Сочинения

Без Аспазии квартала Notre-Dame de Larette в Париже не строилось бы столько домов. Первые обитатели новых домов, они вместе со спекулянтами подвигаются к холмам Монмартра, втыкают колья своих палаток в пустынных каменных домах, которыми застроены европейские улицы Амстердама, Милана, Стокгольма и т. д. Ветер, свободно гуляя в подобных архитектурных стенах, колышет массу наклеенных билетиков с надписями: «Отдаются внаймы квартиры» ясно показывает их необитаемость. Положение женщины определяется здесь положением ее квартиры. Если она живет в доме недалеко от улицы Прованс, – значит, она имеет доход, и за бюджет ее опасаться нечего, если же она поселяется ближе к внешним бульварам или в ужасном Батиньоле, она – без всяких средств. Когда маркиз Рошефильд встретил мадам Шонц, она жила в третьем этаже единственного оставшегося дома в улице Берлин; она была, следовательно, на краю бедности и на краю Парижа. Имя этой женщины полусвета, конечно, не было ни Шонц, ни Аврелия; она скрывала свое происхождение. Отец ее старый солдат империи, вечный полковник, один из тех, которые имеются в начале жизни каждой из этих женщин в роли отца или в роли обольстителя. Мадам Шонц воспитывалась даром в Сент-Дени, где молодые девушки получают великолепное воспитание, но при выходе их не имеют ни мужей, ни других средств к существованию. Этим чудным созданиям, воспитанным императором, не достает только одного: «самого императора»! «На то я, чтобы поддерживать дочерей моих воинов», отвечал император на замечание одного из своих министров, предвидевшего будущность девушек. Наполеон говорил тоже «я буду помогать!», когда вопрос шел о членах Института, которых лучше было бы лишить всякого содержания, чем выдавать им восемьдесят три франка в месяц, жалованье, меньше получаемого каждым конторщиком. Аврелия была дочь отважного полковника Шильца, начальника тех храбрых эльзаских партизан, которые чуть не спасли императора во французскую кампанию; он умер в Метце, ограбленный, разоренный в 1814 году. Наполеон поместил маленькую девятилетнюю Жозефину Шильц в Сент-Дени. Бедная девочка, как круглая сирота, без средств и крова, не была удалена из института и при втором возвращении Бурбонов. Она оставалась преподавательницей до 1827 года; больше терпения у нее не хватило; она слишком увлекалась своей красотой. Совершеннолетняя Жозефина, крестница императора, начала жизнь куртизанки, побуждаемая к такой сомнительной будущности примером своих подруг, подобно ей без средств и очень довольных избранной ИМИ дорогой. Свое настоящее имя она заменила именем Аврелии. Живая, умная и образованная, она увлекалась чаще, чем ее глупые подруги, любовь которых всегда была основана на материальном интересе. После знакомства с писателями бедными, но не честными, умными, но обремененными долгами, испробовав нескольких богатых людей, расчетливых и глупых, пожертвовав всем для истинной любви, пройдя все школы, где приобретается опытность, она однажды, в момент крайней нужды, очутилась у Валентино, первый этаж на пути к Мюзоре; и танцуя здесь в чужом платье, шляпе и мантилье, она привлекла внимание Артура, приехавшего посмотреть знаменитый галоп. Она поработила своим умом этого молодого человека, который стремился отдаться какой-нибудь страсти. Спустя два года после отъезда Беатрисы, ум которой так часто оскорблял его, связь маркиза в 3-м округе Парижа с какой-то случайной Беатрисой не вызвала порицания.

Опишем четыре времени года этого счастья. Необходимо заметить, что теория брака третьего округа всегда одна и та же. Будь то маркиз, сорокалетний, шестидесятилетний, купец миллионер, капиталист (см. «Первые шаги на жизненном пути»), вельможа или буржуа, – стратегия страсти у всех одинакова, кроме незначительного исключения в социальном положении. Сердца и средства останутся всегда в точно определенном отношении. Вам понятно будет затруднение, встречаемое герцогиней при выполнении ее благого намерения.

Нельзя себе представить, какое влияние имеют во Франции «слова» на людей заурядных, и какое зло приносят умные люди, выдумывая их таким образом; ни один бухгалтер не мог бы сосчитать точную цифру сумм, оставшуюся непроизводительной, замкнутую в благородных сердцах и ящиках, благодаря следующей недостойной фразе: «надо оплести его».

Слово это настолько распространено, что приходится употреблять его. К тому же, проникая в тринадцатый округ, надо знать и его образную речь. Маркиз Рошефильд, как все недалекие люди, всегда боялся, чтобы его не «оплели». С самого начала своей страсти к Шонц, Артур был на страже и очень скуп; мадам Шонц была слишком умна и слишком хорошо знала людей, чтобы не мечтать о лучшем будущем при таком начале. Рошефильд назначил пятьсот франков в месяц на ее расходы, нанял ей квартиру в тысячу двести франков, очень скудно обставив ее; она находилась во втором этаже; в улице Кокенар. Потом ой занялся изучением характера Аврелии, а она, заметив эту уловку, доставила ему достаточный материал для наблюдения. Рошефильд был рад встретить девушку с таким чудным характером, но удивительного ничего не находил; мать ее была одна из Барнгейм из Бадена, женщина хорошего тона, к тому же, Аврелия получила хорошее воспитание. Говоря по-английски, по-немецки и по-итальянски, она хорошо знала иностранную литературу, могла соперничать в игре с пианистами второго разряда и, как женщина хорошего происхождения, никогда не кричала о своих талантах. Она брала кисть, шутя мазала ею, и так ловко изображала лица, что вызывала общее удавление. В свободное время, томясь ролью учительницы, она немножко занималась науками. Жизнь куртизанки заглушила, конечно, добрые семена, и, понятно, как гордился Артур, что вызвал их снова в жизни. Аврелия стала высказывать ему столько же бескорыстия, сколько страсти, и, благодаря этому, маленькая лодочка скоро крепко прицепилась к большому кораблю.

Несмотря на это, к концу первого года, входя в переднюю, когда она знала, что маркиз ждал ее, Аврелия намеренно стучала своими грубыми башмаками и, делая вид, что прячет свой грязный подол, старалась показать его. Наконец, она так ловко сумела убедить своего «милого папашу», что она вполне удовлетворяется скромным буржуазным существованием, что через десять месяцев после их встречи наступил второй лучший период ее жизни.

Мадам Шонц перешла в красивую квартиру в улице св. Георгия. Артур больше не скрывал своего состояния, дал ей чудную обстановку, серебро, тысячу двести франков в месяц, и небольшую наемную каретку в одну лошадь. Но мадам Шонц не была признательна за такую щедрость и видела в подобном поведении Артура только расчетливость скряги. Пресыщенный ресторанной жизнью с невозможным столом, где сколько-нибудь порядочный обед на одну персону стоит шестьдесят франков и двести, если пригласить хотя бы троих друзей, Рошефильд предложил мадам Шонц сорок франков в день за свой стол с тем, чтобы можно было пригласить и кого-нибудь из друзей. Аврелия согласилась. В продолжение года мадам Шонц вполне покорялась требованиям Рошефильда, и когда попросила прибавить ей пятьсот франков в месяц на туалет, для того, чтобы не конфузить «милого папашу» перед товарищами, принадлежащими к Жокей-клубу, он с удовольствием исполнил эту просьбу. «Хорошо было бы, – говорила она, – если бы Растиньяк, Максим де Трайль, д’Эгринньон, Ларош Югон, Ранкероль, Лягинский, Ленонкур и другие увидели вас с женщиной, одетой как мадам Эверар! Во всяком случае, не сомневайтесь во мне, этим вы только выиграете».

И в самом деде, в этом новом фазисе жизни, Аврелия всеми силами старалась показать новые достоинства своей особы. Взяв на себя роль хозяйки, она так хорошо исполняла ее, что без долгов умела сводить концы с концами, получая две тысячи франков в месяц, что было неслыханно в С.-Жерменском предместье тринадцатого округа. А обеды ее были гораздо лучше, чем у Нюсингена; вина подавались восхитительные, в десять и двенадцать франков бутылка, Рошефильд, вполне счастливый, что может часто приглашать друзей к своей содержанке, не нарушая бюджета, говорил, обнимая ее:

– Ты сокровище!..

Скоро он абонировал для нее третью часть ложи итальянской оперы и кончил тем, что стал вывозить ее на первые представления; он обращался в Аврелии за советами, признавая ее превосходство, подхватывал ее остроумные замечания, повторяя их при удобном случае, что поднимало его репутацию интересного человека. Он убедился, что его любят действительно ради него самого. Аврелия отказалась составить счастье одного старого русского князя, предлагавшего ей пять тысяч франков в месяц.

– Какой вы счастливец, дорогой маркиз, – говорил старый князь Галактион, кончая в клубе партию виста, – вчера, когда вы оставили меня с мадам Шонц, я хотел отнять ее у вас, но она отвечала мне: – «Князь, вы некрасивы и вы старше Рошефильда; вы, может быть, стали бы бить меня, он же заменяет мне отца. Отыщите хотя какую-нибудь причину для перемены моей жизни. Правда, у меня нет той безумной страсти, какую я испытывала к ветреникам, долги которых я платила сама, но я люблю маркиза, как честная жена любить мужа», – и с этими словами она выгнала меня вон.

Этот разговор, нисколько не шаржированный, очень много способствовал полному запустению отеля Рошефильд. Вскоре Артур перенес всю свою жизнь и удовольствия к мадам Шонц и чувствовал себя хорошо еще и потому, что в конце третьего года он сэкономил четыреста тысяч франков.

Наступил третий период их жизни: мадам Шонц стала самой нежной матерью для сына Артура; она отводила и приводила домой мальчика из училища, она задаривала ребенка подарками, лакомствами и деньгами. Он называл ее «мамочкой» и положительно обожал ее. Мадам Шонц руководила денежными делами своего Артура, она заставила купить понизившиеся акции раньше знаменитого лондонского договора, благодаря которому пало министерство первого марта. Артур получил двести тысяч франков, и Аврелия не попросила ни одной копейки.

Будучи джентльменом, Рошефильд поместил шестьсот тысяч франков в банк, половину положил на имя Жозефины Шильц. Маленький отель, нанятый в улице Ла Брюер, был отдан в руки Грэндо, знаменитого архитектора, обладавшего талантом изящно украшать дома, с тем, чтобы он придал ему вид роскошной бонбоньерки. С этих пор Рошефильд не считался с мадам Шонц; она получала доходы и платила по счетам.

Сделавшись его женой… по оказываемому ей доверию, она оправдывала его, стараясь доставить «своему папаше» еще больше счастья.

Аврелия отгадывала его маленькие увлечения и удовлетворяла их, напоминая Помпадур, поощрявшую фантазии Людовика XV. Мадам Шонц сделалась настоящей, неоспоримой хозяйкой дома. Теперь она разрешала себе покровительствовать прелестным юношам, артистам, писателям, выступающим на литературное поприще, отвергающим и древних, и современных классиков и жаждущих приобрести огромную известность с очень маленькими силами.

Об уме Аврелии можно судить по ее необыкновенно тактичному поведению.

Во-первых, десять-двенадцать юношей, занимая Рошефильда, снабжали его остротами, тонкими суждениями обо всем, не подвергая в то же время никакому сомнению верность хозяйки дома; все они считали Аврелию необыкновенно умной женщиной. Эти живые, странствующие объявления кричали о мадам Шонц, как о женщине, самой приятной и милой в тринадцатом округе. Ее соперницы, как Сюзанна Гальяр, имевшая над ней перевес, потому что в 1838 году вступила в законный брак, Фанни Бопре, Марьетт, Антония, все старались распускать более чем нелепые сплетни о красивых юношах, посещающих Аврелию и о любезностях, с какою принимал их Артур. Мадам Шонц, называвшая этих трех дам хвастуньями, однажды за ужином, данным Натаном у Флорины после бала в опере, рассказав им сначала, как она достигла богатства и успеха.

– Попробуйте сделать то же! – произнесла она таким тоном, что об этих словах долго помнили.

В этот период Аврелия Шонц заставила Артура распродать скаковых лошадей, приводя доводы, заимствованные ею, наверно, у Клода Виньона, одного из ее постоянных посетителей.

– Я поняла бы, – говорила она однажды вечером, вдоволь насмеявшись над этой страстью к лошадям, – увлечение скачками со стороны принцев и богатых людей, если бы они думали о благе страны, а не об удовлетворении только собственного тщеславия. Если бы у вас были конные заводы в ваших владениях, если бы вы воспитывали в них от тысячи до тысячи двухсот лошадей, если бы каждый из вас выводил на скачки лучших из них и если бы все конные заводы Франции и Навары устраивали бы состязание при каждом торжественном случае, – это было бы достойно и прекрасно. Но вы покупаете их, как антрепренеры актеров, вы унижаете профессию, делая из нее игру. Это просто биржа ног, как существует биржа доходов – и это недостойно и неблагородно. Неужели вам не жаль бросить шестьдесят тысяч франков, чтобы прочитать в газетах: «Лелиа» Маркиза Рошефильда перегнала «Флер-де-Жене», герцога Реторе?!. Уж лучше отдать эти деньги поэтам, как Монтион, они увековечили бы ваше имя в стихах или прозе. Эти рассуждения заставили, наконец, маркиза понять всю пустоту бегов и, распродав лошадей, он составил экономию в шестьдесят тысяч франков. На следующий год мадам Шонц сказала ему:

– Теперь я тебе ничего не стою, Артур!

Многие богатые люди завидовали маркизу и старались отбить у него Аврелию, но, как и русский князь, они не добились ничего.

– Послушай, мой друг, – говорила как-то Аврелия Шонц разбогатевшему Фино, – я уверена, что Артур простил бы мне маленькую страсть, если бы я увлеклась на самом деле, но мыслимо ли бросить настоящего маркиза для такого выскочки, как ты; ты не мог бы мне доставить такого положения, какое дает мне Артур. Он ставит меня почти наравне с женщинами его круга, ты же не мог бы сделать этого, даже если бы женился на мне.

Это был последний гвоздь в вандалах счастливого узника. Разговор, конечно, был передан тому, для кого он предназначался.

Начался четвертый период, период привычки. Была одержана последняя победа намеченного плана кампании, и она теперь свободно могла сказать: «Он мой!»

Рошефильд купил маленький отель на имя Жозефины Шильц, безделушку в восемьдесят тысяч франков и около того времени, когда герцогиня задумала свой поход, дошел до того, что стал гордиться своей содержанкой, называя ее «Нинон II», восхваляя таким образом строгую честность, чудные манеры, образование и ум Аврелии. Он приноровил к мадам Шонц все свои недостатки, хорошие качества, вкусы, удовольствия, и находился в том периоде жизни, когда вследствие ли утомления, равнодушие или наступившего философского отношения в жизни, но человек больше не меняется и остается верен своей жене или любовнице.

Для того, чтобы дать ясное представление о значении мадам Шонц, приобретенном ею за пять лет, достаточно сказать, что для того, чтобы подучить разрешение посещать ее дон, надо было пройти через продолжительные, предварительные рекомендации. Она отказывалась принимать людей богатых, но скучных или с каким-нибудь пятном в жизни, и делала исключение только для аристократов.

– Эти, – говорила она, – имеют право быть дураками, потому что они умеют быть глупыми вполне прилично.

Аврелия Шонц располагала тремястами тысячами франков, положенных Рошефильдом на ее имя и которые приносили ей большой доход, благодаря одному банковскому чиновнику Гобенхейму, которого она допускала к себе. У нее было еще небольшое скрытое состояние, которое она сэкономила из отпускаемых ей сумм на расходы и из процентов от трехсот тысяч. Но она позволяла себе говорить только о капитале в триста тысяч.

– Чем больше вы наживаете, тем менее богатеете, – сказал ей однажды Гобенхейм, который помогал ей делать обороты с этим капиталом.

– Вода так дорога, – отвечала она ему.

Скрытый капитал увеличивался от драгоценностей и бриллиантов, которые она носила в продолжение месяца и распродавала потом, реализуя, таким образом, и свои прихоти. Когда ее называли богатой, мадам Шонц отвечала, что триста тысяч дают двенадцать тысяч процентов, и что она их истратила в самое тяжелое время ее жизни, когда она любила Люсто.

Нельзя было не заметить плана в ее поведении, и план был, в самом деле.

В продолжение двух лет она завидовала мадам Брюэль, и ее мучили честолюбивые мечты – обвенчаться в церкви и в префектуре. Каждое социальное положение имеет свой запрещенный плод, и каждой незначительной вещи можно придать, при желании, безграничный объем. Это честолюбивое желание не могло, конечно, исполниться без второго Артура, узнать имя которого до сих пор никому не удалось, несмотря на все старания.

Биксиу видел избранника в художнике, художник в Леоне де Лара, который в свою очередь видел его в Биксиу. Последнему было за сорок лет и ему пора было пристроиться. Подозрение падало также на Виктора де Вериньи, молодого поэта школы Каналиса, который бредил мадам Шонц; поэт же считал своим соперником молодого скульптора Стидмана. Этот художник работал на магазин бронзовых и золотых вещей, желая воскресить Бенвенуто Челини, Клод Виньон, молодой граф де Ла Падьферин, Гобенхейм, Берманто, философ-циник и другие посетители этого интересного салона находились под подозрением все поочередно; но каждый оказывался ни при чем. Ошибались все, а сам Рошефильд подозревал Шонц в слабости в молодому и умному Ла Пальферин. Она же, добродетельная по расчету, думала только о хорошей партии.

Аврелия допускала в себе в дом только одного человека двусмысленной репутации, – Кутюра. Он не раз подводил банкиров, но был из первых ее друзей, и она одна осталась ему верна. Ложная тревога 1840 года уничтожила последний капитал этого спекулянта. Он был уверен в удаче 1-го марта. Видя, что ему не везет, Аврелия и заставила тогда Рошефильда играть в обратную сторону. Она же назвала этого спекулянта после его неудачной игры «распоровшимся швомiii».

Счастливый, что двери дома мадам Шонц были ему всегда открыты, Кутюр, которому Фино, человек ловкий и даже счастливый между выскочками, давал время от времени по тысяче франков, был настолько расчетлив, что решил предложить свою руку мадам Шонц.

Она в свою очередь изучала, в состоянии ли этот смелый спекулянт составить себе политическую карьеру и достаточно ли он признателен, чтобы не бросить своей жены. Сорокатрехлетний Кутюр, довольно потасканный, не йог искупить своей незвучной фамилии благородным происхождением, и избегал говорить о своих родителях. Когда, наконец, Шонц начинала прихоть в отчаяние от недостатка способных людей, тогда Кутюр представил ей одного провинциала, вроде тех ваз с двумя ручками, за которые крепко берутся женщины, когда хотят удержать их у себя. Изображая эту личность, мы изобразим также известную часть современной молодежи.

Здесь придется сделать некоторое отступление.

В 1838 году Фабиен де Ронсере, сын председателя суда в Кане, умершего год тому назад, покинул город Алансон, сложив с себя обязанности судьи, «должность, на которой только теряешь время», говорил он, и приехал в Париж с намерением составить карьеру. Он хотел пробить себе дорогу, делая как можно более шума, нормандская уловка, трудно, впрочем, исполнимая Я ля него, так как он имел всего восемь тысяч франков дохода. Мать его еще была жива и пользовалась доходами со своего дома в Алансоне. Во время своих путешествий в Париж, юноша этот пробовал уже свое счастье и познал все несовершенство социального переворота 1830 года. Он хотел его эксплуатировать в свою пользу, следуя примерам хитрых буржуа. Это требует беглого взгляда на новый порядок вещей.

Современное равенство, чрезмерно развитое в нашу эпоху, естественно пробудило в частной жизни, как и в политической, три великие силы социального эгоизма: гордость, самолюбие и честолюбие. Глупые хотят слыть за умных, умные за талантливых, талантливые за гениальных; что же касается до истинно гениальных людей, то они более благоразумны и хотят быть только полубогами. Подобное направление умов современного общества порождает в палате разногласия: промышленник завидует государственному человеку, администратор – поэту, глупцы стараются уязвить умных людей, умные люди – талантливых, а талантливые – всех тех, кто, хотя немного, превосходит их. Полубоги же угрожают учреждениям, трону и всему, что не боготворит их, безусловно. Как только народ уничтожил признанные общественные преимущества привилегированного класса, он дает полный простор честолюбию заурядных людей, каждый из которых стремится занять первое место.

Все зло заключается в аристократии, говорят демократы, но зло, во всяком случае, определенное и ограниченное, теперь они променяли «ее» на десять вечно враждующих аристократий, самое худшее из положений. Провозглашая равенство всех, провозгласили Декларацию прав на зависть. Мы переживаем теперь волнения революции, перенесенные в мирную, по-видимому, область ума, промышленности и политики; кажется, что репутация, приобретенная, благодаря таланту, труду и общественными заслугами, приобретена также насчет народа. Аграрный закон перенесут скоро и на поля славы. Никогда не было такого стремления добиться известности какими бы то ни было средствами. Хотят отличиться во что бы то ни стало смешной оригинальностью, притворным увлечением, польским вопросом, пенитенциарной системой, судьбой каторжников, отбывающих срок наказания, малолетними преступниками, моложе и старше двенадцати лет и всеми общественными бедствиями. Эти различные мании создают добавочные почетные должности президентов, вице-президентов и секретарей обществ, число которых в Париже превосходит число социальных вопросов, требующих разрешения. Большое общество уничтожили для того, чтобы создать тысячу маленьких по образцу усопшего. Все эти паразитные общества не служат ли признаком разложения? Не напоминают ли они червей, копошащихся в трупе? Все эти общества, дети одной матери – тщеславия. Совсем иным образом проявляется католическое милосердие и истинная благотворительность. Она изучает язвы, излечивая их, и не разглагольствует в собраниях о причинах болезни ради удовольствия разглагольствовать.

Фабиен де Ронсере не принадлежал к числу недюжинных людей, но обладал чутьем нормандца, и хорошо понял выгоду, которую мог извлечь из этого общественного порока. Каждая эпоха имеет свои особенности, которые эксплуатируют ловкие люди. Фабиен стремился заставить говорить о себе.

– Друг мой, чтобы быть чем-нибудь, нужно заставить говорить о себе! – сказал он, уезжая, королю Алансона, Букье, другу своего отца. – Через шесть месяцев я буду более известен, чем вы!

Так объяснял Фабиен направление своего времени. Он не господствовал над ним, но покорялся ему. Начал он с богемы, области нравственной топографии Парижа, (см. «Принц богемы и сцены парижской жизни»), где, благодаря своей преднамеренной расточительности, был известен под именем «наследника». Ронсере воспользовался бывшей любовью Кутюра, красивой мадам Кадин, одной из новых актрис, пользующейся успехами на второстепенной сцене, и для которой в продолжение своей призрачной роскоши он отделал великолепно помещение в нижнем этаже с садом в улице Бланш. Таким-то образом познакомились Росере и Кутюр. Нормандец, желавший приобрести готовую роскошь, купил обстановку Кутюра и все украшения, которые тот принужден был оставить в квартире: беседка для курения, деревянная галерея в сельском вкусе, решенная индийскими циновками, и украшенная глиняными вазами, через которую проходили в беседку во время дождя. Когда хвалили помещение Ронсере, он называл его своей «берлогой». Провинциал скрывал, что архитектор Грендо приложил здесь все свое старание, как Стидман в скульптуре, и Леон де Лара в живописи; самолюбие было у него так велико, что он готов был прибегнуть ко лжи, только чтобы возвыситься. «Наследник» дополнил это великолепие оранжереей, обращенной на юг, не из любви к цветам, а чтобы поражать публику своим садоводством. Теперь он почти достиг цели. Сделавшись вице-президентом какого-то общества садоводства, во главе которого находился герцог де Висембург, брат князя Чиавари, младший сын покойного маршала Верно, он украсил свой мундир вице-президента лентой Почетного Легиона, полученной ин после выставки продуктов; вступительную речь оп купил за пятьсот франков у Люсто, но произнес ее так смело, как будто она была его. Он был замечен благодаря одному цветку, который ему дал старый алансонец Бланде, отец Эмилии Бланде, но который Ронсере выдал за цветок из своей оранжереи. Но этого успеха ему было мало. «Наследник» желал прослыть умным человеком и старался сойтись с известными людьми, чтобы заимствоваться их славой; план, трудно исполнимый, так как он мог расходовать только восемь тысяч франков. И Фабиен де Ронсере обращался поочередно и безуспешно к Биксиу, Стидману и Леону де Лара с просьбою представить его Аврелии Шонц, желая попасть в этот зверинец разного рода львов. Он так часто угощал обедами Кутюра, что Кутюр категорически доказал мадам Шонц, что она должна принять этого оригинала хотя бы только для того, чтобы сделать из него изящного лакея, без содержания, для поручений, которые неудобно давать прислуге. Аврелия Шонц разгадала Фабиена в три вечера и сказала себе: