Падшие в небеса.1937

– Ах да, конечно. Ты о несправедливости. Да, как я не догадался. Знай. Не будь лжесвидетелем на ближнего твоего, к чему тебе обманывать устами твоими? Не говори: как он поступил со мной, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его! Совращающий праведных на путь зла сам упадет в свою яму, а непорочных наследует добро! Так вот!

Богослов взял Павла за руку. Клюфт почувствовал, что пальцы у Иоиля холодные, словно лед.

– Кто ходит непорочным, тот будет невредим, а ходящий кривыми путями упадет на одном из них! Помни это!

Богослов резко развернулся и пошел. Павел смотрел ему в след. Он хотел кинуться за Иоилем, но что-то ему не позволяло это сделать. Словно кто-то неведомый держал его за плечи, не давая ринуться вслед за высокой фигурой в грязно-зеленом плаще. Клюфт провожал ее взглядом, пока силуэт не затерялся в толпе прохожих и сумраке вечера. Павел несколько минут стоял не двигаясь. Он почувствовал, как горят щеки от мороза. Клюфт сощурился, пытаясь рассмотреть во мгле силуэт богослова. Но тщетно. Махнул рукой и двинулся к табачной лавке. Покупая папиросы, он даже не взглянул на продавщицу. Девушка удивленно рассматривала его лицо. Но Павел боялся поднять глаза. Он не хотел ни на кого смотреть.

«Кто ходит непорочным, тот будет невредим, а ходящий кривыми путями упадет на одном из них!» – звучали в голове последние слова Иоиля. «О чем это он? О чем?» – терзали мысли Павла.

Павел попытался закурить папиросу, но ветер мгновенно задул спичку. Павел достал еще одну, но и ее пламя погибло от напора воздуха. Клюфт развернулся спиной к ветру, пытаясь прикрыть коробок, но третья спичка тоже потухла.

– Черт! Черт! – Павел выплюнул так и не подкуренную папиросу и зашагал в сторону редакции.

Пока он шел, совсем стемнело. Морозный вечер и ветер совсем испортили настроение. Клюфт вспомнил, что сейчас надо будет еще идти на собрание.

– Вот только этого мне не хватало! – возмутился он вслух.

В кабинет он вернулся мрачнее тучи. Митрофанов закончил читать «Капитал» и барабанил текст на машинке. Когда хлопнула дверь, Димка оторвался от работы и радостно воскликнул:

– А знаешь, Паша, я завтра Смирнову статью принесу. Просто вот возьму и принесу. На экономическую тему! Как внедряются в жизнь установки партии и как это переплетается с учением Маркса!

Клюфт, молча, разделся. Он не хотел вступать в полемику с другом. Он хотел тишины и покоя. Тем более еще не написано ни строчки в передовицу. А писать надо. Иначе опять предстоит бессонная ночь. Вновь тащить домой машинку не хотелось. Ночевать в кабинете тоже. Поэтому Павел уселся на стул и, согревая дыханием озябшие руки, взглянул на текст. Он представил, читая мелкие буквы, как эти слова говорит Сталин. «Интересно, какого вождь роста? Выше или ниже богослова? Как он ходит, так же быстро, как Иоиль или медленно и степенно? – рассуждал Павел. – Почему я сравниваю товарища Сталина с этим проходимцем? Бред, нет, этот богослов явно ненормальный! Нет, зря я его не сдал в милицию! Подозрительный и совсем опасный тип!» – думал Клюфт.

– Паша, что опять случилось? Что с тобой, на тебе же лица нет! – услышал Павел за спиной голос Димки.

Руки согрелись. Клюфт достал папиросу и подкурил. Он получил удовольствие, втягивая теплый дым.

– Паша, я тебе говорю, что случилось? Ты опять кого-то встретил? – не унимался Димка.

– Ничего, Дима. Ты мешаешь мне сосредоточиться. Помолчи. Мне надо статью писать. Передовицу, между прочим.

– Да я так, просто. У тебя лицо, как будто ты увидел на улице призрак или покойника! Страшно смотреть. Если не хочешь разговаривать, буду молчать, – обиделся Димка. – Между прочим, уже надо идти на собрание. Вот-вот шесть пробьет.

Павел вздохнул и посмотрел на часы. Это были настоящие ручные швейцарские часы, которые ему остались от отца. Незадолго до смерти Клюфт-старший подарил их сыну со словами: «Сынок, многие родители, умирая, отставляют своим детям наследство. Кто-то деньги, кто-то украшения, кто-то дом. А я вот не смог тебе ничего из этого оставить. Но я не жалею об этом. Так решено судьбой. Но я все-таки не хочу уходить из жизни, не оставив совсем ничего после себя. И поэтому вот – часы, которые в свое время подарил мне твой дед. Они куплены им в Швейцарии. Это очень точный механизм, и фиксирует он самое дорогое, что есть у человека – время. Его нельзя измерить никакими деньгами и ценностями. Время бесценно! И теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям. Помни об этом, сынок. И глядя на часы, которые я тебе дарю, вспоминай о том, что я тебе сказал!»

Тогда к словам отца Павел отнесся легкомысленно. Всерьез принимать их не стал. Часы он спрятал в свой тайник под полом и долгое время никому не показывал. Он их вообще не доставал. Но после окончания техникума и трудоустройства в горком партии ему просто необходимо было знать, который час. Работа оказалась суетная, и опаздывать было нельзя. И Павел достал семейную реликвию из тайника. С тех пор Павел с часами не расставался. Частенько смотря на циферблат в серебряном корпусе, он вспоминал лицо отца. Вспоминал глаза матери. Ее теплые руки и ласковый голос.

Сейчас Павел, словно вновь услышал, что тогда сказал ему Клюфт-старший: «Время бесценно, и теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям».

«Неужели он чувствовал свою смерть?! Неужели человек, перед тем как умереть, чувствует это?! А что там, за тем барьером, который и называется смертью? Неужели пустота? Темнота? Неужели все на этом и заканчивается? Нет, так не может быть. Там есть что-то? Ну что? Бог? Есть Бог? Нет! Опять! Богослов чертов! Это он! Я опять задумался о том, что есть Бог! Что раньше во мне не вызывало никаких сомнений! Нет! Бога нет! Это все выдумки! Есть просто смерть и вечный покой! Просто память! Память, как странно, но тогда зачем она нужна? Кому нужно, чтобы мы помнили усопших? Нам? А зачем? Ведь все смертны, все! Ни для кого нет исключения, даже для великих! Но тогда выходит, что и Сталин умрет? Товарищ Сталин, идеи которого будут жить вечно, просто умрет в своей постели? И будет таким же, как и все простые умершие, покойником, которого закопают, или положат в мавзолей рядом с Лениным! Нет! Это уже перебор! Просто перебор! Нет!» – Павел даже испугался своих мыслей.

Он закрыл глаза ладонями. Качая головой, пытался выбросить из головы эту чушь. До его плеча дотронулись. Клюфт вздрогнул и обернулся. Испуганный Димка смотрел на друга широко раскрытыми глазами.

– Паша! Паша! Нужно идти! Нам идти на собрание надо, ты вообще не заболел часом?

Павел вздохнул, встряхнулся, словно после кошмарного сна, и, подкурив папиросу, тихо ответил:

– Нет, Дима, нет, все в порядке. Все в порядке. Иди, я приду. Иди мне место в зале займи. А то, как всегда мест не хватит.

Митрофанов закивал головой и, виновато улыбаясь, попятился назад. Он смотрел на Клюфта, как санитар в больничной палате смотрит на умалишенного. В его глазах огонек страха сменился на нехороший блеск разочарования. Павел в последнее время замечал, что его друг стал каким-то скрытным и немного странным. Он то – беспрестанно улыбался и хохотал без причины, а то, затаившись и нахохлившись, пристально следил за Павлом и молчал. Митрофанов выскользнул из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь. Клюфт улыбнулся и взглянул на окно. Узор волшебника-мороза на стекле блестел и переливался холодными искорками отражения уличных огней.

Глава пятая

Когда Павел вошел в актовый зал, то страшно удивился. Он ожидал увидеть забитое народом помещение. Но на этот раз все было иначе. Большая часть кресел была свободной. Люди сидели только на передних двух рядах. «Актовый зал» на самом деле был большой комнатой с тремя широкими окнами. Редакция газеты находилась в огромном четырехэтажном доме с лепниной на фронтонах и красивом карнизе на крыше в стиле барокко. Особняк, который выглядел не хуже европейских строений в каком-нибудь Ганновере, построил богатый сибирский купец. После революции дом, естественно, экспроприировали. Хотя этого делать и не надо было. Хозяин сбежал в Америку, не дожидаясь, когда его и семью расстреляют «красные» за пособничество армии Колчака. Все, что осталось в доме: мебель, утварь и остатки хозяйской посуды и библиотеки разграбили революционно настроенные солдаты и рабочие. А вскоре здание передали редакции газеты. Теперь в этом особняке, где при старом режиме жила лишь одна семья и ее прислуга, работали около двух сотен человек. Под актовый зал приспособили большую столовую с красивыми обоями и камином, люстрами-бра и зеркалами на стенах. Зеркала зачем-то разбили, хотя говорят, их купец привез специально из Венеции. А камин с ажурной кладкой снесли за ненадобностью. На его месте сколотили деревянную сцену и оббили ее красной материей. Вот в этой столовой, а теперь актовом зале, и проходили все важные собрания коллектива газеты.

Обычно комсомольские собрания – а Павел присутствовал на трех из них – проходили при большом стечении народа. На них кричали до хрипоты и спорили. Ругались и говорили похвалу. Сборища длились несколько часов. Правда последнее собрание превратилось в скучное и формальное заседание. Народа хоть и собралось много, но все пришедшие комсомольцы редакции вели себя осторожно. Конечно, яростно хлопали, когда упоминали имена Сталина и Ленина, свистели, когда говорили о троцкистско-бухаринском заговоре, но активности не проявляли. Люди боялись взять инициативу и выступить, хотя Пончикова как комсорг не раз предлагала залу слово. Но смельчаков не нашлось. Тогда на собрании клеймили позором врагов народа, арестованных в Ленинградском обкоме. Эта «словесная экзекуция» осуждения была шумной и слаженной, но, как показалось Павлу, неискренней. Хоть и говорились гневные речи, но звучали они как заученные плохим учеником стихи у доски в присутствии строгого учителя. Выступавшие нередко заикались от волнения. Многие ораторы откровенно читали свои слова по бумажке. На этом собрании, как показалось тогда Павлу, витал дух фальши и обмана. Обмана самих себя. Все с нетерпением ждали, когда будет исчерпана повестка и можно будет покинуть зал.

Сегодня все было по-другому. И хотя на сцене традиционно стояли сдвинутые друг к другу три стола, красной скатерти и графина со стаканом на них не было. Не висел за спиной президиума и большой портрет товарища Сталина, который обычно вешался на собраниях. Вместо него на стене прикрепили маленькую фотографию вождя. В президиуме сидели Пончикова, рядом с ней партийный секретарь газеты Иван Сергеевич Абрикосов, седой старик в очках. По правую руку от него примостился главный редактор Смирнов. И наконец, рядом с ним сидел незнакомый Павлу человек в форме сотрудника НКВД, зеленом кителе и красных петлицах с двумя алыми шпалами на них. Этот незнакомец насторожил Павла.

На трибуне выступал корреспондент отдела сельского хозяйства Игорь Крутиков. Клюфт даже не попытался вслушиваться. Он хотел лишь одного – чтобы не заметили его опоздания.

Клюфт потихоньку пробрался к передним рядам и, стараясь быть не замеченным, уселся на свободное кресло. Но Пончикова хлопнула по столу ладошкой и, прервав докладчика, громко сказала, обращаясь к залу:

– Ну, вот вам, товарищи, яркий пример. Пример разгильдяйства и равнодушия. Вот посмотрите: корреспондент отдела новостей товарищ Клюфт опоздал! Это очередное нарушение комсомольской дисциплины! Хотя я, товарищи, сегодня персонально предупредила товарища Клюфта о времени собрания. Но, видно, товарищу Клюфту на это наплевать!

Павел ощутил на себе десятки взглядов. Присутствующие в зале непроизвольно обернулись и посмотрели на него. Клюфт почувствовал себя экзотическим животным в клетке зоопарка. Он привстал с кресла и вполголоса ответил:

– Извините, товарищ Пончикова, прошу прощения, товарищи, но я думал, что еще ничего не началось, вон ползала пустые. Нет комсомольцев многих. Так что я не виноват. Может быть, вы слишком рано начали? Народ-то надо подождать.

Пончикова зло ухмыльнулась. Немного пригнувшись, словно пытаясь пристальней рассмотреть лицо Павла в полумраке зала, гнусно прохрипела:

– А тут не надо никого ждать. Все, кто должен прийти, уже в зале. Собрание отменили. Тут экстренное заседание активов комсомольской и партийной ячеек, а также всех заведующих всех отделов редакции. Экстренное! Так что ждать никого не надо, товарищ Клюфт. Если бы вы не опоздали, то знали бы это, а так я повторяю все специально для вас!

Павел невольно встал в полный рост и, оглядев зал, ответил удивленно:

– Тогда я вообще не понимаю, зачем я тут?! Я же не член актива и не начальник отдела?!

Но Пончикова тут, же парировала его вопрос:

– Нет, товарищ Клюфт. Вас вызвали специально! Вы у нас в повестке дня. Так что садитесь, садитесь, до вас дело дойдет! А пока послушайте выступления ваших товарищей и вникайте в тему! Может, тоже чего скажете! – Пончикова взглянула на гостя-нквдэшника и виновато улыбнулась.

Майор кивнул головой ей в ответ. Вера Сергеевна гаркнула довольным голосом:

– Продолжайте, товарищ Крутиков!

Игорь Крутиков, высокий парень в круглых очках и с короткой стрижкой под бобрик, вытер со лба пот носовым платком и дрожащим голосом продолжил читать с трибуны свое выступление по бумажке:

– Таким образом, наш коллектив комсомольцев не смог рассмотреть в бывшем корреспонденте отдела политики гражданке Самойловой ярко выраженного троцкиста и бухаринца! Она, ловко завуалировавшись под ярого сторонника социализма, на деле и в быту пропагандировала преимущества буржуазного капиталистического строя! Она, товарищи! За чашкой чая не раз вспоминала о тех годах, когда наша страна жила под гнетом капиталистов и буржуев! И вспоминала с восхищением! Пыталась в нас зародить сомнение правильности курса нашей любимой партии! Курса, продиктованного лично товарищем Сталиным! Курса, по которому идет самая передовая и прогрессивная в мире молодежь! И никто из нас не мог, а может, и не хотел остановить ее зловредные разговоры! И это, товарищи, позор! Позор нам всем, товарищи!

Павел первые минуты не понимал, о ком говорит Крутиков. Но постепенно до него дошел смысл слов корреспондента отдела сельского хозяйства. Ольга Петровна Самойлова! Крутиков клеймил позором именно ее! Клюфт в страшном изумлении слушал эту скомканную и нервную речь своего коллеги, читавшего слова с испугом и неприкрытой фальшью в голосе. Павел слушал и не понимал, почему Игорь, человек, который еще два дня назад лебезивший перед Самойловой и не раз, бегавший к ней в кабинет, чтобы разжиться сахаром (Ольга Петровна никому в этом не отказывала), теперь говорил такие страшные слова? Почему?

Клюфт сжался и тяжело вздохнул. Он почувствовал внутренний дискомфорт, перемешанный с мерзостью и отвращением ко всем присутствующим. Павел еще раз обвел взглядом президиум. Смирнов и Абрикосов сидели, опустив глаза, читая какие-то бумаги на столе. Пончикова с ехидной улыбкой пялилась на Крутикова, довольно кивая головой после каждого его слова. Дальше гость. Этот майор. И вдруг Павел ощутил на себе тяжелый взгляд энкавэдэшника. Маленькими, словно угольки, глазками он пристально наблюдал за Павлом. Клюфту стало не по себе. Этот приглашенный следил за каждым его движением! Их взгляды встретились. Почти безразличное гладко выбритое лицо, квадратные усики под носом и толстые, как вареники, губы. Противный нос в виде крючка. Низкий лоб.

Павел заерзал на стуле. Гость из НКВД – такое было впервые. Зачем он здесь? «Может, пришел рассказать, в чем обвиняют Самойлову? Пусть расскажет, хоть не будет слухов и разговоров. Нелепых небылиц и обвинений. Пусть скажет. Так будет легче всем. А если он пришел не для этого?! А если…» – Павел испугался своих мыслей.

Крутиков закончил свое выступление и все захлопали. Клюфт тоже непроизвольно ударил в ладоши. Пончикова поднялась и торжественно заявила:

– А теперь, товарищи, я хочу предоставить слово секретарю партячейки товарищу Абрикосову. Участник гражданской войны, товарищ Абрикосов давно вычислил эту страшную предательницу Самойлову. И лишь благодаря товарищу Абрикосову нам удалось сообщить в органы о враждебной деятельности троцкистки Самойловой! Прошу вас, товарищ Абрикосов!

Иван Сергеевич нехотя встал со стула, но к трибуне выходить не стал. Абрикосов протер очки и хриплым голосом заговорил, не поднимая глаз в зал. Старик стеснялся своих слов, говорил медленно и делал большие паузы:

– Товарищи, все это очень печально. Я знаю Ольгу Петровну… вот уже десять лет. Она,… безусловно, талантливый журналист. Но то, что она встала на этот страшный… и неправильный путь, для меня, поверьте, потрясение. Мне стыдно, товарищи. Стыдно и горько. Проливая кровь в борьбе с бандами Колчака, мы верили – придет светлое будущее, и вот оно уже почти пришло… Но есть, есть еще такие люди, которые не хотят, чтобы оно наступило. И очень жаль, что Ольга Петровна… оказалась в их стане. Жаль… Мне стыдно, товарищи, вот, наверное, все, что я хотел сказать…

– Иван Сергеевич набрал воздух в грудь и замолчал.

Он сел и как-то обреченно склонил голову. Никто в зале не издал и звука после его выступления. Пончикова растерянно закрутила головой, не зная, что делать. Встал энкавэдэшник. Майор улыбнулся, поправив портупею и ремень, кивнул головой и громко и радостно заговорил:

– Товарищи, меня вот вам почему-то не представили. Я исправлю эту ошибку. Меня зовут Олег Петрович Поляков. Я заместитель начальника краевого управления НКВД. Ну, в общем, точную должность я называть не буду, это вам ни к чему знать. Что я хочу сказать, товарищи! Вот тут товарищ Абрикосов как-то выступил не по-партийному! Какая-то в его словах скользит унылость! Товарищ Абрикосов! Почему же вы считаете, что светлое будущее может не прийти? Оно уже, как мне кажется, пришло! Есть уже такие радостные достижения, от которых отмахнуться нельзя! Товарищи! Как говорит наш вождь и учитель товарищ Сталин: жить стало лучше, жить стало веселее! – майор сделал паузу.

Все напряженно слушали и молчали. Повисла тягостная тишина. Энкавэдэшник недовольно взглянул на Пончикову. Та, очнувшись, яростно забила в ладоши:

– Слава товарищу Сталину! – подскочила со стула Вера Сергеевна.

Все встали и зааплодировали. Павел тоже медленно поднялся. Ему сейчас было интересно смотреть на лица людей, своих коллег, сидевших рядом.

– Слава товарищу Сталину, нашему вождю и учителю! Не пройдут никакие происки никаких врагов! Мы – смена партии – дадим самый решительный отпор! – послышался одинокий звонкий голос откуда-то сбоку.

Павел в этих криках с удивлением узнал тенор Димки Митрофанова. Довольная Пончикова глядела на этого выскочку и улыбалась. Аплодисменты стихли, майор кивнул головой и продолжил. Но на этот раз он говорил сухо. Даже, можно сказать, угрожающе. В его словах послышались нотки презрения:

– Вот, товарищи, вот! Есть, конечно, еще у нас негатив. Есть. Такие люди, как Самойлова могут вот парализовать работу целой краевой газеты! А что такое газета? А? Газета – это рупор партии! Газета – это оружие! Стратегическое, идеологическое оружие! И если парализовать работу целой редакции, представляете, что может быть? А? Вот так-то, товарищи! Вот так! А Самойловой это почти удалось! И, к сожалению, партийная и комсомольские организации долго тянули с тем, чтобы сообщить нам о враждебной и преступной деятельности Самойловой. Нехорошо это, товарищи! Нехорошо! И вот я сегодня пришел сюда… – но тут энкавэдэшника прервали.

Неожиданно Клюфт поднялся и громко сказал. Он крикнул этому человеку в кителе оливкового цвета с красными, словно капли крови, петлицами одну фразу. Павлу показалось, что он говорил, целую вечность. Он вообще не понимал, почему он это сделал. Все было как во сне. Словно кто-то неведомый поднял его с кресла и заставил крикнуть эту фразу:

– А если она не виновата? В чем ее обвиняют, расскажите?!

Майор молчал. Он стоял явно растерянный. Весь зал замер. Но через мгновение энкавэдэшник пришел в себя и виновато улыбаясь, ответил:

– Вообще-то, я не должен перед вами отчитываться. Это может быть секретом следствия. И я могу сам нарушить закон. Но я сделаю исключение. Сделаю, потому как вы – не обычные люди. Вы бойцы идеологического фронта! Вы сотрудники газеты! Значит, вы имеете право знать эту страшную правду! И я скажу! Гражданка Самойлова оказалась немецкой шпионкой! Вот так-то, товарищи! Она была руководителем одной из подпольных троцкистко-бухаринских групп, которые действовали в нашем крае! И сейчас она называет имена своих сообщников, и в ближайшее время мы арестуем и их! Вот, товарищи, кого вы тут пригрели! Шпиона! Шпиона, работавшего на страну, где к власти пришли нацисты! Фашисты! Пришли те, кто помог задушить революцию в республиканской Испании! Вот так, товарищи!

В зале повисла гробовая тишина. Клюфту показалось, что он слышит, как у его коллег бьются сердца. Страх неведомой пеленой опустился на помещение. Павел сам испугался так, как не пугался ни разу в жизни! Ему стало холодно от этого парализующего страха, затем бросило в жар!

«Самойлова – шпион! Германский шпион! Вот это да! А если это правда? Если с ней работали еще какие-то помощники и они среди его коллег? Если они сейчас сидят в зале? Этот майор говорит о группе! Самойлова называет фамилии!»

Майор стоял довольный. Он ухмылялся и видел, что своей речью всех этих людей превратил в забитых и робких существ, которые даже боялись дышать. Он стоял, как палач возле плахи, с которой только что покатилась отрубленная им голова.

Энкавэдэшник продолжил:

– И я пришел к вам сюда сказать, товарищи, чтобы вы были более бдительными! Более тщательно смотрели по сторонам. Слушали! И отсеивали все лишнее. И главное, если есть какие-то сомнения относительно человека, сообщали нам. Мы-то уж быстро примемся и выясним, враг он или нет! Тяжелые времена надвигаются, товарищи! Империалисты всего мира спят и видят, как задушить наше советское государство. Не удается извне, потому как наша народная рабоче-крестьянская красная армия непобедима! Эти капиталистические мракобесы пробуют задушить наше государство изнутри! Организуют саботажников! Организуют диверсантов и вредителей! Вся эта нечисть пытается разладить наш быт, нашу промышленность, да и просто озлобить народ! Товарищи, сообщайте нам. Сам нарком внутренних дел товарищ Ежов поставил задачу: в ближайший год переломить хребет этой гидре троцкистско-бухаринской! И мы выполним задачу товарища Ежова – верного соратника и ученика великого Сталина!

Майор вздернул руку вверх. Пончикова ждала этого сигнала. Она соскочила и заорала, как раненый носорог:

– Слава товарищу Сталину! Слава товарищу Ежову! Слава родной партии большевиков!

В зале после клича комсорга испуганно повскакивали с мест. Митрофанов взвизгнул, вторя Пончиковой:

– Смерть врагам народа!

Но его лозунг никто не подхватил. Испуганные люди лишь кричали «ура» и оббивали ладошки в овации. Клюфт старался не отличаться. Он тоже аплодировал что есть силы. Как показалось Павлу, на него косился энкавэдэшник.

Когда овация смолкла, Поничкова махнула рукой. Майор сел первый и снизу вверх посмотрел на стоящего рядом Абрикосова. Старик отвел глаза и, кряхтя, опустился на стул. Энкавэдэшник шепнул Ивану Сергеевичу, и тот кивнул головой.

Вера Сергеевна покосилась на гостя и громко крикнула:

– А теперь, товарищи, будем заслушивать тех, кто сам захотел выступить!

Клюфт с облегчением выдохнул. «Сейчас выйдет пара болтунов и все закончится. Только бы скорее. Только бы уйти с этого странного и страшного собрания!» – подумал Павел.

– Слово предоставляется корреспонденту отдела новостей товарищу Митрофанову! Прошу! – неожиданно рявкнула Вера Сергеевна.

Павел замер. «Димка! Неужели он сам напросился говорить тут? Неужели? Он сам, не раз, смеявшийся над Пончиковой, вот так ей пытается угодить? Нет! Не может быть!» – вихрем крутились в голове мысли у Павла.

Митрофанов влетел на трибуну, как поплавок от удочки, вынырнул из глубины на гладь реки. Он вскинул голову, гордо подняв подбородок и, глядя в потолок, словно читая заклинание, громко заговорил. Его голос звучал звонко. Димка даже внешне изменился. Он преобразился из «подростка-переростка» с рыжей от веснушек физиономией в эдакого «залихватского парня». Клюфт опустил голову вниз, чтобы никто не увидел на его лице улыбки. Павла разбирал смех. Но это был смех на грани плача. Безумие происходящего перепутало эмоции. Павлу казалось, что все это – какой-то спектакль, поставленный по пьесе сумасшедшего драматурга!

– Друзья мои! Скажите мне! А имеем ли мы право называться, советскими журналистами? Имеем ли мы право смотреть нашему рабоче-крестьянскому читателю в глаза?! Да! Имеем или нет?! – напрягал свои голосовые связки Димка.

Он то и дело поднимал руку и вытягивал ее, словно указывая путь: