Сочинения

– Скажите заложить лошадей, – вдруг сказала она, – я еду в Итальянскую оперу.

Сабина надела восхитительный туалет. Она хотела появиться одна, сияющей, радостной и счастливой. Несмотря на мучения, причиненные ей письмом, она твердо решила победить, возвратить себе Калиста лаской, нежностью и покорностью агнца. Она мечтала обмануть весь Париж. Она любила любовью куртизанки и ангела, в чувстве ее была и гордость и унижение. Шел «Отелло». И при словах Рубини: «il mio car si divide», она скрылась. Музыка часто действует сильнее поэта и актера, даже если эти две силы соединяются в одну. Савиньен Портандюэр проводил Сабину до выхода, удивляясь ее внезапному бегству.

Для баронессы настало теперь время особенно сильных мучений, свойственных аристократкам. Когда вы встречаете ревнивых, несчастных страдающих женщин, руки которых покрыты золотыми змейками, с бриллиантовыми головками; с чудными ожерельями на шее, с восхитительными аграфами, приходит ли вам в голову, что змеи эти жалят, что ожерелья полны яда, что все эти на вид мягкие оковы жгут нестерпимо тело. Какою дорогою ценою приобретается эта роскошь. Женщины в положении Сабины проклинают удовольствия и богатство. Они не замечают ни золоченых зал, ни шелка, ни мебели. Экзотические цветы обращаются для них в крапиву, благоухания теряют свою прелесть. Искусно приготовленные кушанья как ячмень царапают им горло, и жизнь принимает вид Мертвого моря. Двух-трех примеров достаточно, чтобы вполне обрисовать подобное состояние женщин, и каждая из них испытывает одни и те же ощущения.

Уверенная вполне, что у нее есть соперница, Сабина зорко следила за Калистом. Когда он выходил, она смотрела на него, стараясь отгадать, как проведет он день. С каким настойчивым терпением предается сама женщина этой невыносимой для нее пытке раскаленного железа. Сколько было радостей, если Калист не ехал в улицу де Шарт. При входе мужа, она разглядывала его прическу, глаза, лицо, до мелочей интересуясь всем и до тонкости разбирая его туалет. В таком состоянии женщина, конечно, теряет благородство и достоинство. Эти мучительные исследования, скрытые в глубине души, подтачивали нежный корень чудных цветов доверия, заставляли меркнуть золотые звездочки любви и отнимали все прелести воспоминаний.

Как-то Калист был не в духе, остался дома, придираясь во всему, Сабина сейчас же сделалась вкрадчивой, ласковой, веселой и остроумной.

– Ты дуешься на меня, Калист? Я плохая жена? Что тебе не по вкусу здесь? – спрашивала она мягко.

– Ах, – говорил он, – эти комнаты так неуютны, так пусты, вы не умеете обставить их.

– Что же не хватает здесь?

– Цветов.

– Значит, – думала про себя Сабина, – мадам Рошефильд любит цветы.

И через два дня чудные цветы отеля дю Геник удивляли весь Париж.

Через некоторое время, как-то вечером Калист жаловался на холод. Он ежился на козетке, оглядывался кругом, как бы ища чего-то. Сабина долго не могла догадаться, что означала эта новая фантазия, так как в отеле и коридоры и лестницы отапливались калорифером.

Наконец, через три дня ей мелькнула мысль, что у соперницы должны быть ширмы, которые придают полусвет, выгодный для увядшего лица. Сабина приобрела чудные зеркальные ширмы.

– Что будет дальше? – думала она. Запас выдумок соперницы еще не истощился. Калист ел так неохотно дома, что выводил из себя Сабину. Он проглатывал два-три кусочка чего-нибудь и возвращал тарелку лакею.

– Разве не вкусно? – спрашивала Сабина, огорчаясь, что все ее хлопоты и переговоры с поваром оказываются тщетными.

– Нет, ничего, – отвечал он, – только я сыт, мой друг.

Женщина, сжигаемая страстью, желающая, как Сабина, во что бы то ни стало победить соперницу, часто переходить границу. Эта усиленная горячая борьба отражалась не на одних наружных, видимых вещах, но действовала и на внутреннее душевное состояние. Сабина начала тщательно заниматься своими манерами, туалетом, она наблюдала за собою в малейших проявлениях своего чувства.

С месяц возилась Сабина со столом. При помощи Мариотты и Гасселена она пошла на водевильную хитрость, чтобы узнать, какие кушанья готовит Калисту маркиза Рошефильд. Гасселен заменил мнимо больного кучера, вошел в дружбу с кухаркой Беатрисы, и Сабина начала приготовлять Калисту те же кушанья, только в лучшем виде.

– Что тебе? – спрашивала она.

– Ничего, – отвечал Калист, стараясь что-то отыскать на столе.

– Придумала, придумала, – говорила на другой день Сабина. Калист искал толченых майских жучков, это английское снадобье продается в аптеках в виде масла; маркиза Рошефильд приучает его ко всем пряностям!

Сабина приобрела и это, но все же не была в состоянии уследить за всеми выдумками соперницы.

Так жили Они несколько месяцев. Борьба заставляет изыскивать средства, этого требует жизнь. Раны и боли переносятся терпеливее, чем пренебрежение и равнодушие; это своего рода нравственная смерть.

Терпение у Сабины истощилось. Как-то вечером она надела свой лучший туалет, думая превзойти соперницу; Калист увидев ее, усмехнулся…

– Как ни старайся, мой друг, – сказал он, – а ты все же останешься только красивой андалузкой.

– Увы! – отвечала она, падая на козетку, – я не в состоянии обратиться в блондинку, но если это будет продолжаться, я скоро буду иметь вид тридцатипятилетней женщины!

Она не поехала в итальянскую оперу; оставшись одна дома, она вырвала цветы из прически и растоптала их. Платье, шарф и весь ее туалет полетел на пол, подвергаясь той же участи.

Сабина напоминала собою пойманную дикую козочку, которая рвется из силка, пока не наступит смерть. Она легла. Вошла горничная. Можно себе представить ее удивление.

– Ничего, – говорила ей Сабина, – это все барин наделал.

Несчастные женщины так часто прибегают к уловкам и маленьким обманам, когда затрагивается их женское самолюбие. Сабина худела, горе снедало ее, но из взятой на себя роли она не выходила. Лихорадочно возбужденная, с готовыми всегда сорваться с губ жестокими словами, внушаемыми ей горем, Сабина сдерживала блеск метавших молнии чудных, черных глаз, придавая им выражение нежности и покорности. Истощение Сабины делалось заметным. Герцогиня, любящая мать, несмотря на благочестие, которое становилось в ней все более и более португальским, пугалась, как бы болезненное состояние Сабины не довело ее до смерти. Связь Калиста с Беатрисой была ей известна. Она уговорила дочь приехать в ней, думая облегчить ее сердечную рану и удалить от новых страданий. Не желая посредников между собою и Калистом, Сабина долго скрывала свое горе, уверяя, что вполне счастлива. В ней опять заговорила гордость. Но через месяц, окруженная ласками матери и сестры Клотильды, она рассказала свое горе, призналась в своих муках, проклинала жизнь и говорила, что с радостью ожидает смерти. Она просила Клотильду, не желавшую выходить замуж, заменить мать маленькому Калисту, который, по ее мнению, был так красив, что красоте его могли бы позавидовать все члены королевского рода.

Как-то вечером, сидя с сестрой Атенаис, свадьба которой назначена была после поста, с Клотильдой и матерью, Сабина, измученная унижениями, не выдержала тоски, переполнявшей ее сердце и начала громко роптать.

– Атенаис, – говорила она, когда виконт Жюст Грандлье уехал. – Ты выходишь замуж, я могу служить тебе лучшим примером. Бойся, как преступления, обнаруживать твои лучшие качества. Из желания понравиться Жюсту, не наряжайся очень, будь спокойна, холодна, полна достоинства, размеряй свое счастье и давай его столько, сколько получишь сама. Это нечестно, но это необходимо. Видишь, я гибну; все, что есть во мне хорошего, святого, возвышенного, все мои достоинства оказались рифами, о которые разбилось мое счастье. Я не нравлюсь, потому что я молода. В глазах многих мужчин молодость не имеет ровно никакого значения. В наивном лице нет ничего загадочного. Мой искренний смех не нравится. Чтобы пленять, надо иметь ту меланхолическую улыбку, к какой прибегают эти падшие ангелы, принужденные скрывать свои длинные желтые зубы. Свежий цвет лица однообразен! Предпочитают куклу, размалеванную румянами, белилами и кольд-кремом. Искренность не нужна, требуется развращенность! Я люблю всей душой, как честная женщина, а нужна обманщица, фокусница, актриса. Муж мой самый чудный человек во Франции, и я, упоенная счастьем, наивно говорю ему, что он изящен, грациозен и красив; и опять не то. Чтобы ему понравиться, надо пугливо отвернуть от него голову, не выражать своего чувства, говорить ему, что все его изящество заключается в болезненном виде, и восхищаться плечами Геркулеса. Доводя его до раздражения, надо защищаться, как бы ища в борьбе уловку, чтобы скрыть те свои недостатки, которые способны убить любовь. Любуясь прекрасным, поэтическим и красивым, я не прибегаю к злой завистливой критике, которая возвысила бы меня в глазах других. Каналис и Натан не воспевают меня ни в прозе, ни в стихах. Я бедный, наивный ребенок, принадлежащий только Калисту. Если бы я объехала свет, «как она», если бы я говорила «люблю тебя» на всех языках Европы, «как она», меня ценили бы, жалели и боготворили бы тогда, я бы считалась лучшим даром космополитической любви. Наша ласка и нежность ценятся только тогда, когда они чередуются со злобными выходками. Я, честная женщина, должна прибегать к расчетам непорядочных женщин, к их уловкам!.. Калист одурманен всем этим кривляньем. О, дорогие мои, рана моя смертельна! Моя гордость плохая защита. Ничто не может спасти меня от муки. Я, безумно люблю мужа, но чтобы вернуть его, должна принимать вид полного равнодушия.

– Глупенькая, – шепнула ей на ухо Клотильда – притворись, что хочешь ему отомстить.

– Нет, я хочу умереть безупречно и не дать никакого повода к подозрению, – отвечала Сабина, – месть наша должна быть достойна любви!..

– Дитя мое, – уговаривала герцогиня дочь, – как мать, я смотрю на вещи гораздо спокойнее тебя, поверь мне, что любовь вовсе не цель семейной жизни, а только одно из ее условий. Не вздумай подражать несчастной молоденькой баронессе де Макюмер. Чрезмерная страсть бесполезна и даже смертельна. Наконец, Господь посылает нам скорби для испытания… После свадьбы Атенаис я займусь тобою. Отцу твоему я уже говорила о тебе, также сказала я герцогу Шолье и д’Ажюда, все мы постараемся вернуть тебе Калиста.

– Есть средство и против маркизы, – говорила, смеясь Клотильда. – Она быстро меняет своих обожателей.

– Д’Ажюда, – сказала герцогиня, – приходится шурином маркизу Рошефильд. Если наш дорогой духовник одобрит маленькие уловки, необходимые для исполнения плана, который я уже изложила твоему отцу, я ручаюсь тебе за возвращение Калиста. Прибегая к подобным средствам, я поступаю против совести, а потому хочу непременно посоветоваться с аббатом Бросетом.

– Дитя мое, не доходи до отчаяния, поверь, что мы поможем тебе. Не теряй надежды! Сегодня горе твое так сильно, что я выдала мою тайну, но я не могу также не ободрить тебя.

– А Калист не будет огорчен? – спрашивала Сабина с видимым волнением.

– Бог мой, неужели я буду так глупа! – наивно воскликнула Атенаис.

– О, моя девочка, ты еще не знаешь, до чего доходит добродетель, руководимая любовью! – отвечала обезумевшая от горя Сабина.

Фраза эта была сказана с такой горечью, что герцогиня подумала, нет ли у нее еще какого скрытого горя.

– Уже полночь, идите, дети, – говорила герцогиня двум дочерям, в глазах которых сквозило любопытство.

– Несмотря на мои тридцать шесть лет, я все же лишняя? – насмешливо спросила Клотильда.

Пока Атенаис прощалась с матерью, она успела шепнуть Сабине:

– Ты мне скажешь, в чем дело, завтра я буду обедать с тобой, и если мама побоится согрешить, я сама вырву Калиста из рук нечестивой.

– Что же, Сабина? – спрашивала герцогиня, уходя с дочерью в спальню, – есть что-нибудь новое?

– Ах, мама, я погибла!

– Что случилось?

– Я хотела победить эту ужасную женщину, и победила – я беременна. А Калист так любит ее, что в скором времени наверно бросит меня совсем. Неверность его взбесит Беатрису. Я же так измучена, что положительно не в состоянии больше бороться. К ней он идет всегда такой радостный, домой же возвращается мрачнее тучи. Он не старается даже скрыть, что не выносит меня. Влияние этой женщины на него так же зловредно, как ее тело и душа. Увидишь, мама, что за свое примирение с ним она потребует полного разрыва со мной. Она увезет его от меня в Швейцарию и Италию. Теперь уж он находит смешным, что совсем не знает Европы. Понятно, к чему клонятся эти разговоры. Если через месяц Калист не изменится, я не ручаюсь ни за что… Я знаю, я убью себя!

– Опомнись, несчастное дитя! – говорила герцогиня, – самоубийство ведь смертный грех.

– Поймите, – говорила Сабина, – эта женщина пойдет на все, она в состоянии дать ему ребенка! Если Калист полюбит его больше, чем моего! О! тогда конец моему терпению, моим уступкам!

Она упала в кресло, она высказала последнюю свою мысль. Больше в ней не было скрытого горя, которое, подобно железному стержню, употребляемому скульпторами, поддерживает все, служит основой всего!

– Успокойся, моя страдалица! – говорила герцогиня. – Ввиду таких несчастий аббат наверно отпустит мне грехи, на которые толкает нас коварство света.

– Тебе пора ехать, – продолжала она, направляясь к своему киоту. – Сегодня я особенно буду молить Спасителя и Пресвятую за тебя. Надейся на Бога, особенно, если хочешь иметь успех.

– Ах, – отвечала Сабина, – победа наша поможет спасти только семью во мне же, мама, Калист погасил святой огонь любви, притупил во мне все, даже горе. Что это за медовый месяц, когда с первых дней брака я уже чувствовала измену.

На другой день в час дня один из священников С.-Жерменского предместья, назначавшийся епископом в одну епархию 1840 г., от чего он, впрочем, отказывался три раза, аббат Бросет, самый популярный священник в Париже, направлялся к отелю Грандлье. Походка его согласовалась вполне с его саном, так много было в ней скромности, спокойствия, степенности и даже достоинства. Это был маленький, худой человек, дет пятидесяти, с поблекшим лицом, истощенным постами, носившим отпечаток пережитых страданий. Глаза, горевшие огнем веры и смягчавшиеся выражением скорее чего-то затаенного, чем мистического, оживляли лицо этого служителя Бога. Улыбаясь, поднимался аббат по лестнице, мало веря, что у герцогини могла быть какая-нибудь важная причина для того, чтобы позвать его. Но руки герцогини так щедро сыпали милость, что он не мог не уделить ей время, которое обыкновенно посвящал действительно несчастным своего прихода. При входе священника герцогиня встала и сделала несколько шагов в нему на встречу. Такое исключение допускалось с ее стороны только для кардиналов, епископов, священников, для герцогинь, старших ее по возрасту, и для особ королевской крови.

– Дорогой аббат, – тихо говорила она, указывая ему на кресло, – мне необходим авторитет вашей опытности. Раньше, чем начать злую интригу, из которой, впрочем, должно выйти много хорошего, мне хотелось бы узнать, не послужит ли это тернием на пути моем к спасению…

– Герцогиня, – отвечал священник, – пожалуйста, только не смешивайте духовные отношения со светскими, они часто не согласуются. Расскажите, в чем дело.

– Вам известно, что дочь моя умирает от горя, муж ей изменил ради маркизы Рошефильд.

– Это очень серьезно, это даже ужасно, – сказал священник, – но вы должны также знать, что говорить в подобных случаях святой Франциск Салийский. Припомните мадам Гюпон, которая была недовольна слишком большими требованиями законной любви, она была бы в восторге иметь для своего мужа маркизу Рошефильд.

– Сабина очень кротка и большая христианка, но в ней нет никакой склонности к мистицизму.

– Бедная женщина, – тонко проговорил священник. – Какое же средство нашли вы против ее несчастья?

– Я согрешила, – сказала герцогиня, – думая найти для мадам Рошефильд другого красивого, испорченного юношу, который заставил бы удалиться моего зятя.

– Дочь моя, – отвечал священник, – мы сошлись здесь не ради покаяния, и не судить вас пришел я сюда, а с точки зрения света план ваш может иметь успех…

– Да, но средства мне кажутся чересчур дурными, – сказала герцогиня.

– Отчего? Конечно, каждая христианка должна скорее стараться удалить погибшую женщину с ложного пути, чем толкать ее туда; но если это так же немыслимо, как с мадам Рошефильд, то рука человека бессильна – подобных грешниц спасает только Бог. Чтобы обратить их, нужны гром и молния.

– Отец, – продолжала герцогиня, – благодарю вас за снисхождение ко мне. Мой зять честный бретонец, он положительно рыцарь по отношению к этой даме. Если молодой ветреник согласится на любовь с маркизой Рошефильд и поспорит с Калистом, как бы не было дуэли…

– Это глубокая мысль, герцогиня, она доказывает, что на кривом пути всегда встречаются камни преткновения, – проговорил священник.

– Но, дорогой аббат, может быть, мне удастся сделать добро. Удаляя маркизу Рошефильд с рокового пути, на котором она стоит теперь, я возвращу Калиста жене, и возможно, что спасу от мучений ада бедное заблудшее создание…

– К чему же вам мой совет? – улыбаясь, говорил священник.

– Ах, – возражала герцогиня, – все же придется прибегнуть к некрасивым средствам.

– Вы ведь не намерены красть?

– Напротив, я истрачу сама массу денег…

– Вы ведь не будете клеветать?

– О!

– Вы не станете вредить ближнему?

– За это я не могу ручаться.

– Так расскажите ваш новый план, – сказал заинтересованный священник.

– Если мне не удастся выбить клин клином (так думала я, моля Пресвятую Деву просветить меня), я заставлю Калиста возвратиться, уговорив маркиза Рошефильда сойтись с женой. Таким образом, не де лая зла, я дам счастье моей дочери, я сделаю доброе дело с помощью такого же доброго дела.

Священник задумчиво смотрел на португалку. – Конечно, эта мысль, – проговорил он, – осенила вас тогда…

– Да, да, я уже возблагодарила Пресвятую Деву, – проговорила герцогиня, – и дала обещание, кроме девятидневной молитвы, отдать одной бедной семье тысячу двести франков, если дело будет иметь успех. Но когда этот план я изложила моему мужу, он сказал, смеясь, что, кажется, сам дьявол сидит во мне.

– Герцог ответил то же, что хотел я сказать вам, когда вы перебили меня, – улыбаясь, проговорил священник.

– Но, отец, если вы одобряете план, вы, может быть, не одобрите средство к исполнению его? Все, что я предполагала сделать с маркизой Рошефильд, я должна проделать с известной мадам Шонц, своего рода Беатрисой квартиры С.-Жорж, для того, чтобы вернуть маркиза к жене.

– Я уверен, что вы не сделаете ничего дурного, – говорил священник, который, одобрив план, хотел уйти. – Во всяком случае, вы посоветуетесь со мною, когда совесть заговорит в вас, – прибавил он, – и если вы избавите эту даму из улицы С.-Жорж от дурной жизни и выдадите ее замуж.

– Ах, – воскликнула герцогиня, – вашими словами вы очищаете мой план от зла. Вы достойны быть архиепископом, и я надеюсь, что не умру, не назвав вас: ваше высокопреосвященство.

– Я предвижу только одно затруднение, – сказал священник.

– Какое? – спросила герцогиня.

– Если маркиза Рошефильд, сойдясь с мужем, все же не захочет оставить барона?

– Но об этом позабочусь уж я, – проговорила герцогиня, – кто не знаком с интригами, тот ведет их всегда…

– Дурно и очень дурно, привычка нужна во всем. Завербуйте кого-нибудь неопытнее в вашу интригу и спрячьтесь за него.

– Ах, отец мой, – говорила герцогиня, – если мы станем служить аду, будет ли небо помогать нам?..

– Вы ведь не на исповеди, так спасайте же свою дочь, – проговорил аббат, уходя.

В восторге от священника, герцогиня проводила его до дверей зала.

Гроза собралась над головой маркиза Рошефильда, в то время, как он наслаждался всевозможными радостями парижанина.

Мадам Шонц заменила ему Беатрису, и герцог Грандлье справедливо заметил жене, что не хорошо было бы врываться в их прелестную, полную согласия жизнь.

Необходимо познакомиться с некоторыми подробностями жизни маркиза с тех пор, как он был покинут женой; тогда будет понятно, какую громадную разницу создали законы и нравы в существовании мужчины и женщины при одних и тех же условиях. Все, в чем заключается несчастье покинутой жены, все это составляет, наоборот, счастье для покинутого мужа. Этот поражающий контраст и удерживает молодых женщин в семье, и они борются, как Сабина дю Геник, выбирая или самое убийственное, или самое безобидное средство.

Спустя некоторое время после бегства Беатрисы, Артур де Рошефильд, оставшись единственным сыном после смерти своей бездетной сестры, первой жены маркиза д’Ажюда Пинто, сделался наследником отеля Рошефильд в улице д’Анжу Сент-Оноре и полупил еще двести тысяч франков, завещанные ему отцом. Это богатое наследство в соединении с тем, что он имел, включая и состояние жены, увеличило его доход до тысячи франков в день. При его характере, который так метко обрисовала в нескольких словах мадемуазель де Туш Калисту, подобное состояние было уже само по себе полное счастье. В то время, как маркиза Рошефильд предавалась любви, маркиз наслаждался огромным состоянием, расходуя его очень рассудительно. Тщеславие его, удовлетворенное вполне красивой наружностью, доставившей ему уже несколько побед, позволяло ему пренебрегать женщинами и стремиться к победе в области ума. Одаренный умом, который обыкновенно называется рефлективным, он присваивал себе чужие остроты, взятые из театральных пьес, разных мелких газет, и удачно повторял их; делая вид, что сам подсмеивается над ними, шаржируя их, он тем не менее заставлял других верить в неоспоримость своих изречений. Его военная веселость (он служил в королевской гвардии), придавая особенную прелесть его разговору, заставляла недалеких женщин превозносить его ум, другие же не решались противоречить ему. Такой системы Артур придерживался во всем. Благодаря гениальному природному дару, он подражал восхитительно, не обладая вкусом, маркиз всегда первый воспроизводил моду и первый оставлял ее. Он заботился очень много о своем туалете, носил корсет и принадлежал к тому сорту людей, которые не надоедают никогда своими разговорами и шутками, всегда сумеют приноровиться к обстоятельствам и никогда не стареют. Это герои посредственности.

Артура жалели, поступок Беатрисы, покинувшей такого чудного мужа, находили непростительным, и осмеяна была только она. Член всех клубов, подписчик всякого вздора, разных партий, услужливый и любезный, за что его особенно ценили, этот честный, добродушный, на самом деле недалекий человек, на которого, к несчастью, походят очень многие богатые люди, стремился отличиться какой-нибудь модной манией. Особенно славился он, как султан гарема лошадей, за которыми наблюдал старый английский конюх, получавший в месяц от четырех до пяти тысяч франков. Специальность Артура были «бега». Ко всему, что касалось лошадей, он относился очень ревностно и, мало понимая в них толк, полагался вполне на своего конюшего. В Артуре не было ничего своего, ни ума, ни вкуса, ни положения, ни шутов; состояние и то перешло к нему от предков. Испытав все прелести супружеской жизни, он был очень рад снова сделаться холостым, и весело говорил друзьям: «Я родился в сорочке!»

Он был счастлив, что может избегнуть расходов на представительство дома, что необходимо женатому человеку. Отель его, оставленный без перемены после смерти отца, напоминал дома, хозяева которых находятся в постоянных путешествиях. Маркиз почти не жил в нем, никогда не обедал и очень редко ночевал. Подобное равнодушие объясняется следующей причиной.

После многих любовных приключений, пресыщений светскими женщинами, скучными на самом деле, отравляющими счастье бесконечными шипами, он сошелся, как это видно будет дальше, с известной мадам Шонц, знаменитой в свете Фанни Бопре, Сусанны Валь-Нобль, Марьеты, Фларонтины, Жени Кадины и т. д. Это тот мир, о котором так умно выразился один из писателей, показывая его в вихре бала в опере: – Когда подумаешь, что все это имеет квартиру, одевается, живет хорошо, тогда только поймешь, что за существо мужчины.

Опасный мир этот уже проник в историю нравов через типичные образы Флорины и знаменитой Малага в произведениях «Дочь Евы» и «Ложная любовница». Но чтобы верно изобразить нам этот мир, писатель должен взять в известной пропорции число существующих таким образом женщин и различные развязки их существования, которое кончается большею частью ужасной нуждой и неестественной смертью, а иногда, впрочем, счастливыми браками и богатством.

Мадам Шонц, известная под именем «маленькой Аврелии» в отличие от одной из ее соперниц, стоявшей много ниже ее по уму, принадлежала к высшему классу тех женщин, в общественной пользе которых не усомнился бы ни префект Сены, ни все лица, заинтересованные благосостоянием Парижа. А те, которые должны были бы бороться с подобным способом наживы, как бы сами соперничают с людьми двусмысленного поведения.