Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)

Короче говоря, стало мне вдруг любопытно. Поэтому, когда бывший комиссар занялся в саду подготовкой мангала для шашлыка, я кивнул на участок:

– Федор Иванович, вы не против, если мы еще немного пройдемся тут, посмотрим?

– Конечно, конечно! – обрадовался он. – Берите Агнешку, погуляйте минут десять, поглядите на мое хозяйство, пока я залажу уголья и мясо на шампуры нанизаю. Это мое личное священнодействие, без всяких молодых и неопытных.

Молодые и неопытные отправились побродить.

– А почему отец тебя зовет Агнешкой? Это же вроде…

– Да, – не дала она мне завершить фразу, – это польский вариант той же «Агнессы». Так папа зовет меня с детства. А почему? Более нежно, ласково, что ли, как ему кажется. Он вообще меня всегда ласкал и баловал, не то что мама, та строгой была, хоть и очень любила, конечно. А с годами он и вовсе стал каким-то сентиментальным, особенно после смерти мамы и выхода на пенсию.

«Во, пенсия, очень кстати!», – подумал я и спросил, как бы между прочим:

– А кем он работал до пенсии? Ты мне не рассказывала.

– Да? Значит, забыла… Кем? После армии, то есть где-то с середины шестидесятых и до конца, папа работал в Главлите, заведовал каким-то там отделом.

– Ой! – вырвалось у меня непроизвольно. Ну да, как не ойкнуть, когда… когда не что-нибудь, а ГЛАВЛИТ! То есть главцензура! И сразу же вспомнил, как недавно мне говорили в моем институте: после написания автореферата диссертации один его экземпляр необходимо отнести в Главлит на улицу Фадеева, и только когда автореферат благополучно получит «литование», остальные его экземпляры можно рассылать по нужным официальным адресам, а меня самого допустят до защиты, и именно до открытой защиты, ибо существует еще и статус «закрытая защита».

Да, вот теперь кое-что вырисовывается – про квартиру, отличную дачу, машину и так далее. Боевые заслуги, высокое звание, хорошая воинская пенсия – это понятно, однако еще и Главлит! И не просто мелкий там служака, а завотделом! То есть номенклатурная должность, ибо, насколько я знал, данное учреждение по охране нас от всякой идеологической мерзости, равно как и охране государственных тайн, существует при Совете министров СССР.

Вот, значит, как – Главлит! Поэтому, чтобы как-то отреагировать на полученную информацию, почесал в затылке и хмыкнул:

– Да, не слабо – Главлит!

– Ага, не слабо, – в ответ усмехнулась Агне. – Я, когда умом созрела, иногда начинала спорить с папой, а он только смеялся. А однажды был случай… ну, это после той известной истории со Стругацкими… да, был случай, когда мы чуть не поссорились, причем впервые, и папа мне сказал: «Ты уже взрослая, поэтому я в твои дела не лезу – ни в личные, ни по твоим занятиям. Вот и ты не суди меня за мои занятия и за мои дела. Поживешь еще десяток лет, многое поймешь».

– И что – поняла? – уже серьезно спросил я.

– Угу, поняла. Да так поняла, что решила: больше с отцом спорить не буду и вообще никогда не заведу разговор на эту тему. Потому что я его очень люблю – что бы он ни делал и как бы ни поступал. Да, очень люблю. А любовь…

– Да-да, помню. Любовь больше людей и выше людей. Люди – животные, а любовь от Бога. Так? Правильно я запомнил?

– Правильно. Только с добавкой. Любовь от Бога и Святой Девы, сказала я.

– А, понял-понял!

Агне, кажется, надулась:

– Да, я лютеранка, как мама. Зачем же иронизировать, ты же умный человек!

– Прости, милая! – я спохватился и обнял ее. – Прости, мне приятно всё твое, и всё твое я принимаю. Прости меня!

Это было чистой правдой. Мы поцеловались и медленно пошли в ту сторону участка, откуда уже разносился дымок и запах готовящегося на углях шашлыка…

Когда уселись за столиком в саду, я приказал себе выбросить из головы этот самый Главлит, думать о том, что любовь от Бога и Святой Девы, а лучше вовсе не думать – насыщаться и напиваться, тем более что шашлык у Федора Ивановича вышел отменным. И водка была отменной, то есть кристальной, холодной, прямо из холодильника. К тому же всякие закуски: маринованные помидоры, малосольные огурчики.

– Всё свое, свое! – гордо отмечал хозяин. – Всё, кроме «Посольской», конечно. Спирт я еще не гоню. А надо б попробовать ради интереса! – и рассмеялся, а мы вслед за ним.

– Тебя посодят, папка! – еле проговорила Агне с набитым ртом.

– Меня – нет! Я не для продажи, а токмо за ради процесса.

– Это их не интересует.

– Ошибаешься, доча моя ласковая, их всё интересует, всё! И это правильно… А не выпить ли нам еще? Мужчинам – водки, тебе, Агнешка, – твоё «Саперави». И по шампуру еще, да?..

Потом мы долго говорили, причем с взаимным удовольствием. Федор Иванович расспрашивал про Тарту и тэди, про нашу поездку по Эстонии, потом про мою работу в институте и будущую диссертацию, потом заговорили о школе Агне, где она начнет преподавать историю уже вскоре, с 1 сентября, потом опять про Тарту и Эстонию, и вдруг Федор Иванович спросил:

– Э, ребятки, вы ведь вернулись после Олимпиады, так? И когда узнали о смерти Высоцкого?

– Уже в Москве, – сказал я.

– Ах, уже в Москве! И как прореагировали?

– С горечью, – ответила Агне дипломатично.

– А вот я с преогромной горечью, – прозвучало в тон этим ее словам, то есть так же горестно. – Давайте помянем его, Володю, – и поднял рюмку.

«Ничего себе!» – подумал я. Хотя приятно слышать такое, даже от большого чиновника Главлита, пусть ныне бывшего.

– Да, я всегда его почитал, – сообщил Федор Иванович, выпив. – Талантище, безусловно! Какой он был артист – большой или средний, не мне судить, хотя я многажды бывал на Таганке, а вот поэт он был высокий. Высокий Высоцкий! Народный человек. Всё не в бровь, а в глаз. Я часто слушал его записи, дома, один. Он и я. Будто один на один.

Ну да, понятно. Если начальник умный, то вполне может даже полюбить такого, такое. Высоцкого. Высоцкого прямо по Высоцкому: «Меня к себе зовут большие люди, / Чтоб я им пел «Охоту на волков».

И тут он меня прямо огорошил – попал в ту же точку:

– Слушайте, а вы помните такую его песню? Э… как она начинается?.. А, вот: «Прошла пора вступлений и прелюдий…» Помните?

Я аж ком сглотнул в горле. А Агне в ответ на вопрос отца пропела:

Прошла пора вступлений и прелюдий.Всё хорошо, не вру, без дураков.Меня к себе зовут большие люди,Чтоб я им пел «Охоту на волков».

– Молодец, доча! – хлопнул в ладоши Федор Иванович. – Так вот, я хоть и не звал Высоцкого к себе на дом, но это тоже про меня. Про меня, понимаете?

– Понимаю, – как-то опять без эмоций выговорила Агне и опять пропела:

И об стакан бутылкою звеня,Которую извлек из книжной полки,Он выпалил: «Да это ж про меня!Про всех про нас – какие, к черту, волки!»

Теперь Федор Иванович лишь развел руками. Потом все-таки сказал с чувством:

– Агнешка, ты мое золото! Первый раз слышу Высоцкого женским голосом – и так, так! Ты… ты…

Он часто заморгал и даже отвернулся на несколько секунд. Потом прочистил горло, достал платок, высморкался и потянулся за бутылкой.

– Всё, по последней, и пойдем гулять. По бережку реки Сестрицы, потом по лесу – хорошо там, да и погода сегодня просто чудо! Пьем – и вперед, гулять. А вернемся, будем чай пить или кофе, что пожелаете, с вареньями моими всякими. Пьем – и вперед, марш!

Когда мы вернулись, солнце уже клонилось к лесу, и Федор Иванович предложил перебраться из сада в комнату, где стоял круглый обеденный стол. Вот там и будем пить чай-кофе, сказал, и все занялись делами: хозяин – накрывал стол и готовил угощения, я переносил на кухню использованную посуду из сада, а Агне мыла ее в раковине. Наконец расселись. Мы с Агне предпочли кофе, Федор Иванович – чай со смородинным листом. Пили, пробовали разные варенья. О чем-то переговаривались. Вскоре Агне сказала, что устала после гуляния по лесу, и прилегла на диване. «Вы говорите, говорите, я спать не буду, просто отдохну полчасика, а вы говорите, мне так уютней – лежать рядом и слышать ваши голоса».

Мы с Федором Ивановичем остались за столом друг против друга. И вдруг замолчали. Без Агне сделалось как-то странно обоим, будто совсем мы незнакомы. А и верно, незнакомы почти. Все последние часы нас связывала Агне, а теперь… Она хоть тут же, рядом, но будто мы одни. О чем говорить?

Дверь во вторую комнату была открыта, и я уже давно приметил, что там полки с книгами. Ну да, вспомнил, Агне мне рассказывала, что отец устроил себе на даче второй кабинет (первый был в московской квартире) и перевез сюда много книг. Вот и спросил, можно ли глянуть на них. Естественно, получил соизволение и отправился туда, а Федор Иванович остался за столом.

Да, прямо-таки кабинет, и очень уютный. Всё из дерева: довольно большой письменный стол, полки в три ряда от пола под потолок, низкая софа с торшером в головах, шкаф с зеркальной дверцей (похоже, платяной), а на стенах – разные фотографии в рамочках и какие-то восточные миниатюры, то ли японские, то ли китайские. Перед письменным столом – кресло типа вольтеровского. Да, добротно, уютно, так и тянет сесть тут и работать при настольной лампе, в полной тишине.

Но книги, книги – я пришел глянуть именно на них. Что ж, не огромная, но очень хорошая библиотека, подобранная явно со вкусом. Понятно, что у хозяина была возможность подбирать, лишь бы было желание. У меня тоже было желание, но отсутствовала возможность – я покупал то, что продавалось в книжных магазинах и очень редко (за немалые деньги!) на черном рынке. А вот здесь – здесь в основном то, чем наши магазины не торговали. Значит, хозяин или пользовался некими скрытыми ходами, или привозил из-за границы, куда, как известно, уходили основные тиражи тех изданий, которые, по решению того же Главлита, не подлежали продаже на территории родной страны. Хотя стояли на этих полках и такие книги, которые я просто не смог приобрести из-за их небольшого тиража. Ну а еще, признаюсь, по собственной лени: из-за нежелания записываться в очереди, потом часами стоять в них. Был еще вариант, которым я пренебрегал: сдавать макулатуру, за что полагались абонементы на покупку дефицитных книг. Впрочем, еще одной возможности Федора Ивановича я, конечно, не учел, ибо это уж из ряда вон.

Я разглядел «Осень в дубовых лесах», сборник рассказов Юрия Казакова. Как я мечтал приобрести эту книгу! Увы, увы… Достал с полки, стал листать и на обороте обложки обнаружил дарственную надпись автора. С ума сойти – раритет! Автор благодарил за понимание, ниже подпись и дата: ноябрь 1969. Тут в кабинет вошел Федор Иванович и увидел, какая в моих руках книга. Удовлетворенно засунул руки в карманы домашней куртяшки и закивал, закивал.

– Хорошая книга, даже отличная. Класс современной русской прозы малого жанра. Наследственность Бунина-Чехова, но не Куприна, нет. А могла эта книга и не выйти. А знаете, из-за какой малости? А в одном из рассказов сборника, как раз в этой самой «Осени в дубовых лесах», отличном рассказе, кстати, есть одно место, если помните… Главных героев, его и ее, таксист везет куда-то за город, в ближайший лесок, чтобы они там… ну понимаете. Помните? Во! Так из-за этого самого места у нас, в моем отделе Главлита, возник жуткий сыр-бор: не «литуем» сборник, настаивают мои сотрудники, если автор не уберет данное место в рассказе или вовсе не снимет этот рассказ, сборник не пострадает – подумаешь, одним рассказом меньше, одним больше!

– Ну да, ну да, – проговорил я, скрывая иронию. Федор Иванович спокойно продолжил:

– Значит, дальше. Вызвали автора. Думаю – и что? А Казаков ни в какую. Это ж ключевое место, объясняет. А знаю, что ключевое, но молчу – беседу ведет мой зам. Зам говорит: «Ключевое место – это что? Как наш таксист соглашается за деньги отвезти любовников в ближайший лесок за город, подождать, пока они впопыхах будут заниматься любовью, а потом отвезет обратно? Это очернение нашей действительности, выставление напоказ нехарактерных для нашего общества явлений». В общем, они остались при своих: мой зам повторял, что это место надо изъять или снять весь рассказ, на что Казаков отвечал «нет» и в конце концов сказал, что отзывает сборник из типографии, где уже ждали команды запускать тираж… На том и расстались, Казаков ушел. Конец. А вот и не конец, решил уже я, взял ответственность на себя как начальник 4-го отдела Главлита, всё задокументировал как надо и приказал «в печать». Вывели тираж – и в книжные магазины.

Вот это да, вот тебе и папаша моей Агне, бывший комиссар и майор Главпура! Я хотел что-то сказать, но меня опередили, потому что, оказалось, словоохотлитвый хозяин еще не подобрался к кульминации:

– Потом, через какое-то время, Казаков случайно узнал, кому он обязан, позвонил мне в отдел, мы встретились у метро на Маяковской, и я получил в дар вот эту книгу с надписью. Помню, передав ее, он хохотнул: «Спасибо, но кому я обязан? Выходит, Главлиту! Этого не может быть, это как солнце взойдет на западе, а не на востоке». Я его успокоил, сказав, что всё остается на своих местах, и восходы-заходы тоже.

– И не попало вам, Федор Иванович? – спросил я, улыбнувшись, когда мы возвращались за стол в большую комнату. Мне стало хорошо. – Попало небось?

– Никак нет! – прозвучало по-военному, но по-мальчишески озорно. – У меня такая биография и такие хвосты связей в… в некоторых учреждениях, что иногда я мог позволить себе не быть палачом русской литературы. – И засмеялся: – Сильно я сказанул?

– Сильно, папка, сильно, – сладко зевая, подала голос Агне и присела на диванчике. – Я всё слышала, а к тому же эту историю еще раньше от тебя слышала. Ты цензор-молодец. А вот со «Сказкой» Стругацких – цензор-немолодец.

– И что? Да всегда быть молодцом невозможно, ты сама знаешь. И давай не будем. К тому же я был прав. Несильная вещь. Негоже для братьев. Несильная, местами смешная, но в целом – злая. Сказка! Сказка должна быть литературой, а это пасквиль, а не литература. Поэтому и сказал твердое «нет». Хотя всё равно ее потом опубликовали за границей, хоть и на русском. Понятно, кто-то привез в Союз. Поэтому кто очень хотел – прочел.

– Я тоже прочел, в фотокопии с «Посева», – сообщил я. – Но можно подробности?

Федор Иванович кивнул на дочь:

– Повествуй, Агнешка, удовлетвори друга сердца, ты же у нас любительница сказок.

– А запросто! – кивнула любительница сказок. – Слушай, друг сердца моего. Стругацкие написали эту «Сказку о тройке» в 67-м году. Договорились о публикации с «Молодой гвардией» и «Детской литературой». Всё шло отлично, но неожиданно братьям сообщили, что оба этих издательства от повести отказываются. Вдруг! Ничего не объясняя! Чья работа – понятно, да, папочка? Но… тогда Стругацкие сделали краткий вариант этой «Сказки» для иркутского альманаха «Ангара», поскольку там сказали: опубликуем! Это было уже в 69-м. Но… опять же «но»! Тираж успели напечатать, однако бдительные товарищи всё тут же изъяли из типографии – и под нож. Хотя и это не всё. Тамошнему главному редактору влепили выговор, затем уволили. И все-таки несколько номеров кто-то успел вынести. Дальше, понятно, пошел ксерокс и фотокопии. А потом повесть напечатал заграничный «Посев». Конец истории про сказку, налейте мне кофе, а то я еще какая-то полусонная.

– Вот и хорошо, присаживайся к нам. – Федор Иванович даже привстал, ухаживая за дочкой. – И вообще, давайте закроем эту тему про мои подвиги.

Я хотел было мягко запротестовать (до того стало мне интересно), но опередила Агне:

– Закроем, ладно, но все-таки, папка, ты многое не спас, многое. Ну, Казаков – да, а вот, например…

– Например! – перебив, повторил Федор Иванович с иронией. – Да, я многое не спас. Зато и спас. Спас кое-что и кое-кого. Вот мы сегодня вспоминали Тарту. А если бы тогда я не был в политотделе фронта, кто бы спас маму и ее отца, всю их семью? И где бы ты была в таком разе, Агнешка? А нигде – ты бы просто не родилась!

– Я родилась, потому что ты полюбил, а не потому, что был противником репрессий против мирных эстонцев. А полюбить можно даже врага.

– Врага – нельзя, если ты коммунист! – почти с пафосом изрек Федор Иванович, и было непонятно, это ирония или убежденность.

– Но ты-то был коммунистом!

– Э, ладно, доча, хорош, приехали! – он примиряюще вскинул руку. – Есть нечто непознаваемое и только мне понятное. Для тебя оно непознаваемое, а мне понятное. Это ведет по жизни. Это судьба. Моя судьба прошла через две мои жизни: первая – политработник в войну, а после, вторая, – цензор. И везде я умудрялся кого-то спасать. Значит, и политработники в войну были по делу, если я вас спас. По делу, если есть разум и смелость. Да, не все этим отличались, но все-таки, все-таки… Все-таки нельзя всех под одну гребенку. Нужен индивидуальный подход, анализ, а не суд скопом. Судить мы все горазды, особенно вы, молодые. Впрочем, у каждого своя правда, а общей правды нет.

– Ладно, папа, мы не судим, – решила закончить миром Агне, – просто иногда обидно и жалко. Сколько вещей чуть не угробили или вовсе угробили!

И тут в разговор решил включиться я, до того молчавший:

– Вот, например, цензурная история с «Мастером и Маргаритой».

– И что? – даже не удивился Федор Иванович, воззрившись на меня.

– Что? Вы сказали, что «Сказка о тройке» – это не литература. Тезис спорный, но ладно, оставим. Вы посчитали, что это не литература, поэтому не пропустили ее и уверены, что поступили правильно. Пусть так. Но булгаковский роман – разве это не литература? Литература, и какая! А что произошло при первой публикации?

– А то и произошло. Да, верно, моя работа, моя. Верней, моего 4-го отдела, ну и моя, конечно, – он говорил убежденно, без нотки сомнения или раскаянья. – Вы знаете, какова функция 4-го отдела Главлита? Докладываю. Он осуществляет предварительный цензорский контроль над выпуском книг и журналов центральных издательств.

– Отлично! И что вы там, в «Мастере», наконтролировали? – я чувствовал, что тоже возбудился, как до того Агне, но она вскоре взяла себя в руки, а я пока нет.

– Многое. И многое же по делу, – был ответ бывшего начальника 4-го отдела (а вообще-то главного цензора державы). – Да, по делу, могу доказать.

Странно или нет, этот Федор Иванович мне нравился почему-то: он говорил спокойно, уверенно и, в отличие от нас с Агне, никак не переполнялся эмоциями. Да, большая жизнь за плечами – чего там только не было, почти вся история страны, которая есть история болезни, как сказал уже помянутый сегодня Высоцкий. В общем, молодец Федор Иванович, дочь которого мне небезразлична и с которой у меня нет идейных противоречий, не то что с ним.

– Так вот, – продолжил я, – первое издание, как вы, конечно, знаете, появилось в журнале «Москва» в 66-м, а через…

Он сразу перебил:

– Та публикация в «Москве» состоялась в 66 – 67-м, если быть точным!

– Да, хорошо. Но… Через несколько лет, кажется, в 69-м, в ФРГ напечатали полный – полный, то есть без всяких купюр! – текст «Мастера и Маргариты», причем напечатали изумительно, потому что…

Меня опять перебили, но спокойно, почти тихим голосом:

– Да знаю, знаю! Это издание у меня есть. Вот там, – он указал себе за спину, – на полке стоит. Оно вышло, да, в 69-м во Франкфурте-на-Майне. И, да, наши купюры там выделены по тексту курсивом, поэтому читатель прекрасно видит, что же именно мы вымарали. Знаю, знаю! – и улыбка, и внимательный взгляд мне в глаза. – И что?

– Что? – я даже опешил несколько. – А то, что, внимательно вчитываясь в эти ваши купюры, я не видел логики. Да, большинство мест, которые вымараны, это понятно почему… ну, с точки зрения власти, идеологии. Это мне хотя бы понятно! Но наравне с этим есть: первое – совершенно, так сказать, нейтральное, никого не задевающее, не антисоветское; второе – отдельные слова, или строка, или пара строк, которые вообще не несут никакой идейной нагрузки, это чисто стилистическое, вкусовое, если угодно. Так вот, всё это – и нейтральное, и стилистическое, – вот это-то зачем вымарано? Никакой логике не поддается!

– Поддается! – как отрезал Федор Иванович. – Это были редакторские правки, это не ко мне. Ко мне – цензура, а не то, что было в «Москве». Там – их редакторский волюнтаризм, впрочем, мелкий и иногда по делу, хотя стилистика умершего автора – вообще-то закон. Хотя, отмечу еще, там в принципе было что поправить, было, Булгаков отнюдь не идеальный стилист. Дальше?

– А что дальше? Вот и всё. Больше сотни купюр – и идеологически кое-как понятных, и уж совсем никак не понятных. Суммарно больше пятидесяти страниц, сотни мест!

– Э, стоп! – поднял он руку. – Давайте будем точными. У вас всё на уровне «больше-меньше», а у меня как в аптеке.

Федор Иванович поднялся, скорым шагом направился в кабинет и уже через полминуты вернулся со стандартной канцелярской папкой на тесемках. На ней я разглядел надпись жирным фломастером: «М и М», 1966.

В папке оказалась стопка машинописных страниц и какие-то официальные бланки с текстом.

– Это, чтоб вы знали, одна из папок моего личного архива. Естественно, ксерокопии, а оригиналы – в Главлите, – он извлек один из листов, окинул его взглядом: – Итак, будем точными. Вот суммарные результаты по работе с романом. Всего сделано 159 купюр, причем 138 из них – по второй части романа. А вы – больше-меньше, сотни мест! Да не сотни, а всего полторы сотни. Сотня с половинкой.

– Папа, не ерничай, и этого хватает! – подала голос Агне.

– Конечно, хватает, доча! – согласно кивнул ее отец. – И всё по делу, повторяю.

– Ой! – хмыкнула доча.

– Нет, не «ой», моя любимая! Не «ой», Сергей! – он обвел нас взглядом. – Этот роман был впервые издан – где? В СССР! В нашем с вами сегодняшнем СССР. При товарище Брежневе. Издан. Это как? Это – чудо! Кто бы вообще знал не только о романе «Мастер и Маргарита», а вообще о Булгакове, если б не так? Ну сотня людей, как и прежде, и всё. А после нашей публикации знают миллионы. Но чтобы это случилось, надо было чем-то пожертвовать. А как иначе? Мы живем в СССР, а не в Америке или благословенной Англии. А вам тут, в СССР, надо всё, всё! Если надумали печатать, так полностью! Увы, так у нас невозможно. Ну невозможно, поймите вы это! Поэтому надо соизмерять свои желания с конкретным временем и местом, с местом, где вы есть, надо быть реалистом, а не максималистом, жить на земле, а не на соседнем с товарищем Господом Богом облаке.

– Папа, оставил бы ты Бога в покое, – поморщилась Агне, но это пожелание осталось без внимания. Последовало продолжение с того же места.

– А вы живете именно там, на облаке, да еще имеете претензии к тем, кто пусть с потерями, но сделал свою работу. А я скажу: вам, повезло, ребята, что кто-то это сделал! И Булгакову повезло, между прочим – причем во всем. Повезло, что в тридцатых его не уничтожил Сталин, а это было вполне реально. Повезло, что вовремя умер. Повезло с женой, которая выполнила его последнюю волю по роману. Повезло, что нашлись люди, Симонов и другие, которые пробивали роман в печать. Повезло даже с нами, со мной повезло, ибо мы старались соблюсти меру, мы, с одной стороны, понимали, что это за роман, а с другой, хорошо знали, где и в какое время мы живем. Это потомки, узнав подробности, могут тыкать в меня пальцем и негодовать, но вы-то, вы, кто в том же месте-времени, вы должны понимать, что возможно, а что нет, а если все-таки возможно, то сколько надо за это заплатить. Да, должны, но не понимаете.

Он закинул руки за голову, потянулся и, поскольку мы молчали, заговорил опять, причем как-то удовлетворенно, спокойно:

– Но вы – ладно, а вот я, я с собой в ладу и претензий по роману к себе не имею. Всё по делу, повторяю. Роман, слава богу, издали, а потом, само собой, всё пошло-покатилось, всякие его варианты, в том числе небесспорные, но полные. Всё по делу, эволюционно, от малого к большому. Э, я вас не утомил этой тирадой? А, деликатные мои? Что не спорите, не возражаете? Стесняетесь хозяина дома, у которого вы в гостях? Или глядите на меня, как на идеализирующего своё прошлое склеротика?

Тут Федор Иванович рассмеялся, а Агне поднялась, обошла стул, где сидел отец, и со спины обняла его.

– Ты бравый папка! – замурлыкала, потеревшись о его щеку. – Ты противный бравый папка, благодаря которому я родилась, а родилась, потому что… ну мы-то знаем почему.

– Ай, не всё ты знаешь, не всё! – озорно проговорил он и поцеловал дочь. – Ладно, мир. А собственно, разве мы выкапывали топоры войны?

Удовлетворившись мирным (вообще-то ничейным) исходом непростого разговора из серии «отцы и дети», я предложил:

– А не пойти ли нам к реке?

– Именно туда! – закивала Агне. – Я искупаться хочу.

– Здрасьте, приехали, уже вечер! – удивился Федор Иванович. – Надо было днем купаться.

– Днем не захотела, а сейчас – нормально.

– А купальник при тебе, захватила?

– Не-а. Ну и что? На мне белье классное, сойдет. А вы переживете, вы близкие.

Отсутствие плавок меня не волновало, поскольку купаться я не собирался. Мы вышли из дома в сад, миновали калитку и минут через пять были на берегу. Тихо, сумерки, народу никого, вода недвижима, едва отражает темнеющие небеса, напротив – угрюмый лес.