Про

Но однажды происходит страшное – как-то в «мёртвый» час Коля Родкин вдруг замечает, как я дрочу, и начинает при всех меня яростно поносить и выговаривать, что я бесстыжая рожа! А ведь сам спокойненько дрочит каждый день в кустах напротив Ленинской комнаты! Я переживаю настоящий душевный шок – по наивной дурости я не знал, что это дурное, плохое дело. Я впервые в жизни буквально сгораю от стыда. Я не могу забыть позора до конца смены. И когда, наконец, возвращаюсь к скучающим по мне родителям, то заливаюсь слезами и отчаянно и непреклонно заявляю, что в пионерлагерь больше никогда в жизни не поеду. Мама на меня пристально смотрит, она пытается понять, в чём причина моей решительности, но ей этого не дано, и, чувствуя всю непреодолимость моего упрямства, она устало вздыхает и говорит папе:

– Ну что ж, Костя, придётся на следующий год ребёнка оставлять одного на даче…

И я рад и счастлив – дрочить там можно в любой момент и где угодно!

О, дача – это моё неописуемое счастье, какое можно только представить в то беспросветное ср…ное советское детство!

На самом деле это так называемый садовый участок. Их, участки, советское правительство стало выдавать в массовом порядке советским трудящимся сразу после смерти Сталина, и вовсе не с думой о том, чтоб как-то качественно решить проблему досуга этих граждан, а по более банальной причине – в стране непрерывно страшный дефицит продовольствия, особенно не хватает овощей и фруктов. Так пусть эти плебеи, это быдло, само себя обеспечивает, дадим им бросовой земли, вот пусть они там и выращивают картошку с яблоками.

Такую установку и озвучила однажды на совещании партийная сука Фурцева, сказав, что в этих садах дозволяется выращивать плодово-ягодные растения, можно заводить огороды, для чего надо перекапывать землю, а вот строить там дома – ни-ни, разве только какие-либо навесы для хранения садового инвентаря, лопат там… На что кто-то в зале наконец не вытерпел и завопил:

– А у самой-то, небось, дача в Жуковке с тёплой ванной и телефоном и никаких навесов!

Фурцева осеклась, побелела, но что ей: ей сс… в глаза, а всё Божья роса! – она спокойно продолжила нести свою партийную ахинею дальше. Правда, маленькие садовые домики щитового типа строить на тех участках разрешили. Слава тому храбрецу-самоубийце, который пожертвовал собой во имя счастья трудового народа!

А дачами всё это убогое хозяйство начали называть, конечно, по образцу тех самых настоящих дач партийных бонз и всяких прикормленных академиков и артистов, которым эти дачи стали выдавать ещё в 1921 году в Кратово, с теми самыми телефонами и ванными, и где, конечно, никто не заставлял копаться в земле и сажать яблони. Главное – будь беспрекословным холуём советской власти и будешь иметь все блага. Один мой добрый знакомый до сих пор имеет в наследстве от члена правительства дедушки такую дачу в Кратово с теми самыми телефонами и ванными и не нарадуется – сдаёт её каким-то кавказцам, а сам живёт на получаемые денежки беззаботно в Москве. Слава нашим сталинским дедушкам!

И вот в 1954 году, в год моего рождения, мама приходит домой и говорит потрясённому папе, что в её институте, называвшемся «Гипросельстрой», раздают участки, которые выделили Деревообрабатывающему комбинату – 3 (ДОК-3), потому что работяги на комбинате отказываются их получать. Ну их на х…й, е…ни до х…я, пользы ни х…я!

– Давай возьмём, – говорит мама.

А институт у неё был хитрый и уникальный. Он именно и состоял при ДОК-3, потому что главной его целью являлось проектирование и строительство исключительно дач для советских буржуев. Гипросельстрой! А вы подумали, домов для колхозников? Чёрта с два! Вот и проектировали, а ДОК сразу строил. Мечта академика Доллежаля!

И вот мои папа-мама получают участок, на котором один сплошной лес, на станции Покровка Ленинградской железной дороги. Разумеется, его надо сплошь выкорчёвывать, а то как же, обидим партийную б…дь Фурцеву! Все мужчины окрест впрягаются в самодельные плуги-выкорчёвыватели и, надрывая свои последние инженерные силёнки, сплошь корчуют поляну. Уходит на это целый год. Папа оставляет на участке посередине только одну молодую ёлку, потому что в случае дождя укрыться негде – навес ещё построить не успели, а ёлка идеальна: спрятали меня там под лапником, а сами как-нибудь…

И мы ездим и в зной, и в дождь каждое воскресенье (в субботу ещё выходных не было) на переполненных допотопных электричках, в которых двери открываются вручную. Это очень удобно, потому что, если кто не понравился по ходу дела, открыл эту ср…ную дверь и выкинул заср…ца на х…й на полном ходу! А ещё надо было дожидаться этой электрички на вокзале, потому что ходили они не по расписанию, а как бог на душу положит. А желающих ехать – тьма. А папа-мама с маленьким ребёнком… И вот папа заранее замечал на платформе место, где будут двери, ориентируясь на рядом стоящую пустую электричку. Другая электричка подходила, народ жутко толкался – все норовили первыми пролезть в двери – папа героически бился, стремясь всех опередить и успеть занять хотя бы два места на лавке… Кончалось это тем, что он сталкивался с каким-нибудь здоровым мужиком и разбивал ему единственный китайский термос с горячим чаем… А поди купи термос в магазине – не пробовали? Мужик на нас смотрел зверем всю дорогу, я не мог вытерпеть её всю и где-то после Крюкова начинал проситься писать. У мамы становились мокрыми глаза, и наконец, она не выдерживала и выскакивала со мной и папой на станции Поварово, благо электричка имела обыкновение стоять на таких платформах по несколько минут. Я заканчивал писать, электричка начинала медленно трогаться, папа хватался за дверную ручку, а тот злой мужик с разбитым термосом выглядывал в дверное окно и зажимал изо всех сил дверную ручку, препятствуя моему бедному папе эту проклятую дверь открыть! И электричка медленно уезжала от нас, а мы целый час ждали другую на этой станции Поварово… Ужас!

Но вот мы в Покровке, в непролазной грязи, потому что, конечно, партия и правительство выделяет всем из милости под сады только непригодные к сельскому хозяйству земли – одна сплошная глина, которая липнет пудовыми гирями к ногам. Папа вздыхает и сажает меня к себе на шею, и мы ковыляем два километра мимо каких-то грузовиков к себе на участок.

О счастье, что мамин термос остался цел и невредим, и мы его довезли до нашего участка! Папа достаёт бутерброды, и мы кушаем и пьём горячий обжигающий чай, наслаждаясь после московской вони свежим, удивительно ароматным воздухом…

И вот мои дорогие папа-мама, надрываясь, стараются построить на этом участке хоть какой-никакой домик. А для этого и денег вечно не хватает, и доски негде купить… Их просто не продают – такого в помине нет! Надо идти в профком этого ср…ного ДОК-3 и клянчить о выделении фондов на следующий год – и под фондами подразумевались вовсе не доски, которых на этом ДОКе было хоть жопой ешь, нет! Под фондами подразумевались доски б/у, то есть уже использованные, как тот старый латаный гандон, – комбинат иногда разбирал окрест бараки и прочую рухлядь, и вот надо было дожидаться, звонить, узнавать, приезжать вовремя, перебирать в пыли и грязи имеющееся гнильё и выкупать его у того же комбината. Советское безотходное производство! Жри своё собственное говно, сколько хочешь!

Спустя десять лет мой героический папа наконец худо-бедно построил этот домик и даже вставил в него оконные рамы, для чего целый месяц бродил вокруг Ленинской слободы, высматривая бараки на снос и устремляясь к ним, чтобы первым успеть выломать уже никому не нужные оконные рамы и на своём собственном горбу привезти их к нам на нашу дачу…

Тут-то я и заявил, что уже больше ни в какой пионерский лагерь не поеду. И папа-мама оставляют меня одного на участке, доверяя ключи от дома и сарая и даже разрешив пользоваться керогазом для разогрева пищи! Правда, они берут с меня страшную клятву, что со мной ничего не случится, что я не буду далеко уезжать на велосипеде от дома, что я не буду водить табун друзей на участок, что я… дождусь их на следующий день, потому что они с папой решили, что будут по очереди каждый второй день приезжать ко мне вечером после работы – ну, чтобы привезти продуктов, посмотреть там, а утром рано уехать на работу. Это же так просто! Бедные папа-мама… Но я ничего этого не замечаю, я ликую, я один – сам себе хозяин! И никто надо мной не будет издеваться, я могу делать, что захочу: читать до одури книги, ездить на велосипеде, жрать, когда захочется. Ура!

В первый же день с утра, едва проснувшись, я замечаю подозрительную толпу, стоящую возле моей запертой калитки. Мама дорогая, да это Ирка Луканина, Вовка Пиндерский, Танька, Гера. Они все припёрлись ко мне, потому что в условиях абсолютной бесконтрольности как же нехило ему, а мы тут уже заждались, пока этот заср…нец проснётся.

– Давай, открывай! – орут они.

Я медлю, и тогда нетерпеливая Ирка просто пролезает всей своей худобой под калиткой и, опа, уже здесь! Делать нечего, я открываю калитку, и мы садимся резаться в карты до самого обеда…

Но вообще-то вечера проходят просто прекрасно: Сашкина старшая сестра соблазняет всех играть по очереди в штандер, вышибалы и прятки.

– Гера! – орёт она и бросает замечательный кожаный мяч вверх. Пока Гера его не поймает и не крикнет «Штандер!», надо убежать как можно дальше, а то он выбьет тебя мячом и придётся водить.

– Прятки! – все опять разбегаются, и Вовка с Танькой убегают аж на соседнюю улицу. Пока Саша Золотов их отчаянно ищет, Вовка подбивает Таньку содрать с себя платье и переодевается в него. Оно ярко-красное и видно издалека.

– Танька, выходи! – орёт Золотов.

– Обознатушки-перепрятушки! – орёт в ответ Пиндерский, а Танька в одних трусах скачет вокруг него и визжит от восторга. Мы потрясены и ошарашены их бесстыдством.

Но советские кретины останутся кретинами навсегда. Умнице Оле Поляковой скучно в окружении лоботрясов и отчаянных картёжников, и она, с подачи своего папы, активиста дачного масштаба, предлагает нам всем заняться общественно-полезным делом:

– А давайте каждое утро рано-рано ездить на станцию на велосипедах к тамошнему газетному киоску и покупать несколько десятков экземпляров «Правды», «Труда», «Комсомолки» и прочих газет и развозить по улицам, продавать, чтоб народ имел возможность читать их не только в Москве, но и здесь, а то ведь всё равно наши посылают за газетами на станцию, а там порой они кончаются, а так всё будет здорово.

И мы заряжаемся дежурить, по очереди, как идиоты, встаём в семь утра, ездим и в дождь, и в холод. Игорёк Потоцкий однажды не выдерживает из-за грязи и дождя и посылает меня куда подальше – газет из-за непогоды не привезли, они опаздывают, но я героически еду второй раз и привожу их в одиночку. Однажды толпа у киоска чуть не бьёт нам в морду – ведь мы же скупаем практически все газеты!

Так продолжается всё замечательное лето, и вдруг осенью ко мне в школу приходит Борис Андреич Шерешев, наш председатель, с коробкой шоколадного зефира и при всём потрясённом классе вручает её мне за проявленную летом высокую общественную активность. Все, включая учительницу, ох…ют до предела. «Бывают же на свете такие дураки!» – наверное, думают они. А Борис Андреич ничего больше не рассказывает (для всех так и остаётся загадкой, в чём же была моя общественная активность), хватает под руку училку – вероятно, спрыснуть это замечательное дело портвешком в учительской, а мы дружно жрём этот зефир, который кончается удивительно быстро.

В другой раз Оля Полякова выдумывает похлеще: она предлагает жить на даче, как в пионерском отряде. Мы опять все ох…ем от высоты полёта Олиной мысли, но тащимся до ближайшего леса, валим какую-то осину, несём её, надрываясь, к себе на улицу и вкапываем столбом посередине, прямо напротив Танькиного дома. Застенчивая девочка Вера, дочка папы-баптиста, приносит всем самодельные пионерские галстуки, и мы утром проводим пионерскую линейку, как в том ср…ном пионерском лагере. Вера меня вызывает к флагштоку, и я, как последний пионерский мудель, помогаю взвиться ввысь бордовой тряпке, которую самолично купил накануне в местном сельпо у станции, собрав у всех по гривеннику.

Но недолго музыка играла! Танькин отец под предлогом того, что ему этот флагшток мешает завезти машину навоза на участок, аккуратно вырывает его из земли через пару деньков, а мы уже не возвращаемся к этой безумной затее.

Больше в голову Оли Поляковой ничего общественно-полезного не приходит, и мы занимаемся более человеческим времяпрепровождением: вечером жжём костры и травим у них различные байки, изредка всей толпой ходим в кино в местный деревенский клуб у станции, где сеанс стоит всего пять копеек. И всё бы ничего, мы успеваем пересмотреть кучу всяких фильмов, как вдруг в этот ср…ный клуб привозят какой-то иностранный детектив. Мы заранее занимаем очередь, потому что ясно – на всех билетов не хватит. И тут вдруг у кассы появляется местный Фафа с братом, они спокойно идут вдоль очереди и, ни слова не говоря, молча бьют кулаком в рожу всем дачникам, не разбирая, мальчишка перед ними или девчонка. Мы сс…м, боимся дать сдачи, и просто катимся кубарем со ступенек, и разбегаемся, куда глаза глядят, под смех и улюлюканье местных деревенских… В кино больше не ходим. Но и о произошедшем предпочитаем никому не распространяться…

После окончания школы и нашего успешного поступления в различные институты мой одноклассник Саша Манилин предлагает встретиться тесной компанией у Лёшки Колотова, благо его родители, это ж надо, повезло человеку, работают в ночную смену – значит, мы будем одни, и нам никто не помешает! Мы обзваниваем одноклассников, но не всех, а только милых нашему сердцу – ну, конечно, зовём Шамиля, Ирку Лабазову, её подругу Таньку Занозову, Дину Коган. И вместе собираемся ещё зазвать Ленку Антонову с Мариной Лопатиной. Едем к ним всей компанией на метро в Тёплый Стан, но не застаём их дома.

Раздосадованный Шамиль бежит до ближайшего гастронома и покупает пару бутылок замечательного портвейна, и мы, смеясь, давим его по очереди из горлышка в подъезде у Лопатиной…

По дороге назад Таньку Занозову укачивает в метро, и стоит нам выйти на Белорусской, она отчаянно блюёт в близлежащем палисаднике. Манилин подталкивает меня в спину: ну, иди, иди, чего встал, сейчас ей станет легче…

И вот мы заваливаемся к Лёшке на квартиру. Красота! Шикарная двухкомнатная квартира, по которой можно просто бродить, не стесняясь. Мне, ограниченному болвану, живущему с родителями в одной маленькой комнате коммунальной квартиры в невообразимой тесноте, даже в голову не приходит, что малогабаритная двушка – полное говно по сравнению с тем, что имеют некоторые люди и всякие приблатнённые коммуняки, которым ср…ть на нас, быдло, хотелось сто раз!

Ну что же нам делать поздним вечером? Мы не находим ничего лучшего, чем врубить магнитофон и начать танцевать. Я танцевать не умею и дико стесняюсь, как на всех школьных вечерах, – я, как скала, сижу на диване. Мне дико хочется танцевать только с Иркой Лабазовой, а она по очереди танцует то с Манилиным, то с Лёшей. Дина то и дело остаётся сидеть в кресле. Ребята ржут. Я набираюсь, наконец, смелости и беру Ирку за руку – и танцую с ней, совсем теряя свою голову от волнения, едва переминаясь с ноги на ногу и не в силах связать и двух слов. А Дина упорно сидит в кресле и смотрит набычившись. Переминаться с ноги на ногу в коллективной танцульке её совершенно не прельщает. Но я этого не замечаю и не понимаю. Я всё-таки станцевал с Иркой Лабазовой, ура! Я нащупал у неё под платьем резинку на трусах – это была именно она, резинка! Неожиданно Дина встаёт и совершенно спокойным голосом говорит, что ей пора домой, что она устала, тем более что ей здесь через дорогу. А мы её и не задерживаем. С грустными глазами она уходит.

И спустя минуту Манилин вдруг подходит ко мне и заговорщицки говорит:

– Слушай, надо бы добавить… Давай, сгоняй в магазин, купи какого-нибудь портвейна.

И протягивает мне пять рублей.

На улице уже десять часов вечера, мне дико не хочется уходить от Лабазовой, чьи глаза лукаво блестят в темноте, но я исполняюсь какого-то ср…ного долга и выбегаю на улицу. Все магазины уже закрыты. Единственная возможность – добежать до площади Восстания, там работает ночной гастроном до одиннадцати. Ловить такси нечего и думать – денег нет, трамваи уже практически не ходят. И я бегу, не переводя дух и не останавливаясь. Удивительно – я добежал за десять минут.

Я вбегаю в практически пустой магазин и бросаюсь в винный отдел. Там нет ничего хорошего, во всяком случае, на пять рублей. Дешёвого нет ничего, никакого «Солнцедара». И я покупаю какое-то сладчайшее армянское десертное вино и мчусь назад практически бегом, несмотря на подгибающиеся ноги.

Звоню в дверь, мне открывает чем-то недовольный Манилин. И тут меня словно бьют обухом по голове. Моя любовь, моя дролечка, лапушка и голубушка (как я называл её, обливаясь слезами, перед тем как заснуть) откровенно и беззастенчиво обнимается с Колотовым. И, судя по её томному виду, кажется, они только что целовались! И тут я соображаю – да ведь они меня специально заслали в магазин, дав деньги, чтоб остаться пара на пару! Поэтому Манилин и был так недоволен. Я – полный идиот! Я проср…л своё счастье! Да ещё, оказывается, эту козу можно запросто лапать и ставить засосы! Ей это нормально, даже с каким-то Колотовым, всё пох…ю! Так чего ж я терялся?!

Вино пить так никто и не стал. Скоро бабы засобирались домой – ха, я всё разрушил! Я покидаю квартиру, как обоср…ный.

Но самое удивительное, что от произошедшего я не стал любить Лабазову меньше. Вот такое я говно! Как ни в чём не бывало я опять ей позвонил и опять звал в какое-то кино и в театры, и она снова со мной туда шла и даже снова брала меня под руку – отчего я млел, как полный остолоп.

Всё эти наши отношения с ней были полной пародией! Я влюбился в неё решительно в девятом классе, когда часть моих одноклассников куда-то испарилась, потому что учиться в девятый, а значит, потом получить среднее образование, не всех брали – был вот такой отсев, о котором я ни капли не задумывался, но, наверное, некоторые мамаши пролили кучу слёз, когда им безжалостные учителя объявляли, что мы вашего-вашу не возьмём, пусть учится в техникуме или ПТУ.

И наш 8 «в» слили с 8 «б», стали мы все из «б»!

До этого было переглядывание и перебрасывание записочками с Ирой Петровой. И она себя, небось, ещё год назад чувствовала просто королевной, а тут пришла 1 сентября – ба, а все мальчики бегают уже за другими красотками. Ира Петрова после школы не поступила в институт и пошла в медицинское училище, а с такой казалось невозможным продолжать отношения. Среди разного хлама я тут недавно нашёл её последнее письмо той поры. Видно – девушка очень старалась и тщательно всё продумывала. Она начала: «Дорогой мой товарищ Витя…» А в конце не удержалась и закончила: «Мне так грустно порой, так одиноко, так хочется тебя увидеть порой…» Но я был полный идиот, я не понял, что после таких слов можно просто приезжать и е…ать её с песней без лишнего… Я был увлечён с головой Лабазовой, я – безмозглый нецелованный идиот! И Петрова сгинула в омуте времени без всякого последнего прости…

Придя в девятый и увидев это рыжее золото, я подумал, что эта тихая, скромная, загадочно улыбающаяся, мне как раз и подходит. Я мучительно и долго её обхаживал, а она только, как от муки, улыбалась в ответ на все мои тошнотные заходы. Я даже не догадывался, что у неё могла быть своя история страданий, даже не обращал внимания на загадочно лыбящегося Шамиля, жившего с ней в одном подъезде. А эта коза, оказывается, всю школьную жизнь тихо страдала от его невнимания, даром, что он был сыном дворничихи!

Я так и не решился с ней хоть раз потанцевать на выпускном, а по его завершению тихо провожал до дома всё ту же Ирку Петрову и Ленку Пенкину – вот так, двоих. Было холодно майским утром, и они засунули по одной своей ладошке ко мне с двух сторон в брючные карманы. Что они там искали? Нашли ли?

И вот моя любовь к Лабазовой распустилась пышным цветом после школы. Она, наверное, не знала, как отбиться от моих назойливых телячьих приставаний!

Моя пришибленность проистекала из того, что я был слишком правильным мальчиком периода строительства коммунизма и истово верил во всю эту гнетуще-приторную чепуху. Когда живёшь в скотских условиях, всегда кажется, что, ну вот должен же быть на свете кто-то, кто может и должен о тебе позаботиться, чтоб тебе стало хорошо и вообще наступило полное счастье. Сначала этот кто-то воплощается в милой родной маме, которая тебя холит и лелеет, заботится о тебе, просто любит нежно и тепло, а папа в это время где-то носится, выполняя загадочные ответственные задания семьи и вовсе не выступает в этой роли.

Кстати, однажды мой папа по заданию мамы пошёл поздно вечером в магазин купить рыбы. Поясняю для идиотов, что для чахоточной технической советской интеллигенции мясо по 2 рубля килограмм зачастую было дороговато, а вот та же треска по 65 копеек за кило – это было здорово. Вообще рыба была ощутимо дешевле и не менее сытной, чем поганое мясо, всё в костях и жилах! Но где её, рыбу, купить? У нас в подвале – одна вечная перцовка и какие-то шматки того ср…ного мяса. Чтоб купить вожделенную рыбу, требовалось куда-то ехать – в рыбный магазин. А их было не так уж много в Москве. И почему рыба была вообще дешевле – это параноидальная загадка советской экономики почище существования ассирийцев-чистильщиков обуви на улицах! Разумеется, это был просто хитрожопый пропагандистский трюк советской власти, который давал неплохие результаты, поскольку рыба была всегда, и дешёвая, но в меньшем количестве магазинов.

Так вот, проходит два часа, а папы нет – мама начинает волноваться. Проходит три, папы нет, проходит четыре – уже двенадцатый час ночи! И тут на пороге появляется мой замечательный, сияющий от счастья папа, но вместо авоськи с рыбой у него в руках огромный рулон шерстяного ковра стоимостью порядка трёх сотен рублей! Сказать, что мама была потрясена – это не сказать ничего.

Счастливый папа, тяжело отдуваясь, начинает рассказывать:

– Выйдя на улицу, я коротко подумал и решил не связываться с местными близлежащими гастрономами, а поехал сразу в центр на улицу Горького в магазин «Рыба» номер один, что напротив Елисеевского магазина. А день у нас сегодня – последний в месяце, 31 октября. Выхожу из метро на Проспекте Маркса и думаю, а дай я зайду в «Подарки», там же могут что-нибудь выбросить под конец-то месяца. Захожу. И вдруг вижу – начинает у меня на глазах строиться очередь в отделе «Ткани». И я тут же подскакиваю в хвост: «Что дают?» И мне отвечают: «А ковры вот неожиданно привезли, никогда раньше здесь такого и не продавали». А что за ковры? «А вон посмотрите, висит». Смотрю – 283 рубля. И ковёр просто шикарный, для такого размера дешёвый, а главное, не надо записываться в очередь и ждать три года открытки – просто фантастически повезло! Но у меня в кармане всего три рубля. Что делать? Домой не успею, и поэтому я не стал даже тебе звонить, милая. Хорошо, что у меня с собой сберкнижка была…

Тут мама чуть не подпрыгнула на месте:

– Какая сберкнижка? – пролепетала она.

– Да у меня есть сберкнижка, и на ней небольшие деньги, – затараторил папа. – Я смотрю, люди выбирают ковры, их разворачивают, сворачивают… и тут заведующий говорит: «Пока все ковры не продадим, магазин не закроется». Смотрю на часы – я успеваю в сберкассу. Я тогда договариваюсь в очереди и договариваюсь на входе, чтоб меня назад впустили, а то в магазин уже перестали пускать. И мигом бегу до сберкассы, снимаю, сколько нужно, и возвращаюсь, и мне пришлось ещё час прождать. И вот смотри, красивый? Я думаю, как раз то, что нужно, – мы повесим его вот на эту стенку, и он будет до потолка, и нам совершенно не будет слышно соседей, а у нас тут сын спит, и будет всё хорошо. А рыба, ну что рыба, ну куплю её завтра…

Вообще, хоть мой папа вечно зарабатывал меньше мамы, он действительно каким-то образом всегда накапливал на сберкнижке определённую сумму денег втайне от мамы. Может, он откладывал с премий за многочисленные секретные испытания ракетного топлива? В определённом возрасте все дети начинают копаться во всевозможных местах дома, рассчитывая найти какие-либо тайники или удивительные вещи. Типа того, как я в первом классе, заглянув с великим трудом за шкаф, нашёл там, как мне показалось, странные женские туфли, которые имели под каблуком какую-то длинную подставку. Еле-еле вытащив их на свет божий, я примерил туфли на своей ноге – да в них совершенно невозможно ходить, это какая-то нелепость! Когда мама пришла с работы, я показал ей свою находку, и она, смущённо рассмеявшись, сказала:

– Сынуля, я в них ходила, когда тебя ещё на свете не было, так было модно, все девушки ходили, да и сейчас ходят… А мне теперь это делать вес не позволяет.