и разломил ее пополам. Подумал мгновение и отдал дружку оба куска.

– Бери. Я рыбы наелся. Вчера после обхода в логах нарыбалил.

– На полях не просохло еще?

– Куда там! Грязюка. Токо местами на островах…

– Ага. Пойду седни после школы колоски собирать.

– А я скажу объезчику, куда ты собираешься, – выпалила Юлька и побежала от ребят.

– Только испробуй, балаболка! – крикнул Мишка ей вслед. – Оттяну нос до бороды, будешь, как бабка твоя, на цаплю похожа…

Друзья уселись на высокое деревянное крыльцо церкви.

– Ешь хлеб-то, Егорка, – напомнил Мишка. – И к Юльке не приставай. Бестолковая она, забот не знает. А ты не побирушка попрошайничать. Соображать должон маленько, – повторил он слова деда Якова.

Егорка с удовольствием набил рот хлебом, но о пироге не мог забыть.

– Вот зараза эта Юлька. Такой кусмень пирога одна смистолила.

– С чем пирог-то? С мясом, поди…

– Не-е, с капустой.

– Нашел об чем горевать. Лучше бы встал пораньше да в Заячий лог слетал. Дед Яков сказал, что Полдневое за хутором уже лед сорвало, и в логе гальяны кишмя кишат. Котлеты из них – одно объеденье.

– Я б пошел, да сачка нет.

– Сито возьми у матери, голова садовая.

– Спросить бы надо, а то за уши отдерет. Она походя меня за уши дерет.

– Ленивый ты, Егорка, вот и достается от матери. Не знаешь, будет контрольная сегодня?

– Може, будет, а може, и нет. Мне все равно.

– И в кого ты такой дундук всеравношний уродился? – Мишка засмеялся и шлепнул дружка по спине. – Ну вот скажи, почему тебя Филином дразнят?

– А почем я знаю? Похож, наверно.

– Похож… Приходи к нам сегодня ужинать. Свежатина есть.

– Ладно.

На улице появился Жултайка Хватков, самый старший из нечаевских подростков. Он немножко важничает, что у него есть настоящая матросская тельняшка. Вот и сейчас она выглядывает из небрежно расстегнутой промасленной куртки.

– Здорово, огольцы! Никак в школу навострились?

– Куда же еще, – спокойно ответил Егорка, доедая хлеб.

– Придумали себе канитель. Шел бы ты лучше, Егорка, ко мне на трактор прицепщиком.

– Надо у мамки спроситься. Може, и отпустит. А може, и нет.

У Жултайки сразу пропал интерес к Егорке. Он презрительно сплюнул и сказал:

– Ладно, шкет, иди. Долдонь свою азбуку.

Егорка вроде даже и не обиделся. Просто встал и ушел. Это еще больше расстроило Жултайку.

– Во! Видел? Как трава. Не зря ему мать каждый день уши дерет.

– Зря ты на него так, – вступился Мишка. – Он не ел сегодня. С пустым-то брюхом сам, поди, как трава смурной ходишь.

– Что ж ты сразу не сказал? У меня мясо есть. Дед Яков вечером приволок. Говорит, медведя завалил. Обещал шкуру подарить.

– Ну и трепач ты, Жултайка, – развеселился Мишка. – Здесь медведь, там Егорку на трактор зовешь, когда сам еще в прицепщиках ходишь.

– На днях дают «Фордзон». Не трактор – зверь. А ты когда в лесничество перебираешься?

– Днями.

– Сподручней там. В озере рыба, в лесу птица, ягода всякая.

– Само собой, – Мишка глянул на школу, потом на веселое солнце и поднялся с крыльца. – Не пойду, однако, и сегодня в школу. Позарез на Лосином острове надо побывать.

– Далеко до острова. И дороги еще нет… Приезжая-то оклемалась? Говорят, дохлая очень.

– Городская она. Все они, городские, тошшие. Да и войну видела. Это тебе не на «Фордзоне» баранку крутить.

Они обогнули церковь и пошли за деревню на поскотину. С лица Жултайки спала веселая беззаботность, он сердито пинал растоптанным кирзовым сапогом прошлогодние кусты репейника, отворачивался от Мишки, чтобы тот не полез вдруг с вопросами о его собственной, Жултайкиной жизни. Ведь это же просто напасть какая-то, все нечаевские взяли моду расспрашивать Жултайку о его житье-бытье, как будто своих забот у людей нету. Особенно Мишка, хоть и дружок, опаснее милиционера – глянет тебе в глаза, и сам все расскажешь.

– Михалко, скажи, ты взаправду на заем два оклада подмахнул?

– А чего делать оставалось?

– Хм, многовато вроде.

– Спросили меня, кто отец. Ну, я сказал, что артиллеристом он воюет. Мне и объяснили, что два оклада в самый раз хватит новую пушку сделать. А чего? Пусть делают. Может быть, моя пушка отцу достанется. Соображаешь? Тогда я вроде с батей буду вместе немецкие танки колошматить.

– Дело.

– А ты? Подписался?

– И я подписался. Только у меня оклада нет. Сказал: «Все, что на посевной зароблю, пишите в заем».

– Ого! Тоже на пушку хватит. Да еще Солдаткина два оклада! Да еще Парфен Тунгусов бычка подписал! Да остальные по возможности. Целая артиллерия получается. А ты…

– Сам-то чего расхрабрился? Артиллерия… Кавалерия… Видел я, как Лапухин с агентом от вас овечку волокли. Это ж надо! Без мяса в ту зиму будешь, да?

– А-а… – Мишка прищурился, сердито хмыкнул. – Рыбы насолить можно. Да еще што в огороде уродит…

– Корова же у вас. И теленок. Вот и мясо.

– Теленка на мясопоставку. Еще не хватит…

– Ладно. Живы будем – хрен помрем. Днями забегу посмотреть на приезжую-то. Можно?

– Заходи.

И направились в разные стороны, всяк по своим делам: Жултайка до кузницы, ремонтировать свой будущий трактор «Фордзон», а молодой лесник прямиком через поле к лесу. Мишка втайне гордился дружбой с Хватковым и во многом хотел походить на него. Особенно нравилось ему, что умеет Жултайка быть на равных со взрослыми. И выдержке его завидовал, ведь в первый же месяц войны пропал без вести Жултайкин отец Ульжабай Хватков, лучший деревенский сапожник и песенник. До войны все модницы округи заказывали ему сафьяновые сапожки. И шил он их быстро, прямо на глазах у заказчиков, распевая казахские и русские песни. И вот нет теперь в Нечаевке сапожника и веселого песенника Ульжабая Хваткова. А прошлой весной надорвалась на мельнице и умерла Жултайкина мать. Живет теперь он один в небольшом домишке на другом конце села. Сам себе хозяин. Сам за все в ответе. А главное – не сломило горе упрямого Жултайку. Весел и независим он на людях. Упрямо верит – вернется отец с фронта. И еще одно его качество нравится Мишке Разгонову – скрытая за внешней грубоватостью доброта. Никогда не обидит Жултайка младшего, а коль с кем горе случится, последним куском поделиться рад.

Невдалеке от Сон-озера Мишка встретился с председателем колхоза Парфеном Тунгусовым. Он уже год председательствует. Самый первый отвоевался. Где-то под Москвой его контузило. Когда Парфен чем-либо обижен или сердит на кого, розовеет у него шрам, пересекающий лицо с правого виска до левой скулы, и щека начинает подергиваться, будто бы улыбается он, а когда смеется, наоборот, кажется, вот-вот Парфен разревется. Мишка не мог смотреть на изуродованное председателево лицо и потому всегда при разговоре с Тунгусовым утыкался взглядом ему в грудь, разглядывая пуговицы на шинели, а по теплому времени – привинченную к гимнастерке «Красную Звезду».

Тунгусов придержал лошадь, свесил ноги с ходка и достал кисет.

Хоть Мишка Разгонов и не работал в колхозе, человек он, как ни клади, совсем не посторонний – очень даже многое теперь от него зависело: и выпаса на лесных угодьях, и деляны для вырубок, и рыбалка с охотой.

– Здравствуй, што ли, Михаил Иванович?

– Добрый день, товарищ председатель. Откуда эт ты в рань такую катишь?

– Поля смотрел. Как сам-то управляешься?

– Колупаюсь помаленьку.

– Тебе лошадь по штату положена. Пошто не берешь?

– Успеется. Вот подсохнет грейдер до Юрги, наведаюсь к начальству. Може, и дадут.

– Непременно дадут. Отец-то чего пишет?

– Как всегда: жив, здоров, чего и вам желаю.

– Ну-ну. С той, поди, ленинградской девчушкой письмо-то передал?

– Ага.

– Ну как, глянется ей у нас?

– Погодить надо. Пусть осмотрится. Еще ведь и дня не прожила, чего тут успеешь рассмотреть. – Мишка присел на ходок рядом с Парфеном, заговорил о том, что его сейчас больше всего волновало:

– Дрова-то казенные весной заготовлять станете? Или опять на весь год по чайной ложке растянете?

– Летом бы сподручней, – Парфен отбросил цигарку и стал кнутовищем счищать с сапог грязь. Левая щека его сама собой дернулась раз и другой. – Летом, Михаил Иванович, люди сговорчивее, на зелени всякой откормленные. А сейчас… бабешки одни, сладу с ними нет. Ты, говорят, накорми нас, председатель, а потоми погоняй. Я што, я разве не понимаю.

– А ты поблажку дай. Им ведь и свои дрова надо пилить да вывозить. Вот, мол, вам, товарищи женщины и некоторые мужчины, бесплатный транспорт, неделя сроку и гороховая каша к обеду. Заготавливайте себе дровишки, чтобы зимой не куковать, а заодно и колхозную деляну выпластайте.

– За тягло и кашу, пожалуй, выпластают. Особых-то делов счас по артели не густо.

– Вот я и говорю… И мне с вами мороки меньше.

– Покумекаем на правлении. Ну, будь здоров, Михаил Иванович. Скажи матери, пусть на склад зайдет. Я там распорядился выписать полпуда муки аржаной для сиротки. Больше пока ничем помочь не могу.

– И на том спасибо, дядя Парфен.

– Ну-ну, не за что, – Тунгусов похлопал Мишку по плечу, попытался улыбнуться. Лицо его плаксиво сморщилось, но Мишка понял: к председателю хоть на минутку да пришло хорошее настроение.

Мишка еще постоял немного на берегу Сон-озера, потом снова зашагал своей дорогой. Шел и удивлялся, как это уже вся деревня знает о приезжей, а он только за столом и посидел с ней. Кто она, почему такая испуганная, как они там встретились с отцом в Ленинграде?

В письме было всего несколько торопливых слов: «Здравствуй, Катя. Эта девочка сирота. Прими ее как родную. Я жив и здоров. Береги сына. Иван».

Мишка улыбнулся про себя: «“Береги сына…” Что я – ребенок? Сам бы там уберегся. А мы тут не пропадем. И сиротку выходим, не безрукие».

В лагере военнопленных, к великому удивлению и радости, Мишка встретил Федю Ермакова. Все дела с отводимыми под леспромхоз угодьями не заняли и часу. У Ермакова была уже карта лесных кварталов, утвержденная райвоенкоматом. Мишке оставалось только наметить дороги и высказать свои пожелания. О другом поговорить не успели – уже сегодня первые машины с лесом должны уйти на станцию, поэтому Ермаков только и сказал, что он очень рад видеть в строгом лесном начальстве Мишку Разгонова и что они сработаются.

Ну а уж потом почти весь день Мишка провел на участке, который определил колхозникам на дрова и колхозу на деловую вырубку. Он сделал точный обмер и подыскал заранее удобное место для дороги, а то ведь повезут кому где в голову взбредет, сколько молоди погубят.

Возвращался довольный своей работой. «Это же надо! Комендантом лагеря военнопленных и заодно директором леспромхоза будет Федя Ермаков! Он же свой, деревенский и, конечно, поймет Мишку. Раз говорит, сработаемся, значит, сработаемся». А еще Мишка был доволен, что и для колхозников выбрал удачное место. Теперь можно без суеты распределить деляну. Люди успеют заготовить дрова, пока не зазеленели березняки. Срубленные в эту пору деревья полны соков земли, жизненной силы, которую они еще не отдали листьям. Весенние дрова успевают за лето хорошо просохнуть в поленницах и зимой горят ровным жарким пламенем. Зола после них остается чисто пепельная и годится на самый лучший щелок к субботним баням. Помоешь таким щелоком голову – и волосы становятся словно шелковые.

На поле, выбирая места посуше, несколько женщин, девочка лет семи и Егорка Анисимов собирали прошлогодние колоски. Насобирают горсть – и в сумку.

– Мало колосков нынче, – совсем без жалости, а даже как-то с облегчением вздыхала круглолицая веселая Анисья Князева. – Хорошо осенью убирали.

– На кашу все одно насобираем, – успокаивал Анисью и самого себя Егорка. – У меня уж полсумки. От пуза седни каши наемся.

– Мамка, гляди, объездчик! – закричала девочка.

– И впрямь, Микенька скачет, – испугалась мать девочки. – Вот леший недотюканный, и как он умудряется везде поспевать…

Верхом на лошади подъехал к женщинам Микенька, тщедушный, но важный, в своем неизменном потрепанном малахае и нагольном тулупчике.

– А ну, граждане, вытряхивай зерно на поле! – закричал, грозно растопырив руки Микенька.

– Сам вытряхивайся, – ответила ему Анисья.

Но Микенька проворно перегнулся из седла, выхватил у Князевой корзинку и опрокинул колоски на землю.

– С бабами воюешь, бесстыжий! – Анисья подняла с земли пустую корзинку и запустила ее в Микеньку. – Все порядочные мужики на фронте кровь проливают, а ты?! У-у, лизоблюд проклятущий! Все легкой работы себе ищешь?!

– Не замай, Анисья, казенного человека! Враз бумагу составлю!

Тут он увидел убегающего к лесу Егорку и погнался за ним:

– Стой! Стой, грабитель!

Догнал. Соскочил с лошади. Выхватил у Егорки холщовую сумку, та разорвалась, и посыпались на землю колоски, книжки, тетрадки. Егорке жаль стало разорванной сумки (опять мать уши надерет), и он заревел благим матом.

Эту баталию наблюдал шедший из лесу Мишка Разгонов. Сначала он не понял, кто это так громко ревет на все поле, а когда узнал Егорку, петухом налетел сзади на объездчика. Повалил его на землю и стал колотить.

– Лю-уди-и! – испуганным бабьим голоском завопил Микенька.

– Вот тебе, фашист! Вот тебе…

– Ой-ей! Убивають!

– На, подавись! – Мишка сунул в орущий рот Микеньки горсть колосков. – Поешь за Егорку…

– Мы… му… – крутил головой Микенька.

– Поешь за Анисью-солдатку… И за меня поешь заодно…

А Егорка не терял зря времени. Он быстренько собрал в шапку колоски, пихнул за пазуху книжки и, понукнув Микенькину лошадь, пустился наутек.

Сердобольная Анисья сжалилась над объездчиком, оттащила от него разошедшегося лесника.

– Да будет тебе. Заколотишь до смерти последнего мужичонку. Оставь хоть на развод.

Мишка поднял с земли свой треух, сердито нахлобучил его на голову и, словно ничего не случилось, сказал Микеньке:

– Иди, недотепа, лови лошадь-то, убежит ведь, – а сам принялся помогать Анисье собирать рассыпанные объездчиком колоски.

Микенька поднялся, отряхнул с тулупчика грязь и заковылял к лошади. Потом вспомнил о леснике и обернулся:

– Слышь, Михалко…

– Ну? Чего тебе еще?

– Подь сюда.

Мишка подошел.

– У тебя, случаем, закурить нету?

– Не курю я. Ты же знаешь, – усмехнулся лесник.

– Да это я так, к слову. Чего драться-то полез? Я ведь и осерчать могу. И вообще на службе…

– Може, добавить, служака?

– Э, ты опять за свое. А у меня брюхо болит, понятно? Сам вот ремень на последнюю дырку затянул, но общественного ни-ни. Не положено. Инструкция есть.

– Дурацкая инструкция. Поле-то все одно запашут.

– Тунгусов приказал гнать всех в три шеи с колхозного поля. Каждый колосок, може, еще прорастет.

– Забыл твой Парфен, что Егорка тоже колхозный и сын фронтовика. Еще раз тронешь своих – худо тебе в деревне нашей будет.

– Мы люди маленькие, – сразу струсил Микенька. – Стало быть, не куришь? Хе-хе, дела, туды их в коромысло… Ни пожрать, ни покурить нету, хоть тресни. А чего у тебя в сумке? Яиц, поди, грачиных назорил?

Мишка достал из сумки завернутых в бумагу печеных карасей и подал Микеньке.

– На, поешь. Может, полегчает с животом. Только не обессудь, караси-то без соли.

Глава 6

Стрелочник Ганс

Даже зима, закусив удила, не хотела сдавать своих позиций: упрямо держались холода, от Волги без передыха мела пронизывающая и колкая поземка. За день в траншеях набивался грязный снег вперемешку с песком, а стены узких окопов шелушились ржавой изморозью. Где густым куржаком, где белесым инеем подернулось все, что сработано из металла, а его здесь хватало с излишком, даже земля, продрогшая и гулкая, была прошита железом, как корнями деревьев.

После полудня стихло сухое тявканье минометов. Выжидал и комбат Сыромятин. А чего суетиться на ночь глядя, коль и за короткий день людям выпала недельная нагрузка?

Капитан опустил бинокль, ударил кулаком о мерзлый бруствер окопа и тихо выругался. Этот проклятый дот уже которые сутки держит его батальон и не дает продвинуться ни на шаг. Соседи слева и справа уже зашевелились, а его роты споткнулись вот на этом сквере. Роты, конечно… – от каждой осталось до взвода солдат.

Возле комбата стоял только что подошедший командир взвода полковой разведки Федор Ермаков и, прижав к заиндевелым бровям медные окуляры трофейного артиллерийского бинокля, тоже рассматривал еле угадываемую линию траншей, проходящих там, за дотом, за сквером, у полуразрушенных мастерских.

– Гляди-гляди, из-за этой черепахи и топчемся на месте, – сердился капитан. – Трижды уже посылал своих ребят.

Поземка змейками несла серый снег, вычерчивая тропки меж воронок в сторону противника, предвечерье сгустило полутени, и сквер хорошо просматривался. Бывший сквер. Теперь вместо деревьев торчали рваные пни. Дот неуклюже горбился почти на середине ничейной полосы. От него до немецких траншей не более семидесяти метров. За траншеями тянулись полуразрушенные корпуса ремонтных мастерских и жилых кварталов, где засели гитлеровцы и румынские батальоны.

Капитан прижался спиной к стене окопа, закурил, пуская дым вниз себе под ноги.

– Ничего не могу понять с этим дотом. Какой-то он нестандартный. Ну, не делают так немцы. Насмотрелся уж… Мне работать надо, а тут…

– Да, работка у нас с вами, товарищ капитан, – Ермаков сухо кашлянул, покосился на капитана за разговор не по делу. – За всю жизнь, наверное, руки не отмоешь.

– А как ты хотел, лейтенант? Чистеньким остаться? Не получится. Война, брат, не только стрелы на картах да громкое «Ура!». Тут уж кто кого, да все железом, да вот этими руками. И это сейчас наша главная с тобой работа.

– Мне кажется, что я не жил раньше… Ну, вовсе не жил. В голове и печенках одна забота – кто кого.

– Как там наши землячки-то с работенкой справляются? – поинтересовался комбат. В разведвзводе Ермакова служили трое нечаевских парней, и Сыромятин по старой гражданской привычке, здесь еще более обостренной, ревностно следил за «работой» своих односельчан.

– В порядке. Шуваева-Аксенова на днях шабаркнуло взрывной волной, метров тридцать летел по обрыву к самой реке. Ничего, оклемался. Петря с Князевым вчера приличного «языка» взяли. Румынского офицера. Князем оказался. Вот мои сегодня и гогочут: «Князев князя приволок».

– Ну ладно… Что полковой удалось? Откуда дот взялся? Не могли же его в такой мороз бетонировать.

– Зима и немцев думать заставила. Они приспособили основание старого очистного заборника. А его и авиабомбой не расколешь. – Лейтенант прямо на заиндевевшей стенке окопа начертил треугольник. – Ишь, какая хреновина получается: черепаха способна к круговой обороне. В ней три амбразуры с тяжелыми пулеметами. Вот так, треугольником. Потому каждый метр сквера и пристрелян. А траншея, что ведет к черепахе, ложная. Немцы по ней не ходят.

– Как же они тогда связаны со своими? – удивился капитан.

– Мы тоже ломали голову, товарищ капитан. А потом обратили внимание, что вон там, в конце сквера, румынские часовые охраняют… пустое место. Регулярно приходит смена караула на пустое место.

– Потому твои и князя румынского выкрали?

– Случай. Однако князь и «доложил»: их пост у канализационного колодца. От колодца по канализационной трубе связь с дотом.

– Вояки… по дерьму ползают… – Сыромятин хмуро глянул на лейтенанта. – Что же мне теперь, молиться на эту черепаху или ждать, когда соседи помогут глотку ей заткнуть?

– Я помолюсь за вас, Кирилл Яковлевич. План такой: заходить от немцев, перекрыть трубу и захватить дот. Потом их же пулеметами поддержать атаку вашего батальона. Получил «добро» на личный поиск.

Сыромятин хмыкнул.

– Прыток больно… И даже пулеметы захватил. А как подойдешь скрытно к мастерским, когда их там, как тараканов, в каждой щели понатыкано?

– Часовых будем снимать сразу же после смены караулов на рассвете. Во время артподготовки. Пушкари уже в курсе.

– Под свой огонь можешь угодить.

– В группе прикрытия Князев пойдет. В случае чего – подстрахует. Не я, так он.

Они уточнили секторы обстрела, проходной маршрут Ермакова и вспомогательной группы.

– И у меня к тебе просьба, лейтенант. Поаккуратнее там…

– Постараюсь. Дело привычное, Кирилл Яковлевич.

То, что земляки упрямо не называли Сыромятина по званию, а по имени-отчеству, как до войны, сердило его и не всегда помогало в военной работе. На языке официальном как-то легче скрывать тревогу, провожая земляков в неизвестное, может, и на верную гибель.

– Ладно, иди, Федор. Сборы у тебя не на гулянку. Отдыхай. Ночью я сам тебя провожу.

Разбросала война нечаевских мужиков по всем фронтам, но есть земляки у капитана и в его батальоне. Где-то рядом командует батареей сорокапяток Иван Разгонов. На берегу в саперной части другой сосед по Нечаевке – Костя Анисимов. Всего в трехстах метрах командует медсанбатом родная жена. Рядом, да не сбегаешь каждый раз, с Федей Ермаковым и то чаще приходится встречаться. А сегодня вот еще и провожать его надо…

Ганс Нетке тащил по ходу сообщения два тяжелых термоса и корчился от холода. Ночь источала последнюю темень. Серое небо давило таким морозом, что взлетающие ракеты казались осколками льдышек. И еще Гансу казалось, что этой адской зиме не будет конца, и он тоже превратится в цветную или даже серую льдышку.

Вдруг небо взвоссияло реактивными молниями, и загремели взрывы. Ганс плюхнулся на дно траншеи, съежился, вжимаясь в рыхлый снег. Грохнуло совсем рядом, твердые комья глины упали на спину Ганса, зацокали по термосам, как падающая земля на крышку гроба.

«Это конец, – ужаснулся Ганс, – конец солдатчине, и всему конец». Хотя он никогда не был настоящим солдатом. И до войны жил спокойно: служил на станции стрелочником, вечерами ходил с женой Гертой и сыном Зигфридом гулять по берегу Эльбы, выпивал кружку пива у старого Франса и совсем не интересовался ни политикой, ни войной. Но война не обошла стрелочника Ганса. Пять лет он не видел жену и сына. Значит, Зигфриду четырнадцать. А ему сорок. Но за последнюю зиму он совсем в старика превратился, ворчливого и трусливого.

А все началось с Парижа. Служить там было нетрудно. Ганс все время находился при кухне. Кому ружье, а Гансу суп да термосы, грязная посуда в полковой кухне да забота об огне в печи. Но однажды в увольнении он заступился за мальчишку-француза, которого просто так, ради забавы, избивал пьяный ефрейтор. Всех троих забрал патруль. Через день малолетнего француза расстреляли за попытку к бегству. Рыжему ефрейтору дали отпуск. А Ганса отправили на Восточный фронт в Россию. И сразу в Сталинград. Правда, его и здесь поставили на кухню. Но Сталинград – не Париж. А если точнее, то ад кромешный. На кухне говорят, что из этого ада одна дорога – на тот свет.

Взрывы прекратились. А в небо взвились осветительные ракеты. Ганс с трудом сообразил, что он еще жив, что надо подниматься и тащить зеленые термосы дальше.