Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)

Мы с Федором Ивановичем уселись на самодельной лавке из бревен, а Агне скинула джинсы с футболкой, туфли и медленно пошла по песку к воде. Потом, уже по колено в ней, стала к нам спиной.

– Прохладно, – крикнула, – но хорошо!

Я заметил, что, когда, раздевшись, Агне шла к воде, Федор Иванович откровенно любовался дочерью, исключительно по-отцовски, ласково. Теперь, всё так же глядя на нее, уже поплывшую, сказал:

– А хорошую девочку мы с женой заделали! Красивую, добрую, умненькую. Свой человек. Какая стройная, чертовка! Прямо как мать. Да-да, она вообще похожа на мать – и светлыми волосами, и глазами, и фигурой, и по характеру. Эстонская кровь, вот так. Чудеса генетики… Что, эстонские гены сильнее? Да нет, наверно. Вот я и говорю – чудеса… Однако ж боязно мне за нее. Не сильная она, не боец, до сих пор еще ребенок. Сказки! Одни сказки на уме, это ж надо! Теперь вот училкой будет – значит, зарплата с гулькин фиг. Да ладно, я ей всегда подброшу, как и делаю обычно. А когда я помру? Вот и мать у нее была такая, несильная характером, тихая. Но твердая при всем при том. Ты знаешь, удивительное дело: я не вспомню, чтоб мы с ней когда-то ссорились, ругались. Ни-ни. А ведь столько лет бок о бок прожили! Редкий случай, наверное. М-да…

Он умолк, явно загрустив. Я молчал, глядя на плавающую Агне и изредка слыша ее фырканье. Да, хорошую девочку, как шутливо выразился ее отец, они с женой заделали. И еще, конечно, я обратил внимание на то, что он впервые сказал мне «ты». Приятно. И еще приятно то, что, несомненно зная о наших с Агне интимных отношениях, он не выспрашивает о моих намерениях или вообще о наших планах на будущее. Слишком деликатный? Или достаточно опытный и умный, чтобы понимать: тут нельзя торопить события, тут либо сложится общность, либо люди устанут друг от друга и разбредутся по собственным судьбам. Это действительно редкость, чтобы прожить душа в душу много-много лет. Тут надо родиться Ромео и Джульеттой. Но в отличие от шекспировской Вероны, где конфликтовали всего два семейства, эти конкретные Ромео и Джульетта, Федор Иванович и мама Агне, породнились в ситуации, когда вокруг них конфликтовали народы и смерть ходила по пятам за всяким.

В конце концов мы остались на ночь. Федор Иванович предложил: уже вечер, чего же ехать на ночь глядя, тут две комнаты, веранда, нет проблем. Мы с Агне согласились и, поскольку теперь можно было совсем расслабиться, опять уселись за стол в большой комнате. Тут возникло новое предложение хозяина:

– А что, ребятки, если нам еще по чуть-чуть выпить? Теперь мне не надо везти вас на машине на станцию – имею полное право! Вот и напьюсь. В честь вашего приезда. Надо ж мне напиться наконец. А то выпить тут не с кем, а в одиночку я не пью. Соседи мои по поселку – они люди замкнутые, большие чиновники на большой пенсии, а еще бывшие генералы всякие. Нет, вообще-то нормальные советские товарищи, но не шибко контактные, что хорошо. А сегодня – вы. Вот и чудесно, вот и напьюсь.

– Ты тот еще алкоголик! – улыбнулась Агне.

– Сейчас – да, а когда-то в войну – не поверишь, дочь, бывало всякое! Особо с 43-го, когда наступать начали. За очередной взятый город, за победу. Ой, пили! Солдатики, конечно, не часто, а вот среди высшего офицерья! Даже особисты здорово прикладывались, хотя им вообще-то пить было не положено, они бдеть должны постоянно… Ну да ладно. Агнешка, давай расстелем скатерть-самобранку, а я коньяк из кабинета принесу. А, и лимончик достань из холодильника на кухне, он там у меня есть, и баночку маслин оттуда же…

Потом мы попивали коньяк с кофе, а Агне свое вино, и говорили о чем-то малозначимом, беспроблемном, веселом, даже пару анекдотов вспомнили. Наверно, час прошел, и тут Агне зевнула раз, потом другой. И сказала:

– Вы продолжайте, а я наелась-напилась, прилягу тут на диване, рядом с вами, а вы говорите, говорите, мне так будет приятно – лежать и слушать вас.

И легла опять, как днем. А мы с Федором Ивановичем опять, как по команде, замолчали, будто без Агны между нами рвалась некая ниточка, которая всех нас связывала. Так и сидели молча, отхлебывая кофе. И тут Федор Иванович вдруг повернул дело таким образом:

– Слушай, Сергей, как-то неожиданно сегодня получилось, Мы ведь почти всё время одну и ту же тему крутили. Начали с Эстонии, потом Высоцкий, потом Стругацкие, «Мастер и Маргарита», Юрий Казаков… В общем, крутили тему о моей работе, обо мне. О моей войне, моем цензорстве. И вот странно: о чем-то мы сейчас говорим, а всё думаю о том же. Будто зациклился. Думаю, думаю. Даже не то что думаю, а какие-то мысли всплывают сами по себе. Нет, не сужу себя или кого-то, а просто… просто в теме. Странно. Но интересно… Поэтому вот что. Давай я тебе расскажу, как всё началось и что я потом понял, хотя было это давно, очень давно.

Я кивнул и искренне сказал, что мне тоже это интересно.

– Тогда так, – начал Федор Иванович и разлил нам по рюмкам. – Эй, Агнешка, ты там не заснула? Тогда тоже послушай, небезынтересная история, только держи в уме, что это было давно, задолго до мамы и до тебя, так что я никому не изменял.

– Ну заинтриговал! – подала голос Агне. – Про секс, что ль?

– Если бы только! Значит, так. Я тогда уже был слушателем командирских курсов Наркомата внутренних дел, то есть из меня делали офицера этих самых внутренних дел. Это в Москве, 30-й год, мне двадцать лет. Молодой, статный, сильный, комсомолец, будущий командир, весь в учебе, но скромный, прямолинейно честный, еще женщин не знал. Не знал, но тогда появилась у меня девушка, в которую я влюбился, и мы с ней жарко целовались в подъездах или среди кустов в вечерних парках. Целовались и пытались ласкать друг друга. Да, в подъездах или парках, потому что больше негде, домой в коммуналку не приведешь. И вот летом пришла мне в голову мысль поехать с ней за город на электричке, в воскресенье, естественно.

Мы и поехали. С Киевского вокзала, как сейчас помню. Поехали, облюбовали местечко в лесу, и там ласкали друг друга уже почти по полной программе, но вот чтобы лишить друг друга невинности, не вышло: моя красавица мне не позволила. Да, вот такие тогда водились красавицы на нашем свете… «Ну, может быть, в следующее воскресенье позволит?» – пришла мне в голову естественная мысль.

И вот оно, следующее. Мы пришли на то самое наше место в лесу, будучи уверенными, что нас никто не побеспокоит, ибо дачный поселок был за железной дорогой, а тут полная глухомань. Из Москвы я захватил с собой одеяльце, завернув его в газеты и уложив в авоську. Теперь извлек, расстелил на травке между елочками, и мы легли на него. Через полчасика моя девушка даже сняла кофточку с лифчиком и подтянула к поясу юбку, но главного мы еще не сделали, хотя я чувствовал, что это случится сейчас, сейчас. Я лежал на ней, почти потеряв голову, и тут меня кто-то треснул по голому заду. Моя девушка вскрикнула, а я сел. В метре от нас – мужик лет тридцати, одет по-деревенски, морда очень серьезная.

– Надень трусы, парень! – сказал, как приказал. – И марш за мной!

Я испугался. Очень испугался. Сердце затукало часто-часто, и судорожные глотки пошли. А чего я испугался? Вам этого не понять: тогда было другое время. В то время тискать девушку или заниматься с ней любовью в кустах или в лесу было не то что неприлично – за такое могли объявить выговор, исключить из комсомола, а меня могли с позором отчислить с моих командирских курсов. Вот так-то!

Я натянул трусы, брюки и, оставив мою притихшую, насмерть испуганную девушку, пошел за тем мужиком. Он углубился в лес на десяток метров, повернулся ко мне и проговорил тихо, но твердо:

– Заявить в милицию или денег дашь? Поселковый милиционер близко, по станции сейчас прогуливается. Понял?

– Понял, – прошептал я, борясь с дыханьем. – Не надо заявлять.

– Ладно, не буду, скажи спасибо. Но тогда деньги давай.

Не помню, сколько было у меня в кармане. Мало, конечно. Но я всё ему отдал. Только потом до меня дошло, что на обратную электричку теперь ни копья. Это до меня дошло, когда мужик сразу ушел скорым шагом по направлению к поселку, а я поплелся к оставленной девушке.

Она так и сидела на моем одеяльце, вся сжавшаяся. Когда я подошел, подняла голову, спросила:

– И что?

– Всё в порядке, – успокоил я ее. – Он никому не расскажет, я ему денег дал.

И тут от ее испуга и растерянности не осталось и следа. Она расширила глаза и произнесла с негодованием:

– Ты ему дал деньги? Дал деньги? За что? Ты? Дал?

Она резко поднялась, одернула юбку (кофточка была уже одета) и повторила:

– Ты дал? Ты?

И во мне опять что-то крутанулось. Я вдруг ясно понял, кто есть кто. Он, мужик, – гад, я – трус, а она, девушка, – молодец. А трус я еще и потому, что не только гада испугался, но и девушку предал, бросил одну, пошел откупаться. Это осознание собственной низости буквально взорвало меня. Я опять потерял голову – но если тогда от страха, то теперь от жуткой, просто животной злобы. Прямо бешенство какое-то!

Ни слова не говоря, я побежал за тем мужиком. Но вот что странно: я потерял голову, но в то же время она трезво работала, однако в одном направлении – отмщения, мести. На бегу я выискивал на земле подходящее полено, или камень, или сучковатую большую ветку – в общем, что-то такое, что могло бы стать орудием мести. Или убийства, мне было все равно.

Я нашел это орудие. Короткое, но тяжелое бревно, часть поваленного ствола, да еще с сучками. Закинул на плечо – и вперед.

Мне повезло. Того мужика я догнал еще до станции, то есть там, где был лес, хотя между стволами уже проглядывалось полотно железной дороги. Он почти не успел обернуться, а я с размаху ухнул ему бревном по башке. Он застонал, медленно согнулся и осел. И я ударил еще раз, в то же место, по затылку. Он упал, завалился на бок. Я повернул его лицом к земле и ударил опять. Потом еще. Он совершенно затих. А я холодно раздумывал, ударить еще или нет. Ударил. Опять по голове, по затылку. Потом отбросил бревно и пошел прочь. Про деньги и не вспомнил. Прочь, прочь. А куда? На станцию. И про девушку забыл… Это я про то, как тогда работала моя голова. Никак. Это был психоз? Или реактивное состояние? Помрачение? Не знаю.

Тогда я не знал, не понимал. Зато понял много позднее, всё понял, про себя, свою суть. И знаешь, Сергей, благодаря чему понял? Вернее, благодаря кому? Вон ей, Агнешке. Ты слышишь меня, сонная дщерь? Да-да, благодаря тебе! Сейчас объясню, и это уже не про секс, так что можешь не держать ухо востро.

Однажды я приехал домой в Москву и на моем-твоем письменном столе случайно обнаружил кучку листков, исписанных твоей, дочура, рукой. Конечно, я и не думал их читать – просто отложил в сторону, но мой взгляд случайно выделил там одно слово – «Фрейд». Я понял, что тут не личное, не твои письма или дневник, а твои выписки из научных журналов или каких-то пособий. И решил пробежать глазами про Фрейда – так, любопытства ради. И обалдел! Ибо попал на то, что нужно. Нужно именно мне! Ты понимаешь, Агнешка, о чем речь?

– Э, вообще-то нет, – откликнулась она с дивана. – Я разное выписывала из Фрейда. Например, его «Истолкование снов».

– Ну, может быть. – Федор Иванович неуверенно покрутил головой. – Там не было ссылки на конкретную книгу. Я о другом. О том, на что я нарвался, на что!

– И на что? – явно заинтересовалась Агне, потому что присела, и из-за стула я увидел ее заспанное личико.

– На что? На что! Вот на что. На то, что душа, или психика, разделена на сознательную область и бессознательную.

– А, ясно! – зевая, выговорила Агне. – И что же тебя потрясло, папочка?

– Докладываю. Наша основа, то есть как бы скелет психики, лежит в подсознании. Это глубинные животные начала, инстинкты, и главные из них – разные потребности в удовольствии и агрессивность. Это – основа всего животного, и в человеке так тоже. Но в отличие от зверей в нас эти инстинкты подавляются социальной средой, и это происходит через сознание. Оно призвано рационально вписывать наше поведение в общественную среду – чтобы мы вели себя адекватно, разумно… ну, скажем так, законопослушно, соблюдали общепринятые правила и при том не проявляли повышенной агрессивности и удовлетворяли свои желания в меру, то есть как принято, как положено. Правильно я понял товарища Зигмунда? Именно так. Теперь дальше.

Значит, подсознание – это всё животное, а сознание – это наше рациональное поведение, но чтобы оно, поведение, стало рациональным, адекватным, социальным, а не асоциальным, между подсознание и сознанием – внимание, ребята! – между подсознанием и сознанием стоит контролер. Этот контролер не допускает, чтобы животные инстинкты, повышенная сексуальность и агрессивность проявлялись в поведении человека. И знаете, каким словцом Фрейд назвал этого самого контролера? Цензор. Цензор, ребятки! А что такое цензор, если с латыни? Оценщик. Что хорошо, что плохо. Что можно, а что нельзя. Этот цензор-контролер в нашей психике оценивает наши желания, эмоции, замыслы, в том числе агрессивные (например, убить обидчика) и не допускает животных порывов в конкретном, ежечасном поведении. Вот и всё!

И вот я прочел, Агнешка, этот твой листочек – и в моей голове опять что-то крутанулось. Как крутанулось, а вернее, куда? Назад, в мое прошлое, в мои двадцать лет, в ту самую ситуацию в лесу с моей девушкой и этим мужиком, которого я избил… а может, и убил, не знаю. Я наконец всё понял, всё! Понял, что же со мной тогда произошло. Почему я стал зверем. Слышишь, Сережа?

– Слышу, – отозвался я сразу, потому что и так был весь внимание.

– Смотри. Я приехал с женщиной в лес – для чего? Чтобы, прости меня, доча, овладеть ею. Впервые в жизни овладеть женщиной! Мощное желание, мощнейшая потребность, и это переполняет меня. И вот я готов к этому. Мы раздеваемся, я ложусь на девушку, я уже почти, почти… и тут мне мешают. Да не то что мешают, а бьют по всему тому, что ведет меня к вожделенной цели! К самому главному на тот момент, к самому вечному, животному – к овладению самкой. Результат – сшибка. И первая моя реакция – ступор, страх.

А вторая? Вторая и есть главная. Которая взыграла во мне благодаря моей девушке. Молодец девушка! Она-то всё осознала первой. Она сказала: «И ты дал ему деньги? Ты?»

Вот это был удар! По моему самолюбию, по психике. До меня дошло, что в ее глазах я – дерьмо, трус, ничтожество. До меня дошло, что тот мужик нас унизил, оскорбил, покусился на самое главное – на мое достоинство, а конкретно – на реальную возможность наконец-то осуществить акт с женщиной, которая уже готова к этому, которая лежит, которая раздета, ждет, которая уже почти твоя. А тут тебе, как говорится, бьют по рукам. Точнее, по заду. А точнее, прости еще раз, Агнешка, по половому члену. Лихо! А мужчину, как и любого зверя, в такой ситуации трогать нельзя, нельзя! Мужчина озвереть может.

И тогда в моей голове, в моей психике что-то крутанулось. И я действительно озверел. Что было дальше, вы знаете. А вот почему было, почему именно так? Вот это я и понял через очень много лет, когда мне на глаза случайно попались те фразы Фрейда.

Это был вовсе не реактивный психоз, не временное помешательство. Это была нормальная работа подсознания: стремление к самке для удовлетворения желания, а если этого не дают, если тебя прерывают в самый главный момент – тогда агрессия, и агрессия именно на то, на кого, кто не дает, препятствует, а еще и унижает. Вся эта ситуация, особенно после слов девушки: «И ты дал ему деньги? Ты?» Эти ее слова сорвали во мне того самого цензора в психике, цензора-контролера, который призван подавлять агрессивность. Это произошло помимо моей воли, мое поведение диктовалось исключительно подсознанием, потому что цензор отключился на время, куда-то пропал, убрался. Или я его непроизвольно убил. Убил в себе цензора. Вот такая цепочка непроизвольно выстроилась в моих мозгах: сначала убить цензора – потом убить человека. И я их убил. Цензора – точно, человека – скорее всего.

Так что с тем диким, трагическим случаем в лесу мне всё ясно. Ясно с того момента, когда я случайно прочел Фрейда. Но стало мне ясно и другое, и это «другое» относится уже к моей последующей жизни… Так, ребятки, если я вас еще не утомил, то перерыв на несколько минут, ибо, пардон, мне потребно посетить туалет. А ты, Сережа, пока я там буду, плесни нам коньячку еще по капельке.

Федор Иванович вышел ил комнаты, а Агне пересела с дивана на стул рядом со мной и произнесла тихо:

– Молодец папка! Интересно, что потом.

И мне, признаюсь, тоже было интересно.

– Едем дальше, – вернувшись за стол, удовлетворенно сказал «молодец папка», отпил коньяку и продолжил: – Всё это можно определить формулой «убить цензора». Да-да, того самого цензора между подсознанием и сознанием, который обычно не позволяет проявиться природным инстинктам, животным порывам. И еще до знакомства с мыслями Фрейда у меня происходило именно так, но, конечно, в редких, критических ситуациях, и ни о каком цензоре я тогда не думал.

Первое и, несомненно, главное – это история с твоей мамой, Агнешка, с моей будущей женой. Я влюбился с нее, эстонку, без памяти. Я, майор политотдела армии, на отличном счету у моего генерала-начальника, абсолютно правоверный коммунист! А она из семейства с подмоченной для нас репутацией. Всё равно люблю ее! – твердил упрямо, и тут меня переводят из действующей армии в Москву, в Главное управление. Но вскоре я получаю письмо из Тарту: отца моей любимой арестовали, всей семье грозит высылка в Сибирь. Я в растерянности – что делать?

Мучился всего лишь день. И отчетливо понял: я люблю и никому-ничему эту любовь не отдам. И вот я убил в себе цензора – пошел на прием к моему генералу и всё ему рассказал. Что люблю ту эстонку, что хочу жениться на ней, а как без ее отца на свадьбе? Генерал подумал и ответил сурово: «Партбилет положить хочешь и на фронт командовать ротой? – Я молчу, а он продолжает: – Вот что, майор. Даю тебе два дня. Лети в Тарту, забирай свою невесту и потом сразу женись. Сразу! Здесь, уже в Москве. Между прочим, брак нашего офицера с местной, с прибалтийкой, могут одобрить. Это вписывается в идею. Нам нужно, чтобы на нашу советскую власть там хорошо смотрели. Да, думаю, очень кстати ты это придумал. Лети в Тарту, а я доложу руководству… Ах да, ее семья! Ладно, хорошо, это тоже кстати».

Так я спас маму, ее отца, тэди, всю семью. Или спас не я, а мой генерал? Формально он, а если по Фрейду, спасло то, что мой цензор оказался убит на время. Я его убил, не струсил, не отступился. И дал проявиться подсознанию – главному, природному. А главным природным тогда был мой инстинкт любви к конкретной женщине, которую я страстно желал, а значит, неосознанно желал от нее ребенка. Тебя, Агнешка, тебя.

Понятно, подобные эпизоды были исключениями в моей жизни, редкими исключениями. В основном я – стопроцентный, верный партии советский человек. После войны работал в аппарате Министерства внутренних дел, потом в Главном политуправлении Советской армии… Э, между прочим, там, в Главпуре, моим непосредственным начальником был знаете кто? Леонид Ильич Брежнев, вот так! Тогда, в 53-м, его назначили заместителем начальника Главпура Советской армии, но уже через год отправили руководить освоением целины в должности секретаря ЦК Казахстана.

Ладно, это забавная справка, хотя с ним нормально работалось, довольно спокойно, тем более что после 53-го, после Сталина, все-таки полегчало, ну и в высоких военных кругах тоже. Да, нормальным мужиком тогда был Брежнев, но кто в те годы мог подумать, что через десять с небольшим лет он станет царем отечества!.. В общем, дослужился я до полковника. И генерала мог бы получить, да как-то стал уставать от службы. И в 66-м году подал в отставку, уволился из армии и вышел на пенсию. Свой срок в «органах» и армии я отмотал. Значит, вышел на пенсию, а тут, так совпало, в очередной раз реорганизовали Главлит. Теперь он стал именоваться Главным управлением по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР.

И вот неожиданность: меня вызывают в Совмин и предлагают возглавить там отдел, конкретно 4-й отдел: предварительный цензорский контроль… ну и так далее. Если предлагают, понял я, значит, хотят, значит, уже согласовано с Главпуром. Понял и ответил «да». Очень кстати: вышел на пенсию, а работать-то хочется, и силы вроде есть, не пожилой еще, и вот – очень неплохое предложение, хотя должность щекотливая, конечно. Но интересная. Фактически главный цензор страны по печати, о-го-го!

Это я понял потом – что фактически главный, по сути главный, потому что начальство лишь визировало мои с отделом решения: «пущать – не пущать». Ну а если пущать, то с какими купюрами.

И покатилось. Хорошо покатилась. Я еще далеко не старик, пятьдесят шесть лет, здоров, слава богу, прекрасная квартира, уютная дача, машина, очень хорошая зарплата плюс хорошая военная пенсия, почти всё доступно, заказы всякие, хочешь за границу в турпоездку – пожалуйста. А главное, у меня чудесная семья: любимая жена, любимая дочь. И состояние души у меня в полной норме, то есть никаких комплексов или несогласий с чем-то. Наоборот, полное согласие, хотя, конечно, я не дуб и уже прекрасно понимал, особенно после 56-го, какая она, наша власть, какая она была и есть. И сейчас понимаю. Но это не отменяет того, что жить мне тут вполне комфортно.

Значит, начался мой Главлит, мое цензорство. Анекдот, согласитесь: я служил цензором, а время от времени убивал цензора. В себе. И раньше убивал, и теперь, уже в Главлите. Сейчас расскажу.

Ну, про забавную историю с Казаковым, с его «Осенью в дубовых лесах», я перед вами уже отчитался. И про «Мастера и Маргариту» мы говорили, и про «Сказку» Стругацких. Что еще, если из известного, существенного? А, вот, конечно – Окуджава! Было дело, было. Сначала «Похождения Шипова».

Я не удержался:

– Господи, Федор Иванович, а по «Шипову»-то какая цензура?

В ответ снисходительная улыбка:

– Сережа, голубчик! Ты знаешь, что такое аллюзия? Отвечаю: это стилистическая фигура, содержащая явный или скрытый намек на некий исторический или политический факт. Намек на политический факт, Сережа!

– Да известно мне это, в курсе! – отмахнулся я.

– И молодец. Так вот, дорогой мой, там, в «Шипове» этих аллюзий, то есть намеков, достаточно. Надо только иметь цензорский глаз, чтобы это разглядеть, понять. А я для того и поставлен партией. И мой отдел так же. Вот мы, то есть наш бравый 4-й отдел, немало подискутировали, перед тем как в 71-м году, если мне память не изменяет, эта книженция увидела свет. Да, с некоторыми купюрами. И честно признаю, я к тому приложил руку – к тому, что она таки увидела свет.

Это первое по Окуджаве. Второе – «Путешествие дилетантов». 78-й год, кажется. Или 79-й? Ну, вон там она, эта книженция, на полке, можно глянуть… Так вот. И что? Аллюзии опять же – да ладно! Но сама выводимая оттуда мысль об исторической преемственности власти в России, как бы эта страна ни называлась, это как? Дескать, что при царе Николае Первом, что при… ну ясно при ком. А еще, доказывали мне в отделе, там исторических неточностей хватает, и не только исторических. В общем, подискутировали. И я дал «добро». А с историческими и прочими огрехами, сказал, должны соответствующие редактора в издательстве разбираться, это не наша епархия. Вот и всё. Разрешили дать тираж, хотя уже потом на книгу обрушились критики. Каждую ошибочку приметили, поиздевались всласть.

Ясно, был такой заказ по Окуджаве. Всегда был. Поиздеваться над автором, а уж коль большая книга вышла, целый роман, то особо! Мне рассказывали потом, что бедный Окуджава слег с сердечным приступом. Чудак! Как же можно так реагировать на норму? Ведь тут иначе невозможно! Скажи спасибо, что издали, выпустили. А он распереживался! Ну воистину поэт – одни эмоции! И потом, ведь всем было известно: если в центральной печати что-то ругают, значит, вещь хорошая, надо достать, прочесть, а если речь о кино, то обязательно посмотреть. Так? Так.

Ладно, что еще? Ну было еще что-то, конечно, но пора мне заканчивать. Достаточно. Небось утомил я вас. А я спокоен. Потому что честно делал свое дело, то есть работал цензором по полной, начертанной партией и правительством программе. Ни одного серьезного прокола, ни одного выговора, хотя журили иногда, да, бывало. Это – от них. А что от себя? Если от себя, то тут надо сказать о следующем и на том закруглить наконец мою словесную диарею.

Жил в свое время очень известный цензор, Никитенко его фамилия. Это при Пушкине, Гоголе и последующих славных литераторах. Без его фамилии на обороте обложки не выходила ни одна серьезная книга. Но все знали: если стоит фраза «Цензор Никитенко», значит, цезура была крепкой, но достойной, грамотной, то есть без перегибов, издевательств над автором и тому подобного. Да что там говорить: тот же Пушкин, а за ним Гоголь просили, чтобы именно Никитенко был их цензором. Просили! Дескать, уж если без цензуры у нас никак, то тогда только Никитенко. А почему?