Князь Трубецкой

– И как угостил пан Комарницкий?

– От всей души угостил. Мы как к господскому дому подъехали, он сам на крыльцо вышел, обнялся со мной, облобызался, меня и корнета Петрова пригласил к столу – как раз обедать собирался. Да… – Ротмистр погрустнел, но только на мгновение, потом улыбка снова появилась на его лице. – Мне еще повезло – я первым шел, как порог столовой переступил, так и получил послание в физиономию, очнулся уже связанным на телеге. А мой корнет, царство ему небесное, успел за саблю схватиться, из ножен выдернул…

Ротмистр замолчал.

– Что случилось с корнетом? – не выдержал Трубецкой.

– А что может быть с мальчишкой-корнетом, если он с сабелькой на польского дворянина полез? У пана Комарницкого сабля на боку была, он ею Петрова и разделал, как кабана на охоте. Сам мне хвастался при прощании: дважды хлестнул по лицу клинком, крест-накрест, потом в живот воткнул да, повернувши, в сторону рванул, кишки выпуская… Петров, вишь, низкородный, к его дочери амуры строить пытался в прошлое время, вот он и наказал… по-отцовски.

– А дочь?

– А что дочь? Папина она дочь, вышла потом на крыльцо, я сам видел, как она велела кровь московита и схизматика грязной тряпкой стереть. Из моих гусаров трое только и уцелели поначалу, еще троих люди Комарницкого на вилы да косами… А перед тем как меня и вас увозить со двора, пан приказал и тех выживших… к столбам привязать велел да сынов своих рубить по живому человеку учил. Стасика и Штефана. Сказал, кто своего первым зарубит, тот призом третьего получит для умертвления. Подарок отцовский перед отъездом. Штефан победил, хоть и младший, но ловко, чертяка, саблей владеет. Пока Стась Захарова по лицу рубил, он Михайле Марьину саблей горло рассек, до хребта, а потом уж, не торопясь, Соловьеву живот распорол да кишки на саблю мотал, играючи. – Ротмистр втянул воздух сквозь зубы, словно испытывал сейчас боль. – Хороший у отца сын, послушный. И умелый. Вот сейчас нас с вами привезут на место, а потом пойдут в польский легион вступать. Отец благословил. Ну ничего, даст бог, встречусь я с ними в бою, посмотрим, у кого сабелька быстрее…

– Но я так понимаю, что сейчас вам трудно будет свою угрозу исполнить. Вы ведь в плену.

– Пока в плену, – засмеялся ротмистр. – А там – как бог даст. Я ведь не первый раз в плен попал, судьба у меня такая. И не к полякам меня угораздило, а к туркам. А это, скажу я вам, не просто так…

– Ну да, они дикие, сыновей, наверное, на пленных с саблями напускали да учили живот распарывать. Дикари, азиатчина…

– Эк вы меня поддели, злой вы человек, Сергей Петрович… – Ротмистр покачал головой. – Ничего, как-то уже сложится, получится… Пересекутся дорожки… А нет, так вы передайте в мой полк, что случилось, и наперво – кто это сотворил… Передадите?

– Полагаете, у меня больше шансов уцелеть?

– А что тут полагать, ежели оно так и есть? Кто я – ротмистр провинциального гусарского полка? А вы, извиняюсь, князь. Гвардейский офицер. Вас, возможно, сам император знает. А вашу семью – так точно. Или поменяют вас на кого из своих, или в плену держать будут до конца кампании… Париж посмотрите…

– Видел я Париж, – автоматически ответил Трубецкой и спохватился, что этого, нынешнего, Парижа он как раз и не видел. Князь Трубецкой – видел, даже учился в нем, а тот, кто сейчас называется Сергеем Петровичем Трубецким, – бывал только в Париже двадцать первого века, имел удовольствие проталкиваться сквозь толпу африканцев и арабов на площадке перед Эйфелевой башней.

– А я вот – не был, – сокрушенно мотнул головой ротмистр. – Ну да ничего, так полагаю, что побываем еще в Париже… Не я, так мой полк.

Дорога стала шире, лошади побежали быстрее.

Трубецкой поднял голову, посмотрел вперед: деревья расступались, лес заканчивался.

– Приехали, наверное, – сказал Трубецкой. – Но это не Вильно. Мыза какая-то.

– А вы прямо в Вильно хотели, Сергей Петрович? С императором побеседовать? Вы его, кстати, в Париже будучи, не видели, часом?

– Нет, не повезло.

– Ничего, – пробормотал ротмистр. – Может, увидим. Это ведь только в шахматах короля не бьют… Он ведь герцога, наследника престола, расстрелял? Ну так пусть и не обижается.

– Вы точно уверены, что мы победим?

– А вы сомневаетесь? – От изумления даже подбитый глаз ротмистра широко раскрылся. – Даже в мыслях такого быть не может. Чтобы мы – да проиграли…

– А при Аустерлице?

– Что «при Аустерлице»? Там нас австрияки подвели, предали, можно сказать. И император наш был еще молодым, не доверился Михайле Илларионовичу… Да и не наша то было война, а теперь вот… Ничего, вот армии соберутся в Дрисском лагере да и врежут супостату…

А если ему сказать, что Москву сдадут, что сгорит Москва, – поверит? Или в лицо плюнет, как негодяю и трусу? Ротмистр Чуев просто не сможет поверить в такую клевету, в немыслимое… Ротмистр Чуев всю жизнь свою делил между казармой и полем битвы, гонялся за турками или бегал от них, привык побеждать, избалован победами настолько, что даже целая череда поражений от Наполеона не привела его в чувство. Он искренне будет желать битвы, требовать решительного сражения – он и тысячи таких же Чуевых: ротмистров, поручиков, прапорщиков, полковников и генералов.

И обвинять беднягу Барклая в предательстве будут, искренне не понимая, что просто не выстоят перед вдохновленными своими бесконечными победами французами. Что сгорят, истают в огне битвы… А потом будут называть Бородинское сражение победой, потеряв и народу больше, поле битвы оставив неприятелю… Но именно эта упрямая недалекость, убогость ума, которая будет заставлять их требовать самоубийственного сражения, не даст им обезуметь после сдачи Москвы. Они просто не поверят в поражение, не поверят, что с ними – С НИМИ – может случиться нечто такое – страшное и необратимое. Не поверят и выстоят. Выстоят и победят.

Так было и так будет.

Телега въехала во двор.

– Выгружайте, – скомандовал возница, и панские дети, Стась и Штефан, спрыгнув с коней, бросились вытаскивать пленных из телеги. Первым – ротмистра. Сбросили на землю, потом, зацепив за ворот доломана, поволокли к бревенчатому дому. Связанные ноги ротмистра в сапогах (ботиках, напомнил себе Трубецкой, такие сапоги у гусар называются ботиками) чертили полосу в пыли до самого крыльца. Там ротмистра бросили на ступеньки. Специально швырнули на ступеньки, чтобы больнее, бросить связанного человека на землю юношам показалось недостаточно жестоким.

Возница оглянулся на Трубецкого, и тот вздрогнул: лицо старика было обезображено глубоким длинным шрамом от лба, через левый глаз и щеку, до подбородка. Глаза не было, веко закрывало пустую глазницу. Второй шрам, похоже, что от пули, был на правой щеке. Если это и вправду была пуля, то зубы наверняка выбиты или сломаны, подумал Трубецкой.

Поймав взгляд пленника, старик усмехнулся, открывая рот. И верхняя, и нижняя челюсти были лишены зубов до половины. На верхней уцелели зубы только от левого клыка, на нижней – от передних резцов.

Подбежали Стась и Штефан, стащили Трубецкого с телеги и, подхватив под руки, быстро отнесли к дому, бросили рядом с ротмистром.

Скрипнула дверь, на крыльцо вышел французский офицер.

– Господин капитан! – Мальчишки вытянулись перед офицером, пытаясь продемонстрировать выправку. – Пленные офицеры московитов доставлены по приказу отца.

Мальчишки говорили по-французски чисто, с легким «шикающим» акцентом.

Капитан спустился по ступенькам с крыльца, аккуратно переступив через ноги ротмистра. Покачал головой:

– Печально видеть воинов в таком бедственном положении.

Француз посмотрел на пленных, словно ожидая какой-нибудь реакции, но и ротмистр, и Трубецкой молчали. Чуев, скорее всего, французского не знал, а Трубецкой решил свое знание языка пока не демонстрировать.

– С кем я имею честь беседовать? – по-русски спросил француз.

– А что ты с нами так официально разговариваешь? – Чуев, опершись локтем о ступеньку, попытался устроиться поудобнее. – Словно на приеме каком. Да ты ложись возле нас запросто, попроси мальчишек, чтобы они и тебе руки-ноги связали, и поболтаем накоротке, как воинам положено. Ты капитан, я ротмистр… приятель мой так вообще князь… принц по-вашему, вот и побеседуем… тут знаешь, какие ступени удобные да мягкие? Век бы на них лежал.

Француз заложил руки за спину и некоторое время молча рассматривал пленников.

– Чего смотришь? – осведомился Чуев. – Не знаешь, где посадить да чем угостить?

– Насколько я знаю, вы, господин ротмистр, умудрились сами влезть в ловушку и заодно погубить своих людей, – медленно, не отрывая взгляда от лица Чуева, проговорил капитан. – Вас захватили в плен местные жители, некомбатанты, связали, как… как…

Капитан сделал неопределенный жест рукой, словно подбирая нужное сравнение, такое, чтобы не обидеть ротмистра. Или наоборот – побольнее хлестнуть по и так уже уязвленному самолюбию.

– Как свинью повязали, – подсказал Чуев и подмигнул французу. – И за своих гусаров я до самой смерти себя корить буду, только глупость моя тебя, господин капитан, от правил чести и воинской вежливости не освобождает. Или что-то во французской армии не так сделалось?

Француз покачал головой и присел на ступеньку возле Чуева, аккуратно, чтобы не испачкаться. Легким движением руки отослал поляков к телеге, задумчиво потер ладонью щеку.

– Кажется мне, что вы, милостивый государь…

– Потрудитесь именовать меня по воинскому званию, сударь! – неожиданно резко оборвал его Чуев. – Это вы щенков этих милостивыми государями титуловать можете.

– Извините, господин ротмистр, – с самым серьезным видом произнес француз. – Конечно же, ротмистр Изюмского полка – это не сыновья поветового маршалка. Значит, господин ротмистр, вы недостаточно ясно представляете то положение, в котором оказались по собственной, как вы выразились, глупости. Вас ведь в плен взяла не Великая армия. Вас даже и в плен не брали, так, захватили. И вполне могли сами все решить, но пан Комарницкий, памятуя нашу с ним старую дружбу, разрешил мне поговорить с вами, чтобы узнать у вас что-нибудь для меня интересное, и если вы будете достаточно разумны, то даже смягчить немного вашу участь…

Вербует, подумал Трубецкой. Даже не так – готовится колоть беднягу-ротмистра, подготавливает к тому, что его, возможно, будут пытать. Зачем? В смысле – пытать зачем, что такого может знать обер-офицер гусарского полка? Но каков капитан! Где же его благородство и дворянская чистота, ведь только начало девятнадцатого века на дворе, еще все дворяне – братья, а война – это столкновение чести с благородством. А тут тебе такие пошлые угрозы.

– Ты, капитан, грозишься меня на съедение сим щенкам передать? – спокойно, даже с какой-то деловитостью в голосе поинтересовался Чуев. – Какой пассаж! То есть господин офицер позволит…

– А что я могу сделать? – воскликнул господин офицер. – Вы – их пленники, и у меня нет никакой возможности изъять вас из их рук. Даже если бы попытался…

– А ты не попытаешься… – протянул с пониманием ротмистр. – Куда тебе… Так чего тянуть тогда? Зови пащенков, напускай на меня… Только…

Черт, мысленно выругался Трубецкой. Дьявол и дьявол! Сейчас он ляпнет глупость. Из самых лучших побуждений, конечно, но сделает так, что все происходящее здесь превратится из драматической пьесы в кровавый трагифарс.

– Только вот князя им не отдавай. Князь Трубецкой, из лейб-гвардейцев. Я так полагаю, что стоит он куда больше, чем гусарский ротмистр. Нет?

– Князь Трубецкой? – Француз улыбнулся. – Это правда?

– Да, – ответил Трубецкой. – Это правда. Подпоручик Семеновского полка князь Сергей Петрович Трубецкой-первый.

– Вот это интересно. Спасибо, ротмистр, что вовремя подсказали.

Капитан встал со ступеньки и быстро пошел к полякам, о чем-то тихо переговаривавшимся возле телеги.

– Ну спасибо, Алексей Платонович, – тихо, сквозь зубы поблагодарил Трубецкой. – Теперь они не только вас пытать будут, но и мне достанется. Через меня на вас попытаются…

– Само собой, – усмехнулся Чуев. – Как же без этого? Если они только меня рвать на куски будут – какая мне с этого польза? Никакой, вред один. А вот если вас начнут пользовать припарками да клистирами, тут фортуна, глядишь, и смилостивится. Я когда-то в плен попал к туркам…

– Говорили уже.

– Да, но не рассказал самого интересного. Захватили они меня, вахмистра и трех гусар… И обидно так, что и слов нет. Вот того и гляди наши подоспеют, только к тому времени пленных турки порешат, они только выбрать не могли – головы срубить или просто животы распороть… – Чуев вдруг замолчал, глянул на француза, о чем-то говорившего с поляками, и тихо, почти шепотом сказал: – А вы какие-нибудь секреты знаете, господин подпоручик?

– А что?

– Не штокай, а отвечай старшему: знаешь секреты?

– Я такие секреты знаю, – закипая, прошипел Трубецкой, – что ты даже и представить себе не можешь. Я знаю численность нашей армии до последнего человека и пушки, я знаю, как отступает вторая армия и где ее можно перехватить. Я знаю… черт возьми…

– Вот даже как… Нехорошо получилось… Ладно, рассказывай капитану все.

– Что?

– Не понял? Все рассказывай. Подробненько, пусть записывает. Только попроси, чтобы он меня пока не убивал, вроде как условие поставь.

– Все-таки жить хочется?

– Еще как! Я в Париже не бывал, запамятовал, что ли, князь?

– И предательством…

– Рот закрой и слушай, извини уж за грубость, ваша светлость! Мыза пустая, кроме французов и наших конвоиров, тут никого нет. За домом привязаны две лошади не расседланные, значит, с капитаном тут еще один человек. Ну и три поляка. Пятеро. На нас двоих, да еще связанных. Понимаешь?

– Понимаю.

– Во-от… Значит, нужно диспозицию переменить, заставить противника перестать нас опасаться и тем самым дать нам шанс. Если я врать начну, мне капитан не поверит, не было такого в заводе, чтобы гусары своих предавали… А ты – человек молодой, князь, балованый, небось слышал я, как гвардейцы в столице службу несут. И француз слышал. Мне-то чего терять? Жалованья моего? Деревеньки в двадцать душ? А ты – другое дело! И деньги, и светская жизнь… Эту кампанию в подполковниках закончить можешь, если постараешься, все ж на виду у генералов, а то и самого императора… Он тебе пообещает, что предательство твое, по молодости допущенное, никто, кроме него, не узнает. А ты поверишь…

Капитан повернулся спиной к полякам, потом спохватился, снова повернулся к ним и что-то приказал – один из мальчишек бросился бегом к близкому лесу, второй – достал из телеги штуцер и принялся осматривать его замок.

– Только потребуй, чтобы обхождение с тобой… и со мной, как твоим товарищем по несчастью, было достойным. Чтобы сам француз тебя допрашивал, а не мальчишки. Они же запытают, толком ничего не узнав. Понял, ваша светлость?

– Понял. Только и вы, господин ротмистр, не стройте из себя безумца. Подыграйте мне, но не как провинциальный трагик во французской пиеске, без закатывания глаз и ломания рук… Руки нам ломать и так найдется кому…

– Я постараюсь, Сергей Петрович. Истинный бог – постараюсь. Скажите, пусть в избу заведут, холодать начинает, а вам в исподнем будет совсем холодно.

В исподнем. Точно. Трубецкой так увлекся всем происходящим, что не потрудился рассмотреть себя как следует. Глупо получилось, но то, что Чуев в красном доломане, синих чакчирах, без кушака и портупеи и, тем более, без кивера, – заметил, а вот то, что сам одет в кальсоны и сорочку… Видел, но внимания не обратил. Даже то, что ноги босые… Его что, взяли прямо из постели? Так ведь русская армия сейчас на походе, все спят одетые, не до перин и простыней… Нелепость получается.

– Мне сейчас молодые поляки рассказали, что вас в лесу нашли, – сказал, приблизившись, француз. – Их человек ездил к дороге, за уходящими войсками посмотреть, и увидел вас. Думал вначале, что убиты, подошел поближе, глянуть, нет ли чего ценного, а тут вы застонали…

Капитан снова сел на ступеньку.

– Он бы вас добил да ушел, только бельишко ему ваше показалось дорогим, подумал, что вы не из простых будете. Решил пану доставить, ведь если что, то и во дворе вас можно добить, правда?

– Правда, – согласился Трубецкой.

– Так что у вас получилось, князь? Как вышло, что вы…

– Не знаю. Не помню почти ничего из событий последних дней.

– Это вы сейчас о чем разговариваете? – Ротмистр снова попытался пристроиться поудобнее. – Я же ни черта не понимаю в этом бормотании… Можно по-человечески говорить?

– Князь мне сообщил, что не знает, как оказался возле дороги в беспамятстве и раздетым, – пояснил капитан, не обидевшись на «бормотание». – А я даже и представить себе не могу…

– А чего тут представлять? – Связанный веревками крест-накрест ротмистр попытался пожать плечами. – Послали подпоручика с письмом или рапортом, а какой из пехоты наездник? Так, насмешка одна. Еще Петр Великий велел пехотным офицерам перед кавалеристами на коне не ездить, дабы позора не было… Конь понес, или сам пустил его подпоручик в галоп, головкой об ветку ударился или скинуло его веткой на землю. Лишился чувств, а проходивший мимо добрый человек с него все ценное снял, а добить – пожалел. Или не успел, спугнул кто-то. Обычное дело на войне, не так ли?

– Вполне, – согласился капитан. – Это все объясняет. Но не разрешает для меня одной важной загадки. Для нашего князя важной… Был его сиятельство в мундире или в партикулярном платье?

– Какая разница? – спросил Трубецкой.

– Большая, ваша светлость, – протянул Чуев. – Еще какая! Капитан намекает, что если ты был в гражданском платье, то, стало быть, ты не пленный. А если ты офицер, да не в мундире, то получается, что ты лазутчик, и, стало быть, немедленный расстрел для тебя – лучший выход. Я верно понял вас, капитан?

– Абсолютно. Я бы и сам не сформулировал точнее.

– Конечно, я был в мундире, – быстро сказал Трубецкой, дрогнув голосом.

Должен же он испугаться такой перспективы – быть обвиненным в шпионаже. Он офицер и надеется на должное к нему отношение, а тут вдруг…

– Да бросьте, капитан! – Ротмистр поморщился, словно услышал несусветную глупость. – Посудите сами, какой из князя лазутчик? Сколько вам годков, князь?

– В августе двадцать девятого двадцать два исполнится…

– Ну… взрослый совсем… – с разочарованием протянул ротмистр. – Только и в двадцать два года толку из него в разведке или дозоре не будет. Он только третьего дня подпоручиком стал, это ж каким бездельником нужно быть, чтобы к такому возрасту хотя бы поручика не выслужить, да еще в гвардии, да с титулом! В мундире был, как бог свят – в мундире!

– Может быть, и так. Только сейчас, формально, он не в мундире. Я, если честно, вообще не имею права его задерживать или допрашивать, пока у меня нет доказательств или явного подозрения… Так что вполне могу отпустить князя… – Капитан сделал паузу. – Отпустить князя погостить у пана Комарницкого. Дворянин окажет услугу дворянину, приютит его в столь страшный для России час… Сыновья пана Комарницкого уже готовятся к отъезду.

– Вы не посмеете! – воскликнул Трубецкой, очень натурально срываясь почти в истерику. – Не может офицер императорской армии…

– А скажите мне, подпоручик, вы слышали об испанской гверилье? – неожиданно сменил тему капитан.

– Да, слышал, но какое это имеет отношение…

– Самое прямое, князь, самое прямое. Когда простой испанский дворянин… или даже простолюдин, а то и крестьянин нападает на проезжающего француза, похищает его, а потом в глуши лесной или в пещере выкалывает ему глаза, сдирает кожу, отрубает пальцы, распарывает живот… Вызывает ли это у наших благородных противников… а ваших союзников – британцев – возмущение? Призывают ли они испанцев к порядку и законному ведению войны? Нет. Они принимают предводителей банд у себя в штабах, офицеры пожимают им руки, если эти предводители дворяне, снабжают их деньгами и оружием… Император Российский потребовал прекратить это варварство? Нет. Так почему я должен возмущаться тем, что угнетаемые вами народы восстали против своих поработителей и мстят им… Как могут мстят.

Француз вздохнул:

– Я могу, конечно, попытаться облегчить вашу участь…

– Как благородный человек… Вы же дворянин? – спросил Трубецкой.

– Нет, я из лавочников, а что? – холодно усмехнулся капитан.

– Но вы же офицер…

Француз указал рукой куда-то на запад:

– Вот там – Вильно. Город до сих пор пропитан гарью от сожженных русскими войсками складов. Ради бога, вы имеете право уничтожить свои припасы, дабы они не попали в руки врагу. Но для вас сейчас важно не это, важно то, что там – не просто Вильно, там цивилизация, там война ведется по законам и правилам, там пленных угощают табаком, обеспечивают ночлегом и питанием. Там ваши раненые получают уход и заботу от французских лекарей. А тут… Тут дичь и глушь. Пустыня. Здесь властвуют законы жестоких сказок и жутких легенд. Здесь кошмар более реален, чем астрономия и физика… Тут в дебрях обитают людоеды и великаны, в омутах прячутся чудовища, тут милый добрый крестьянин в одно мгновение может превратиться в волка – только повернитесь к нему спиной. Здесь жизнь человека стоит ровно столько, сколько он может заставить уплатить, не больше. Либо вы сразите оборотня мечом, либо он сожрет вас… – Капитан засмеялся. – Вы же не прекрасная дама, ради которой я должен… просто обязан вступить в битву с тремя людоедами…

– Очень забавная трактовка чести солдата, – вмешался ротмистр. – Просто слезы на глаза наворачиваются. Так и обнял бы вас да поплакал бы всласть на вашей груди… Чего вы хотите?

– Правды. Всего лишь правды. Честного и правдивого ответа на каждый мой вопрос.

– Предательства?

– Почему предательства? – оскорбился капитан. – Вы просите меня о помощи, я, чтобы вам ее оказать, должен вырвать вас из рук местных жителей, потом доставить вас в Вильно, там написать рапорт об обстоятельствах, заставивших меня прервать разведку. Я не имею права не выполнить приказ, а он у меня однозначный – получить сведения, как можно более подробные, о русской армии. Значит, чтобы у меня появилось время на ваше спасение, вы должны компенсировать мне мои усилия…

– Я совсем не чувствую своих рук и ног, – пожаловался Трубецкой. – Члены мои затекли, мне холодно. Вы хотите что-то узнать от меня?

Трубецкой посмотрел на Чуева и перешел на французский:

– Вы хотите от меня предательства и измены? Так и ведите себя соответственно. Я знаю очень многое, но вы не знаете, что именно, какими тайнами и сведениями я владею. Начав пытки…

Француз сделал протестующий жест.

– Хорошо, позволив пытки, вы рискуете не получить от меня того, что я открыл бы вам по доброй воле. Эти мальчишки не являются большими специалистами…

– Их дядька, Збышек, прекрасно это умеет, – сказал капитан.

Трубецкой вздрогнул, но продолжил ровным голосом:

– Даже если так, то добровольно я скажу больше, чем под принуждением и в муках. Я просто забуду многие подробности…

– И что мне гарантирует вашу искренность? Вы готовы нарушить присягу…

– Я не успел принять присягу.

– Что?

– Вам же сказал ротмистр, что я только третьего дня стал подпоручик. И должен был вместе с тремя товарищами быть приведен к присяге, но не успел. На походе бывает всякое. Так что о нарушении присяги можно забыть.

– Ловко это у вас выходит… Но так вы можете и свое слово легко обойти?

– А вы – свое?

Француз захохотал.

– Ладно, вы меня уговорили.

– Еще нет, – возразил Трубецкой. – Я требую, чтобы ротмистр также не был отдан под пытки. И чтобы, в конце концов, вы стали обращаться с нами, как следует обращаться с офицерами. Снять с нас путы, дать мне какую-нибудь одежду, накормить.

– Меня посетила иллюзия, что это вы сейчас имеете право диктовать мне условия. Но вы правы. Дайте мне слово, что вы не попытаетесь бежать… и пусть такое же слово мне даст ваш приятель ротмистр… Благородное слово благородного человека – и я поверю.

– А вы дадите мне слово передать нас после допроса в Вильно?

– Сейчас мы говорим о вас и вашей дальнейшей судьбе. Вы готовы дать мне слово?

– Да, – не задумываясь, ответил Трубецкой. – Я даю вам слово не пытаться бежать от вас и честно ответить на ваши вопросы, каких бы тайн они ни касались.

Обещание свое Трубецкой произнес по-русски, так, чтобы его понял гусар. Тот очень естественным образом вспыхнул, чертыхнулся, обозвал князя барчуком и неженкой, но, когда Трубецкой повторил то, о чем они разговаривали с капитаном, замолчал, потом тряхнул головой.

– И пусть табаку дадут, – потребовал ротмистр. – И водки, если есть. Или хотя бы сивухи.

– Вы даете мне слово офицера? – спросил капитан.

– Да, я даю вам честное слово офицера, что не стану бежать от вас и расскажу все, что знаю. Но вы, в свою очередь, не отдадите нас…