Американец. Путь на Север

Дукакис выделил мне еще несколько секунд и объяснил, что дает мне ослика и проводника. Проводник меня понять не сможет, но ему все объяснили, так что он приведет ослика туда, где мне дадут приют, потому что «это тоже русские, и они добрые люди». Ослика проводник заберет и вернет к Дукакису. Закончив объяснения, Дукакис растворился в темноте.

Проводником оказался паренек лет двенадцати. Со мной он, как и было обещано, не общался, зато много, хоть и тихо, говорил сам с собой и с осликом. Время от времени он что-то даже напевал…»

Крит, неподалеку от Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, раннее утро

С места разгрузки они ушли, когда небо начало светлеть. Самое лучшее время для того, чтобы не попасться. Ты уже можешь рассмотреть дорогу, но тебя увидеть можно только вблизи. Да и природа начинает просыпаться, так что звуки копыт слышны не так далеко, как ночью.

В общем, самое лучшее время. Патрокл вел в поводу ослика и время от времени весело напевал, настроение у него было чудесное. Хоть ему и не доверили везти оружие повстанцам, но зато поручили довести до места этого чудного чужеземца.

Патрокл время от времени принимался убеждать сам себя и ослика, что это ничуть не менее опасно, но даже более почетно. Ведь раз оружие прислали с человеком, значит, там, далеко за океаном, их борьбу ценят и поддерживают. И придут новые партии оружия и новые добровольцы. И он, Патрокл, оправдает свое имя, означающее «слава отца». Отец давно, почти десять лет назад, погиб в очередной попытке восстания. Поэтому Патрокла воспитали мать и дед. А дед очень гордился тем, что они – настоящие критяне, потомки древних жителей Крита. «Наша цивилизация уже была древней, когда в Афинах еще пасли коз, а про турок никто и не слышал!» – не раз повторял он мальчику в детстве. Единственное, что обижало Патрокла в поведении деда, это то, что маму, которая была из потомков венецианцев, дед недолюбливал и называл «оккупанткой»[8].

Но сейчас Патрокл впервые мог сделать что-то важное для свободы Крита. И то, что чужеземец получил увечье, мальчика не смущало. Ну, полежит немного, нога и пройдет, борьба-то не один месяц продлится!

* * *

Анна Валерьевна обожала утро. Любое утро! По утрам ее душа, казалось, пела. Поэтому она всегда просыпалась затемно, стараясь не пропустить волшебство рассвета, сполна насладиться им! Сегодняшнее же утро было достойно, по ее внутренней шкале, наивысшей оценки!

Сначала рассветные лучи подсветили вершины гор, и те факелами вспыхнули на фоне еще темноватого небосклона. Но лучи ползли все ниже, небо светлело, и вот в какой-то волшебный миг солнце освещало и морскую даль. В этот момент в душе Анны Валерьевны всегда наигрывала «Ода радости» Моцарта.

Наверное, сказалось влияние Митрофана Петровича[9], троюродного дяди мужа, известного мецената и ценителя музыки. По крайней мере, именно благодаря его «Беляевским пятницам» робкая тяга к музыке превратилась у Анны Валерьевны в привычку к любому событию или человеку искать музыкальное сопровождение.

Утро, когда в душе звучал Моцарт, она не хотела делить ни с кем. И для обоснования своего одиночества придумала и ввела в обычай «обходы поместья». Именно «придумала». Нет, конечно, Беляево, как и любое хозяйство, требовало хозяйского пригляда. Но утренний осмотр в этом смысле был всего лишь оправданием для одиночества.

Впрочем, сегодня «дослушать Моцарта» госпоже Беляевой не дали. За зеленой изгородью послышался шум копыт и на поляну «выкатилось» «великолепное трио» – два оборванца и ослик. Ослик, впрочем, был вполне милый. Да и местный мальчишка был достаточно юн, чтобы внушать скорее умиление своими живописными, все в заплатках, лохмотьями. А вот третий… Третий внушал тревогу. По виду одежды можно решить, что он сначала долго и с удовольствием ползал по куче угля, затем, не меняя одежды, чистил в ней дымоход, а напоследок решил искупаться в море и высушить одежду прямо на себе. В довершение ко всему он, похоже, был ранен в левую ногу, на что указывал снятый с нее ботинок и тугая, хоть и несвежая повязка.

Он измученно озирался по сторонам, похоже, поездка разбередила его рану. Тем не менее Анну Валерьевну он, в отличие от пацаненка-аборигена, заметил моментально.

– Кто вы такие и что вам нужно в моем имении? – строго спросила она по-гречески.

Подросток, только сейчас обнаруживший ее, тут же разразился длинной и очень темпераментной речью, из которой следовало, что он нашел этого русского на берегу, тот упал со скалы и что старшие посоветовали ему отвезти пострадавшего сюда, где с ним смогут поговорить.

После чего он требовательно потянул раненого за рукав, стягивая его с ослика. Тот, хоть и неохотно, но слез.

– Вы что, действительно русский? – немного недоверчиво спросила она на родном языке.

– А что, разве не видно? – без малейшего акцента отозвался тот. – За местного меня принять трудновато! – язвительно продолжил он, повернувшись к ней.

Тут мальчишка, не затрудняя себя обрядом прощания, ловко юркнул в кусты и утянул за собой покладистого ослика. Соотечественник же, повернувшись, чтобы увидеть, отчего за спиной раздался цокот копыт и треск кустов, похоже, неловко наступил на пострадавшую ногу, и, коротко вскрикнув, рухнул на камни.

* * *

«Ну и что прикажете с ним делать? Не туркам же сдавать?» – сердито подумала госпожа Беляева. Впрочем, выход у нее был. Усадьба была построена не ею, и прежние хозяева, как и многие на Крите, баловались контрабандой.

Был и тайничок под «деликатные» товары – умеренно теплый, вентилируемый и освещаемый уголок подвала, спуститься в который можно было как со двора, так и из ее кабинета. Чтобы помещение не простаивало, Анна Валерьевна использовала его как хранилище и всяческих запретных для выпускников вещей: архива приюта, спиртного, оружия, деликатесов, табака…

Вот и этого нежданного гостя стоит туда отвести. Сознания-то он не потерял.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«…К тому моменту в моей жизни уже не раз происходило нечто неожиданное, нечто сногсшибательное. Один только перенос во времени (или все же между мирами?) чего стоит! Но человеческая психика устроена странно. По крайней мере, даже перенос во времени не казался мне столь невероятным, как то, что я попал именно в приют Беляевой, о котором мне так много рассказывал Витёк Суворов. Боюсь, из-за этого поначалу я показался ей не вполне адекватным.

Первое, что донесла до меня госпожа Беляева, это нежелание подвергать риску обитателей приюта. Оно и понятно. Судя по рассказам Витька, обитает она тут около четверти века, своих детей завести не получилось, умирали еще во младенчестве, замужество тоже было коротким, муж был офицером, погиб рано. Так что семьей ей стали воспитанники и преподаватели приюта. И их она будет беречь. А я для нее кто? Фактор риска, не более!»

Крит, неподалеку от Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, позднее утро

Долгой наша беседа не была. Приют, даже маленький – огромный организм, требующий постоянного внимания. Так что вскоре хозяйка откланялась – подъем, гигиена, утренняя молитва, зарядка и завтрак – все это требовало ее присутствия. Кстати, о завтраке. Нет, кормить с общего стола она меня не стала. Но принесла немного печенья, немного домашнего вина и сыра. Что ж, чудесный набор! Тем более что после почти суточной голодовки я не был настроен привередничать.

Часов в одиннадцать, когда у воспитанников уже давно шли занятия, она вернулась сначала в свой кабинет, а из него и ко мне в тайник.

– Итак, молодой человек, хоть я и рада видеть соотечественника, думаю, вам лучше покинуть наше заведение. Сейчас тут времена смутные, а в приюте обитают дети. И я не вправе подвергать их риску. Вам это понятно?

– Да, Анна Валерьевна, разумеется!

– Ну, вот и чудесно! После обеда я дам вам провожатого, и вас проводят в другое надежное укрытие… Постойте! Но я представилась вам только по фамилии, откуда вам известно, как меня зовут? – удивленно спросила она.

Несмотря на боль в ноге, я улыбнулся.

– Пути Господни неисповедимы… Я прибыл сюда вчера из Северо-Американских Соединенных Штатов…

– Но вы же русский? Почему из Америки? – еще более настороженно перебила она меня.

– Анна Валерьевна, умоляю вас, не перебивайте! Я прибыл из САСШ… И так сложилось, что лучшим моим другом в той стране был Виктор Суворов.

– Витя? Вот же непутевый! И как он там?

– Поначалу было неплохо. Помыкался, конечно, но потом устроился поваром. Дорос до совладельца ресторана. Мы с ним квартиру на двоих снимали… Случалось, рассказывали друг другу истории из жизни. А что ему рассказывать? Про приют в основном. Ну и про вас… Кстати, он очень хвалил вашего преподавателя химии и физики, говорил, что мне было бы полезно с ним пообщаться…

Улыбка Анны Валерьевны потускнела.

– Увы, Иван Порфирьевич умер две недели назад. Но преподавателем он был великолепным, Виктор не преувеличивал. До приюта он преподавал химию в Казанском университете. И сманить сюда его удалось только из-за чахотки. Доктора рекомендовали переехать в средиземноморский климат! Смена климата продлила ему жизнь почти на дюжину лет, но увы… Встретиться и пообщаться с ним вам не удастся, молодой человек… Так как там поживает Витюша?

– К моему прискорбию, его тоже нет в живых. Весной случился пожар, и Виктор погиб.

– Вот как…

– Увы.

Она снова замолчала, погрузившись в мысли. Я не решался побеспокоить ее. Так прошло минут десять, потом она вдруг встрепенулась и снова недоверчиво повторила:

– Но вчера в порт не должно было прибывать никаких иностранных судов!

– Анна Валерьевна, вспомните, кто привез меня к вам. Этот мальчишка – проводник, которого дали мне контрабандисты. Увидев, что я повредил ногу, они не решились отправлять меня к повстанцам.

– Так! Ни слова больше! Собой я могу рисковать, но не хочу, чтобы в этом был замешан приют!

– Нет, вы снова меня не так поняли! Сам я не повстанец и не контрабандист! Я был простым пассажиром. И меня должны были нормально высадить в Ханье. У меня тут небольшое дело, сделав которое я планирую покинуть остров. Но, как я понимаю, капитан судна вез контрабанду. И когда пограничное судно решило досмотреть наш пароход, капитан не только выгрузил оружие на какой-то островок, но оставил там и меня. Так и получилось, что контрабандисты меня приняли за какого-то посланца к восставшим. Сам же я – добропорядочный и мирный путешественник, честное слово!

Из мемуаров Воронцова-Американца

«Думаю, сильнее всего на Анну Валерьевну подействовало то, что я был тесно знаком с Виктором. Воспитанники становились ей как родные, и сейчас она жаждала выведать все о жизни и смерти своего непутевого сбежавшего питомца.

А, кроме того, еще и рана на ноге вдруг воспалилась. И извечное пристрастие русской интеллигенции помогать гонимым и раненым также не позволяло госпоже Беляевой выгнать меня немедленно, не дав хоть немного отлежаться.

Не думаю, что она сразу поверила в мою добропорядочность, но предпочла сделать вид, что поверила. В город был отправлен гонец за лекарствами, после возвращения которого на мою ногу перевели умопомрачительное количество бинтов и каких-то незнакомых мне противовоспалительных мазей, а для меня самого на время лечения в тайнике устроили эдакий лазарет.

Чтобы я не скучал, Анна Валерьевна предложила мне книги. Я выбрал учебники по химии и физике, оставшиеся от покойного Ивана Порфирьевича.

Потому что раз уж образовалось такое вот время «безделья», я решил хорошенько освоить совершенно незнакомую мне местную русскую грамматику со всякими там «ятями», «фитами» и твердыми знаками в конце слов. Совершенно точно лишним не будет. И так получились, что эти учебники лучше всего подходили мне в качестве «букваря». Потому что из всех имеющихся книг именно они оказались с наибольшим объемом априори понятного мне текста. Уж химию и физику-то я знал куда лучше местных…

Кроме того, время от времени Анна Валерьевна улучала минутку и заходила ко мне. Пообщаться и узнать, не надо ли мне чего…»

Крит, деревушка в окрестностях Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, утро

Как узнать время смуты? Очень просто! По всеобщей настороженности. Еще полгода назад в любую рыбацкую деревушку можно было войти нежданно-негаданно, и жители только гадали бы, к кому это нагрянули гости да зачем, но побеспокоить не рискнули бы. Теперь же, несмотря на то что люди Дукакиса старались передвигаться скрытно, подростки, стоявшие в дозоре, заметили их метров за двести до околицы. И тут же помчались поднимать тревогу.

Вторая примета смутного времени – быстрота, с которой реагировали на приближение гостей. Пусть и ожидаемых. Староста со своими людьми встретил Дукакиса на околице. Всмотрелся, пересчитал количество людей и поклажи, пригляделся, нет ли незнакомых лиц, и лишь после этого сдержанно поприветствовал:

– Приветствую тебя, Петр. Благополучно ли добрался? Сумел ли раздобыть то, что мы заказывали?

– Все в порядке! – отозвался Дукакис. – Но, думается мне, беседу лучше продолжить у тебя во дворе, чтобы лишние глаза чего ненужного не подглядели.

Староста, сразу видно, был огорчен такой невежливой поспешностью гостей, но возражать не стал. Повернулся и махнул рукой. Мол, ладно, раз так поспешаете, то идем, чего стоять.

Во дворе старосты они тоже не задержались, а сразу прошли в лодочный сарай. И лишь там, когда остались только свои, стали, уже не сильно торопясь, рассматривать привезенное. Каждая винтовка внимательно изучалась. Время от времени возникал спор, не помешает ли трещина на прикладе или выщербина на стволе стрелять. Спорное оружие откладывали в сторону. Потом долго рядили. Дукакис не сильно переживал, знал, что возьмут селяне все. Даже такое дерьмо, как винтовки Спрингфилд «Трап-доор», скупленные Костадисом по дешевке.

А что придираются, так это просто чтобы цену сбить. Потом был пересчет и торг. Наконец перешли к обсуждению суммы.

– Вот, уважаемый, сто винтовок, как и договаривались. И по сотне патронов к каждой. Итого – четыреста лир! Половину золотом, половину можно банкнотами…

– Подожди, Петр! – заволновался староста, – Как это четыреста лир? Сам смотри, договаривались, что по три лиры за винтовку. Но это за нормальную! А из них восемь – с дефектами. Мы договорились, по лире ты за каждую дефектную сбросишь. Так что за винтовки у нас двести девяносто две лиры.

– Так! – подумав немного для солидности, согласился Дукакис. – Верно. Не четыреста лир, а триста девяносто две.

– Подожди-подожди! А патроны ты зачем по курушу[10] за штуку посчитал? По курушу – это старые патроны были, а американские, ты сам говорил, на четверть дешевле, так что по тридцать пара. Так ведь, люди? – воззвал он к односельчанам, участвовавшим в осмотре оружия.

– Так! Так! – тут же донеслось со всех сторон.

– Так что получается двести девяносто две лиры за винтовки да семьдесят пять – за патроны! – продолжал напирать староста.

– Патроны подорожали! – возразил Дукакис с непреклонной решимостью в голосе. – И я тебе об этом потом говорил. Что не смогу я теперь четверть скинуть, без своих денег останусь! А ты сказал, мол, все равно вези.

– Ну, пусть не четверть, пусть пятую часть, – упирался староста.

– Хорошо! – неожиданно быстро согласился Дукакис. – Пусть так. Итого триста семьдесят две лиры. Половину золотом. Верно?

– Верно! – со вздохом согласился староста. – Пошли в дом, рассчитаемся…

И скомандовал, обращаясь к односельчанам:

– А вы не стойте, по домам разнесите. По тайникам прячьте. Куда и сколько – сами знаете!

– Стоп! – вдруг жестко прервал его контрабандист. – Сначала – деньги! А до того товар у моих людей на виду пусть лежит! Я тебе, конечно, верю, но порядок такой, не мы его придумывали, не нам и отменять!

– Ладно! – с досадой махнул рукой староста. – Пошли в дом. Рассчитаемся.

В доме, как положено, гостя тут же усадили за стол. Налили стакан вина, поставили ломоть сыра да оливки на закуску… Староста ушел в соседнюю комнату и долго отсчитывал деньги. Вернулся с мешочком монет и стопкой банкнот. Дукакис не торопясь тщательно пересчитал. Затем повторил пересчет. Убедившись, что результат не меняется, обратился к хозяину:

– Это что за шутки, уважаемый? Тут только триста лир. Где еще семьдесят две?

– Извини, Петр. Нет у нас сейчас. Хочешь, расписку напишу. В следующий урожай мы тебе не семьдесят две лиры, а восемьдесят отдадим? И все золотом, хочешь?

– Нет. Не хочу! Деньги мне сейчас нужны. Все, до последней пара. Не заплатите вы, заплатят соседи. Они тоже оружие просили. Но я к вам пошел. А вы… Хотите в долг взять? Так не у меня берите. Пошли бы в Ханья, там Ян Гольдберг, еврей-процентщик. Он бы вам и занял. Занимать деньги – его хлеб! Ему бы и отдавали…

– Не даст нам Ян! – глухо проворчал староста.

– А я тем более не дам! – отрезал контрабандист.

– Ты не дашь, через неделю армяне привезут. Карена, что неподалеку от маяка живет, знаешь? На ближней окраине Ханьи? Так он за ту же цену через неделю русские винтовки поставить обещал. И из них согласен половину векселем взять.

– Так чего ты у меня берешь тогда? И брал бы у армян! – не поверил Дукакис.

– Потому и беру, что его поставки еще неделю ждать надо! И не факт, что он первую партию мне отдаст. А время сейчас сам знаешь какое… Сам смотри, Попандопуло не спешил вооружаться, в закон верил. И где он теперь? И сам сгинул, и все семейство его пропало невесть куда. А в доме его теперь казармы Патриотической Сотни. А ведь богатая семья была, сильная, уважаемая…

Контрабандист покивал в знак согласия. Историю с исчезновением семейства Попандопуло в Ханье обсуждали уже четвертый месяц. Невесть откуда прошел слух, что у Попандопуло в доме скрывают раненых повстанцев. Начальника полиции как раз в городе не случилось. Так толпа «возмущенных патриотов» устроила «суд» сама. Самосуд. И повесили, прямо на воротах дома. А семья его в ту же ночь исчезла. Куда исчезла, неизвестно. Полиция выдвинула версию, что они на лодках контрабандистов перебрались в Грецию. Якобы опасаясь справедливой мести «патриотов». Только местное население, прочно повязанное с контрабандистами, точно знало, что никто из них семью Попандопуло не вывозил. Зато в пустом доме и пристройках обосновались «патриоты», организовавшиеся в Патриотическую Сотню под командованием юзбаши Мехмет-оглы Арслана по прозвищу Карабарс[11]. И хотя это породило множество догадок о судьбе семейства Попандопуло, распускать языки никто не спешил. Дураков ссориться с Карабарсом и его бешеной Сотней в Ханье и ее окрестностях не осталось.

– Так что оружие нам сейчас нужно, а не когда-нибудь. Потому и прошу, как земляка прошу, возьми расписку. Я ведь не половину прошу, а меньше четверти. Ну, соглашайся, а?

– Как земляка? Ну ладно! Только тогда вы мне к оплате еще немного еды добавите, а то люди в отряде голодают.

Крит, окраины Ханьи, 30 сентября 1896 года, среда, время обеденное

– Ай, дорогой! Какая удача, какого гостя Бог в дом послал! Заходи, за столом устраивайся, угощайся! И не говори потом, что Карен Данелян тебя плохо принимал! Скажешь так – обидишь кровно! Садись, садись! Вина попробуй!

Трещал этот невысокий и полноватый армянин так энергично, что Дукакису не удавалось вставить ни слова. Да и что сказать, не знал. Нет, по дороге сюда сценарий разговора представлялся ему отчетливо. Выволочь этого наглого армяшку из дома, поручить пятерке сопровождавших его парней хорошенько отволтузить толстого и разъяснить на будущее, чтобы не смел покупателей переманивать да цену сбивать. Ну а если не дойдет, то… Море рядом, труп спрятать недолго.

Но уже на месте пришлось менять планы. Четверо земляков хозяина дома, поглядывающие на гостей из укрытий, и блеск их ружей не оставили выбора. Пришлось принять приглашение трещавшего хозяина и пройти в дом. В одиночку и без оружия. Как можно, чтобы гость оружие за стол тащил?

Тем не менее говорить надо, тема важная. Так что, похвалив вино и еду, Дукакис перешел к делу. И прямо, не юля, поинтересовался, с какой такой стати Данелян у него клиентов переманивает.

– Ай, прости, дорогой! Прости! – прижал руки к сердцу Карен. – Только сам смотри, я тебя разве последнего куска хлеба лишаю? Или вынуждаю себе в убыток работать? Нет, дорогой! Совсем нет! Ты на оружии «три конца» минимум наворачиваешь. Так что, если сразу только половину получить, то все равно и вложенное вернешь, и на прибыток еще останется. А остальное – потом доберешь. И не просто так, а с процентами. Бери, как я, двадцать годовых. Прибыль-то можно и потом получить, верно я говорю?

– Тебе легко говорить! – Дукакис боднул хозяина дома тяжелым взглядом. – А только времена сейчас тревожные… Кто знает, что через год будет? Если турки поднажмут, а державы их поддержат, то не с кого те деньги спрашивать станет. А если державы не поддержат, то через год мир тут будет, и оружие никому не нужно… Кто мне тогда за него заплатит?

– Тоже верно говоришь. Только ведь твои слова и по-другому вывернуть можно. Сам говоришь, времена сейчас тяжелые, денег у людей нет. А всех, у кого деньги были, мы уже отоварили. Я говорил со многими нашими. И все на одно и то же жалуются – у людей денег не хватает. Так что выбор простой – или цены сбивать, или брать часть расписками.

– Мне деньги сейчас нужны! – упорствовал Дукакис.

– Ну, так в чем вопрос? Бери не расписками, а векселями. А векселя можно и сейчас продать. Не по номиналу, а дешевле… Но все равно деньги получишь.

– Кому продать, тебе, что ли?

– Найдутся люди… – неопределенно протянул армянин. – Можешь и сам поискать… Или хочешь, я тебе подскажу? Мне вот говорили, что у Гольдберга партнер сюда недельки через две-три приплывет. Так он как раз по векселям дока. С дисконтом – точно возьмет. Вот увидишь, Петр!

Дукакис прикинул про себя, что следующая партия у него придет дней через десять-двенадцать.

– Ну, если дисконт будет приемлемый, то можно и векселями брать, – согласился он.

– Вот и ладно! Вот и договорились! А теперь кушай давай!

– Да, кстати, Карен… Ты же по-русски понимаешь?

– И понимаю, и говорю, а что?

– Да тут мне сегодня в ночь такого любопытного пассажира из Америки привезли… Но он русский, я все понять не смог. Пока его к госпоже Беляевой в приют отвез. Может, ты поговорил бы с ним, выяснил, что да как, зачем он сюда приплыл…

Санкт-Петербург, Охтинская стрелка, 22 июня 2013 года, суббота, поздний вечер

«Ну вот! Я же говорил! И Карен появился! – порадовался своей догадливости Алексей. – Жаль, поспорить было не с кем!»

Чтение он продолжил еще в ресторане, затем в такси, а в своей квартирке даже не стал переодеваться. Просто скинул туфли в прихожей и прошел в «кухонную» часть своей однокомнатной квартиры-студии. Заварил чайку и снова взялся за тетрадку.

Как же несправедлив поначалу был он к предку. Сочинение Американца захватывало. Прежде всего этими яркими деталями. Критский мятеж был прописан пусть и скупо, но очень убедительно. Как будто он действительно был там и все видел своими глазами. Что странно, в официальной биографии Американца нет ни слова о его участии в критских событиях.

Крит, Ханья, казармы сотни Арслана Карабарса, 30 сентября 1896 года, среда, вечер

Искандер по прозвищу Чернильница, писарь Патриотической Сотни, торопливо строчил пером, иногда искоса поглядывая на нетерпеливо расхаживающего по комнате юзбаши. Тому явно не терпелось уйти к себе, да побыстрее, но, увы, каймакам[12] Паша-заде, командовавший всеми Патриотическими Сотнями Крита, очень уважал порядок. И не переставал напоминать подчиненным, что они не бандиты какие-нибудь, а почти такая же армия, организованная патриотами-добровольцами. И что цельность Османской империи зависит от того, как они борются с сепаратистами. Что именно они защищают тут закон и порядок, а значит, соблюдать этот самый закон должны начиная с себя. Ну и порядок, куда ж без него. А порядок предусматривал два еженедельных отчета. Обо всех событиях, произошедших в каждой Патриотической Сотне. И обязательно подписанных лично юзбаши, никаких там заместителей и дежурных. Вот и строчил Искандер очередной отчет. А Карабарс расхаживал рядом, с нетерпением ожидая, когда ж можно будет поставить закорючку в нужном месте.

Нет, честно говоря, Искандеру повезло. Ему-то, с его греческой фамилией и именем Александр, данными родителями при рождении, попасть в Сотню почти не светило. А светило, напротив, пристальное внимание этой самой Сотни. Не сепаратист ли? Не имеет ли родственников-сепаратистов?

Но только остальные в Сотне так, как он, чисто, гладко и быстро писать не умели. Поэтому еще в мае Мехмет-оглы Арслан, который тогда еще не был юзбаши и которого никто еще не называл Карабарсом, самолично сказал, что главное – это дух! И что если человек – настоящий патриот, то ему в Сотне самое место. Перекрестил Александра на турецкий лад в Искандера, прозвал Чернильницей, да и велел навести порядок с отчетами, которые требовал Паша-заде. Так что, можно сказать, повезло. И эта странная привычка начальства к порядку в отчетах помогла устроиться.