Падшие в небеса.1937

– Нет, Паша. У меня будет ребенок. От тебя. Понимаешь, я беременна. У нас с тобой будет ребенок. Нам нужно принять решение.

Павел вскочил с кровати. Он стоял перед ней совершенно голый, нелепо держа в руке папиросу. Очнувшись, выбросил окурок на пол и стал судорожно одеваться. Она все это время наблюдала за ним, грустно улыбаясь.

– Ты нервничаешь? Ты испугался?

Клюфт сел на стул рядом с ней. Он внимательно посмотрел испуганными глазами на нее. Его губы тряслись. Новость его ошарашила:

– Я растерялся, с чего ты взяла? – виновато буркнул он.

– Так как ты воспринял эту новость? Ты будешь отцом. Папой, понимаешь, Паша, ты будешь папой.

Клюфт неожиданно упал на колени у ее ног. Он яростно целовал ее руки. Он осыпал их горячими поцелуями. Она немного испугалась. Но потом ей стало приятно. Вера рассмеялась и, теребя волосы Павла, тихо сказала:

– Я вижу, ты рад, я так боялась, что ты испугаешься!

Клюфт поднял голову. Он посмотрел ей в глаза и воскликнул:

– Я испугаюсь?! Я рад?! Да я самый счастливый человек на свете! Вера! Спасибо! Верочка! Спасибо! Я самый счастливый человек на свете! Верочка! – он вновь стал целовать ей руки.

Она улыбалась. Ей было так тепло и хорошо в это мгновение. Она пыталась погладить его по волосам, но он не выпускал ее рук. Он целовал кончики пальцев, он прижимался щеками. Вера чувствовала, как горит его кожа на лице. Кровь пульсировала в висках. Вера жалобно сказала:

– Паша, ну хватит. Хватит. Прошу тебя, поднимись с колен. Я хочу видеть твои глаза. Хочу видеть их.

Он поднялся с колен. Павел сел рядом с ней на стул. Вера положила ему голову на плечо. Так они сидели несколько минут. Клюфт держал ее руку в своей ладони.

– Так мы что теперь делать будем? – спросила Щукина.

– Как что?! Поженимся. Мы будем мужем и женой. Надеюсь, ты теперь согласна стать моей женой? Бельчонок? Ты согласна?

– Хм, дурачок. Конечно. Куда ж теперь мне деваться, – Вера рассмеялась.

Павел нежно отстранился и подошел к печке. Достав примус, он накачал давление в бачке. Временами, глядя на Веру, улыбался. Она сидела и смотрела, как он разжигает огонь и ставит чайник.

– Бельчонок, теперь все будет хорошо. Мы скажем твоим родителям. Ты переедешь ко мне. И нам не нужно будет прятаться. Мы будем жить как нормальная семья. Я буду работать. Ты будешь сидеть с ребенком. Я буду много работать. Да и работы у меня много. Я ж теперь подающий надежды журналист! Эх, слышала бы ты, что говорит обо мне Смирнов! Главный редактор сказал, что у меня есть настоящее будущее.

Вера улыбнулась:

– Будущее есть у всех Паша. Это банальность.

– Нет, ты не поняла! Настоящее будущее! Настоящее с профессиональным ростом! Кстати, может, нам в конце января придется расстаться на три недели. Меня в Москву хотят направить. На курсы, – грустно сказал Павел.

Он так не хотел огорчать ее в этот вечер. Он вообще теперь не хотел ничем огорчать ее. Виновато пожал плечами:

– Если хочешь, бельчонок, я могу отказаться. Я могу и не ездить.

Вера вздохнула. Она кивнула головой и как-то обреченно сказала:

– Нет, Паша. Если надо, езжай. Езжай Паша.

– Ты не будешь злиться, бельчонок? Я вот подумал: приеду, и мы сразу поженимся. А? Как ты думаешь? Хотя нет, поженимся раньше. На следующей неделе. Я не хочу ждать. Да и чего ждать? Нет! Решено! На следующей неделе! – Павел разливал по стаканам горячий чай.

В тарелочку нарезал черного хлеба. Из шкафчика достал кусочек сала.

– Вот, смотри, меня тут угостили. Привез из Минусинска. Там местные ребята из газеты дали сала! Сейчас мы с тобой его попробуем!

Вера обхватила стакан с горячим чаем. Она грела озябшие ладони. Ей стало грустно. Павел почувствовал это:

– Что-то не так, бельчонок? Что не так?!

– Ты раньше мне не говорил, что тебя отправляют в Москву.

– Хм, Вера. Мне Смирнов, наш главный, вчера сказал. Понимаешь, вчера. Я сам не знал.

– Понятно, – Вера отпила из стакана чай.

– Так как ты к этому относишься?

– Хм, меня больше беспокоит, как мы скажем обо всем отцу. Вот что, я, конечно, хочу тебя ждать, но нам надо сказать обо всем отцу. И еще неизвестно, как он к этому всему отнесется.

– Почему? Он разве не хочет счастья своей дочери? Мне кажется, он нормально отнесется.

– Да нет, он, конечно, хочет мне счастья. Просто вот так, он не поймет. Не поймет, что мы с тобой до свадьбы успели ребенка зачать. Это не в его жизненных правилах.

Павел закурил папиросу. Но поймал себя на мысли, что Вере дышать дымом вредно. Ведь она носит под сердцем его ребенка. Клюфт встал и подошел к окну. Он старался выпускать дым в щелку. Не глядя на Веру, Павел оптимистично сказал:

– Вер, а мы не скажем ему, что ты беременна. Просто скажем, что хотим пожениться и все! Что тут такого? Кто там считать потом будет, на каком ты месяце?

– Да, но для этого тебе придется попросить у него разрешения на нашу свадьбу.

– Ну и попрошу. Какие проблемы?

Вера стала совсем грустной. Она отпила чай и покачала головой:

– Он может не разрешить.

– Почему? – Клюфт с удивлением посмотрел на Щукину.

Она сидела за столом и обреченно смотрела в одну точку на стене.

– Почему, Вера? Почему?

– Он не любит тебя, Паша. И ты должен это знать. Он не любит тебя и просто так разрешения мне не даст.

Клюфт пожал плечами. Ему стало обидно. Комок подступил к горлу. «Отец его любимой женщины, оказывается, его не любит. За что? Он даже его не знает. За что он может не любить человека, с которым почти не знаком?» – подумал Павел.

– И за что же он меня не любит? Я его видел лишь два раза. И то мельком. Ты что, про меня что-то плохое ему рассказала? – обиженно спросил Клюфт.

Вера встала. Она подошла к Павлу и, обняв его за шею, положила голову на грудь:

– Ну что ты, что ты, Паша! Как ты можешь?! Как я могу что-то плохое рассказать?

– Ну, тогда с чего он так ко мне относится?

– Хм, Паша. Ему твоя фамилия не понравилась.

– А что плохого в моей фамилии? Клюфт – нормальная немецкая фамилия, – удивленно сказал Павел.

Он погладил Веру по спине. Он прижал ее к себе крепче. Она ойкнула и, отстранившись, испуганно сказала:

– Осторожнее, Паша! Ты меня так, вернее нас, раздавишь!

– Извини. Извини. Вера, я тебя так люблю! – Павел вновь взял ее руку и прижал к своей щеке. Щукина стройной рукой погладила его по голове:

– Я верю, Паша.

– Так что плохого в моей фамилии? Клюфт? Вера Клюфт? По-моему, будет звучать неплохо!

Вера кивнула головой:

– Мне тоже кажется. Только вот моему отцу, ему не докажешь. Ему не нравятся немцы. Он говорит, что в Испании они задушили революцию.

Павел отпустил ее руку. Пройдя к столу, сел и, налив себе чая, раздраженно сказал:

– В Испании революцию задушили не немцы, а фашисты. Это большая разница.

– Я ему тоже об этом говорила, – оправдываясь, ответила Вера.

Она подошла к Клюфту сзади и, обняв его за шею, наклонилась к его лицу:

– Но он меня не слушает. Говорит, все немцы фашисты.

– Ты тоже так считаешь?

– Дурачок! – Вера поцеловала Павла в щеку и прижалась к нему всем телом.

– Нет, правда? Я же не виноват, что у меня отец был немцем, дед был немцем. Но они жили тут, в Сибири, уже двести лет! Они лечили людей! Что тут плохого?!

– Паша. Почему ты передо мной оправдываешься? Мне-то все равно, кто ты по национальности! Ты мой самый любимый человек! Я люблю тебя! Паша, мне все равно, кто ты, хоть вождь племени из Африки! – Вера отпустила объятия и села рядом с Клюфтом за стол.

Он, опустив голову, сидел и молча, смотрел на пол. Щукина улыбнулась и вновь погладила Павла по волосам:

– Паша, в конце концов, мне жить с тобой. И не надо расстраиваться насчет моего отца! Ну, он такой человек! Он так считает! Паша! Ну что поделаешь?

– И все равно мне обидно. Что такого, что я немец? Что в этом такого? Я ж не виноват?

– Нет, конечно! Немчик ты мой дорогой! – Вера потянулась и поцеловала его в щеку.

Клюфт немного успокоился и грустно улыбнулся:

– А знаешь, на работе меня никто до сих пор вот не корил в этом. В национальности моей. Странно.

Вера насторожилась:

– А что, могут укорить?

– Ну, не знаю. Вот мне статью редактор приказал написать. Про буржуазного националиста, прокурора района Таштыпского. Он хакас по национальности. Вот такая петрушка.

– А ты?

– Что я?! – не понял вопроса Павел.

– Ты согласился?!

– Вера! Как ты можешь? Как я могу не согласиться! Если бы ты знала, я сейчас на самом передовом краю борьбы! Знаешь, сколько среди нас затесалось этих перевертышей-троцкистов, бухаринцев? Куча! Завтра выйдет номер, почитай мою статью! Про Минусинск почитай! Узнаешь! Про вредителей! Она на первой полосе будет! Я сейчас, Верочка, как говорится, ударная сила редакции! И то ли еще будет! То ли!

Вера совсем погрустнела. Она опустила голову. Потянувшись за стаканом, отпила уже остывший чай. Клюфт погладил ее по руке:

– В чем дело, Вера? В чем дело?

– Я боюсь, Паша.

– Чего?

– Ты же сам говоришь, пока тебя никто не укорил в твоей национальности.

– И что? И не укорят!

– Да нет, ты не понял. Ты еще, Паша, ничего не понял.

– Да что я должен понять?

– Ой, Паша! Страшно мне. За отца страшно. За других людей, которые говорят такие же вещи. Страшно. Они словно заколдованы!

– Ты о чем?

– О том, Паша. Они все вдруг стали искать врагов! Вот и ты…

– А что я?

– Что ты говоришь, Паша? Что ты говоришь, ты послушай себя со стороны!

– А что такого я сказал? – Клюфт опешил от рассуждений Верочки.

– Да ничего. Ты тоже ищешь врагов. Ищешь. Специально. Говоришь про них. А если их нет?

– Кого? – не понимал Клюфт свою возлюбленную.

– Ну, врагов, Паша. Врагов. Если они просто выдуманные?

– Как это выдуманные? – разозлился Клюфт. – Я же сам их видел! Они сидели.

– И что? Они признались? Они говорили, что вредили нам?

– Да… – Павел вдруг понял, куда клонит Вера.

Ему стало не по себе. Она говорила почти его же мысли. Его позавчерашние мысли! Он действительно смотрел на тех людей на скамье подсудимых в Минусинске и сомневался. Он сомневался в их показаниях! Он говорил об этом Смирнову! Но потом, потом он почему-то стал, уверен в их виновности, и вот его любимая говорит ему его, же мысли. Его сомнения!

Вера продолжала грустно говорить. Она словно исповедовалась. Павел боялся ее прервать. Голос был тихий и ровный. В нем почти не было интонаций. Просто мысли вслух. Страшные мысли Верочки:

– Паша. Вы все как ослепли! Вы все озлобились! Одумайтесь! Вы стали злые. Что за сумасшествие? Паша, это страшно! Страшно! За последние полгода мне стало страшно жить! Все друг друга подозревают! Говорят о каких-то врагах! Ищут каких-то вредителей! И радуются, радуются, когда их находят! И вот ты! Паша, и ты! Мой отец говорит мне по вечерам страшные вещи! Он говорит о врагах на его заводе! Какие враги? Там не было никаких врагов! А совсем недавно арестовали его товарища – дядю Леву Розенштейна! Они с моим отцом дружили лет двадцать! Я выросла с его детьми! Мы вместе играли! И что? Дядя Лева оказался вредителем! Он оказался врагом и, как потом сказал отец, агентом английской разведки! Шпион! Понимаешь, Паша, дядя Лева – шпион! И отец в это поверил! Он радовался, что его арестовали и поймали! А я знаю дядю Леву! Какой он шпион?! Ну, какой он шпион? Ерунда какая-то! Я думала, что ты, ты-то вот работаешь в газете и будешь знать, что происходит! Но вижу, я ошиблась. И ты туда же! Ты строишь планы! Какие планы, Паша? Поймать врагов народа?

Павел обомлел. Его любимая говорила страшные слова. Слова, которые, могли крутиться в голове, но которые никогда нельзя было произносить вслух! И он слушал эти слова. Он! Он дал клятву Смирнову никогда не говорить и не слушать об этом! Он нарушил клятву! И заставила его нарушить его любимая! Его самый дорогой и близкий человек, Вера, та, за которую он готов отдать все, даже жизнь.

– Пойми, Паша. Это страшно. Страшно.

– Вер, ну если это есть, как этого бояться? – слабо попытался протестовать ей Клюфт.

– Что есть? Ты веришь в это? Паша? Ты веришь, что те люди в Минусинске были врагами?

Павел задумался. Он ничего не ответил. Щукина ухмыльнулась и, грустно улыбнувшись, продолжила:

– Паша, а если тебе завтра скажут: вот она – вредитель! Она, Вера Щукина, вредитель, враг народа! Ты поверишь?

– Ну что такое ты говоришь? Вера! Как ты можешь? Ты уже переходишь границы допустимого! Ты бьешь ниже пояса!

– Нет, Паша, я просто спрашиваю. И хочу понять, как ты себя поведешь в такой ситуации?

– Что? Да какая там ситуация? Вера, успокойся! Ты просто расстроена. Ты утрируешь все! Тебе все кажется в черных тонах, такое бывает! Верочка! Подумай лучше о нас! Зачем ты говоришь все это страшное и нелепое?

– Нет, Паша. Я нормальна. В отличие от тебя, я реалист. Я все реально понимаю. Так как, Паша, ты бы повел себя в такой ситуации? Если бы тебе сказали, что я враг народа?

Павел резко вскочил. Стул повалился на бок. Клюфт дернулся и подбежал к окну. Там, в темноте, он вдруг увидел человеческие ноги. Ботинки, валенки и сапоги топтали укатанный снег. Прохожие спешили по своим делам. Павел покачал головой и закурил папиросу. Ему не хотелось ничего говорить. И больше всего ему не хотелось, чтобы говорила Вера. Он понял: он хочет, чтобы она замолчала. Просто замолчала. Но Щукина, налив себе еще чая, улыбнулась и словно издеваясь, сказала:

– Паша, так ты верил бы, что я враг народа?

– Вера! Я не хочу об этом. Прошу тебя не надо! Не надо. Это плохая тема!

Щукина кивнула головой. Она сощурила глаза и, рассматривая Клюфта, тихо продолжила:

– Я тебе не хотела говорить. Это в принципе нельзя. Но через меня проходят кое-какие документы. Секретные. Вернее, они и не такие уж секретные, но допуск к ним есть не у всех. У меня есть. Так вот. Есть списки, Паша. Понимаешь, списки людей, которых нужно разоблачить. Понимаешь, эти люди еще не знают, что их будут разоблачать. Их обвинят в чем угодно, начиная от бюрократии, заканчивая вредительством. Понимаешь, Паша. Просто из Москвы пришло распоряжение. План, так сказать. Найти врагов. Вредителей. И наши руководители горкома просто и банально составляют списки. Чтобы отчитаться о проделанной работе!

Клюфт слушал и не верил. Ему вдруг показалось, что Вера бредит. Просто заболела. Бред на почве высокой температуры или еще черт знает чего?! Просто бред! Говорить такое! И Павел испугался! Он поймал себя на мысли: а ведь Вера может говорить правду! Что если она говорит правду?

«Когда же поведут вас, чтобы отдать под суд, не беспокойтесь заранее о том, что говорить, но что дано, будет в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, а святой дух. И отдаст брат брата на смерть и отец ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будете ненавидимыми всеми за имя мое. Но кто выстоит до конца, тот спасется!» – Павел вдруг вспомнил слова Иоиля, которые он сказал ему на прощание. Этого странного человека.

– Паша, я пойду. Мне надо идти, уже поздно. Родители беспокоиться будут, – услышал Клюфт голос Веры.

Он звучал где-то вдалеке. Павел, очнувшись, вздрогнул. Щукина надевала свои полусапожки. Когда она потянулась за пальто, Клюфт бросился к ней.

– Вера! Вера! Давай я тебя провожу! Как так ты уходишь?

– Не нужно, Паша. Я дойду одна. А тебе надо тоже побыть одному. Подумай. Обо всем, Паша, подумай. И я все обдумаю. В нашей жизни, Паша, нам предстоит принять нелегкое решение.

Вера надела шапочку и, грустно улыбнувшись, сухо чмокнула Клюфта в щеку. Странно, но он даже не пытался ее остановить. Он не пытался одеться и побежать за ней! Он словно согласился с этой неизбежностью временной разлуки! Такое было с ним впервые!

Клюфт всю ночь не сомкнул глаз. Он думал о Вере. Он думал об их ребенке. Из головы почему-то не выходил образ уличного бродяги-богослова со странным именем. Человека, который, словно ворон в окно, влетел в его жизнь и, каркнув, растворился в сумраке ночи. Клюфт думал о тех людях из Минусинска. О тех, кого он клеймил позором в своей статье. Но Павлу почему-то было их жалко. Он даже представлял, каково им сейчас в холодной камере тюрьмы? Что думают они? Что думают их родственники?!! Как они страдают?!!

Глава четвертая

Утром Клюфт встал разбитым. Он чувствовал себя так, словно вчера весь вечер пил водку, а сегодня болел с похмелья. В редакции тоже не заладилось. Статья о Таштыпском прокуроре не понравилась Смирнову. Павел пару раз заходил к нему в кабинет, но разговор у них не клеился. Главный редактор был раздражителен и суров. Он сухо бросал короткие фразы и почему-то не предлагал Клюфту даже присесть. Так продолжалось почти неделю. Страшно длинную и нелепо-безликую неделю. Неделю моральных мучений и размышлений. Павла не порадовала даже его статья на первой полосе номера с этим жутким и нелепым названием: «Мерзость, несущая опустошение!» Он как-то внутренне съежился, еще раз читая, что написал о Минусинском суде. Клюфту казалось, что каждое его слово пропитано фальшью. Фальшью, которую обязательно почувствует читатель! Павлу было стыдно. Откуда брался этот стыд, он не понимал. Клюфт постоянно вспоминал их последний разговор с Верочкой. Ее слова звучали у него в голове, словно набат колокола. Колокол, который звонил низким и печальным звуком. Клюфт хотел поговорить со Щукиной. Он хотел ее увидеть! Но в тоже время он ловил себя на мысли, что боится этой встречи! Как он посмотрит в ее глаза? Как она отреагирует на него? Он хотел ее видеть, но боялся! Такое с ним было впервые. И все же ноющая, постоянно точащая боль в сердце заставляла его искать Верочку. Искать. Ему надо было с ней встретиться. С ней, будущей матерью его ребенка! С ней, единственной, кому можно доверить все!

Павел обрывал телефон горкома, прося пригласить к трубке Щукину. Но Вера говорить с ним не хотела. Клюфт это чувствовал. На том «конце провода» регулярно отвечали, что Щукина либо сильно занята, либо уже ушла с работы. Павел с ужасом понимал, что Вера не хочет его видеть. Пойти к ней домой вечером Клюфт не решался. Да и настроение, когда над городом спускался сумрак, у Клюфта вообще портилось.

Пару вечеров он делал необъяснимые для себя вещи, бродил по Красноярску. Он ходил по темным улицам и искал. Искал человека в грязно-зеленном плаще. Клюфт заглядывал во все подворотни. Пару раз приходил на городской железнодорожный вокзал. Он надеялся встретить этого странного богослова с подозрительным именем. И самое необъяснимое, зачем Клюфту нужен был это человек, Павел не понимал. Ночами Павла мучили кошмары. Он просыпался в холодном поту. Долго лежал в темноте с открытыми глазами, пытаясь понять, был ли это сон?! И лишь когда его мозг понимал, что это его ночное видение, с трудом засыпал под утро. Но все когда-то заканчивается. Кончилась и эта противная и грустная неделя. Неделя мучений и недоверия к самому себе. Неделя размышлений и одиночества.

В один из дней все изменилось. Утро было солнечным не по-декабрьски. Слабый морозец и голубое небо. Скрип снега под ногами и яркие краски города. Красноярск словно преобразился после серых, окутанных туманами и снегом дней. Настроение у Павла в это утро было приподнятым. Хотя он опоздал на работу. Банально проспал. Встал с постели лишь часов в десять. Но не испугался. Ответственность за опоздание его почему-то не тяготила. Клюфт словно предчувствовал: сегодня все изменится. Сегодня все будет хорошо, все не так, как всегда! И он был прав. Когда Павел прибежал в редакцию, его сразу же вызвали к «главному». Клюфт шел в кабинет Смирнова уверенный – тот ругаться не будет. И Павел не ошибся. Петр Ильич, увидев его, подскочил и, словно старому закадычному другу, крикнул:

– Паша! Ну, ты даешь! Молодец! Молодец! Опоздать на два часа! Ладно, я сегодня добрый, садись! Разговор будет крутой! – Смирнов при этом улыбался.

Клюфт насторожился. Он медленно выдвинул один из многочисленных стульев, стоящих в ряд вдоль длинного стола, и присел на краешек. Смирнов снял очки и начал их усердно протирать носовым платком. Павлу показалось, что он не знает, как начать разговор. Главный редактор стеснялся:

– Паша, тут такое дело. Наша ведущая, незабвенная Ольга Петровна Самойлова, которая постоянно пишет у нас аналитику и передовицы, неожиданно заболела! У нее воспаление легких, Паша, понимаешь?!

– Да, понимаю. А я-то тут причем? – Клюфт пожал плечами.

– Дело вот в чем, Паша. Нужно написать большую статью, посвященную первой годовщине конституции и главное статью о речи товарища Сталина про выборы в Верховный совет!

У Клюфта перехватило дыхание. Такое предложение или приказ означал: писать придется под пристальным вниманием не только главного редактора, но и секретарей крайкома и горкома партии! Такое ответственное поручение обычно давали уже проверенным и самым достойным в редакции людям. В «Красноярском рабочем» это была Ольга Петровна Самойлова. Настоящий журналист, закончившая факультет филологии Московского университета. Она, как никто другой в редакции, мощно и четко писала, пафосные статьи и подбирала такие нужные и емкие слова к речам великого вождя. Но сегодня…

Павел недоверчиво посмотрел на Смирнова. Было видно – тот сильно волнуется. Он водрузил очки на нос-картошку и постоянно шмыгал им. Раскрасневшийся лоб и одышка. Петр Ильич неестественно тяжело дышал.

– Что-то я не пойму, Петр Ильич, Ольга Петровна обычно брала такую работу даже на дом. У нее ведь есть дома печатная машинка. У нее есть разрешение на нее. Она писала даже больной. Она никому никогда не уступала эту работу. Она писала такие статьи в самом плохом состоянии. Неужели она так тяжелобольна?

Смирнов развел руками. Достал из френча платок и протер лоб. Отведя глаза, тихо пробормотал:

– Да, Паша. Она больна. Она сильно больна. И я боюсь, писать придется тебе. Придется. Мы, вернее я, все обдумал. Другой кандидатуры нет.

– Спасибо, конечно, за доверие, Петр Ильич. Но я все, же хотел бы сначала переговорить с Ольгой Петровной. Это будет как-то непорядочно с моей стороны. Я должен с ней поговорить. Я схожу к ней, домой, проведаю, как она себя чувствует! Может, ей легче? Может, она сможет написать? Что там подойти к столу и сесть за машинку! Нет, Петр Ильич. Я сначала схожу к ней.

Смирнов вдруг стал мрачный, как туча. Он грозно прорычал:

– Никуда ты не пойдешь!

Клюфт не понял: то ли главный редактор его разыгрывает, репетируя какую-то реплику из новогодней пьесы про серого волка и зайца, то ли он просто шутит, разогревая голосовые связки. Клюфт улыбнулся и, встав, весело сказал:

– Вы знаете, Петр Ильич, я ей отнесу варенье! У меня есть в заначке маленькая баночка малинового варенья! И ей будет приятно, и от редакции, так сказать, пожелаю выздоровления.

Но Смирнов налился кровью. Он смотрел на Павла пронзающим, полным ненависти взглядом:

– Нет, никакого варенья! Никуда ты не пойдешь!

Павел в растерянности замер. Он не знал, как себя вести. Еще минуту назад Смирнов был совершенно другим, добрым и простодушным человеком, и вот перед ним сидел настоящий монстр во френче оливкового цвета:

– Сядьте, товарищ Клюфт! Вы пойдете сейчас и начнете писать статью, о которой я вам сказал! Никаких походов к Самойловой! Чтобы я даже не слышал об этом!

– Но почему? Почему? Неужели редакции все равно! Заболел человек, и не просто человек – ведущий журналист! Почему бы не сходить к ней домой?

Смирнов опустил глаза в стол. Он тяжело дышал:

– Ее нет дома. И нечего к ней ходить!

– Как нет? Вы же сказали, она заболела? Она что, в больнице? Ее положили в больницу? Тем более нужно проведать! Да и мне посоветоваться нужно. Я схожу в больницу!

– Да ты слышал меня? Ты никуда не пойдешь! Ты пойдешь в свой кабинет и сядешь писать статью! Она должна быть готова уже завтра! Понял ты меня, Клюфт, или нет?! – заорал Смирнов.

Павел непроизвольно присел на стул. Он смотрел на главного редактора и не понимал, почему тот стал таким грубым. Петр Ильич вновь достал платок и вытер лоб. Затем, поднявшись, подошел к окну. На подоконнике стоял графин с водой. Налив себе полный стакан, выпил одним залпом. Тяжелая одышка сотрясала грузное тело. Маленький и толстый, Смирнов казался сказочным персонажем, хомячком или медвежонком. Павел посмотрел на его ноги. «Главный» был обут в белые валенки.

Клюфт сидел и ждал. Он боялся произнести даже слово, чтобы не вызвать гнев у этого человека, одетого, как отставной полковник.

Смирнов долго смотрел в окно. Хотя за ним не было ничего видно. Мороз разрисовал стекло замысловатыми узорами. Петр Ильич вглядывался в эту белую абстракцию. Затем вернулся на свое место. Сел в кресло и закурил папиросу. Зажженную спичку он долго не тушил, наблюдая, как тлеет огонек. Наконец, маленькая палочка обуглилась и согнулась. Смирнов положил ее в пепельницу и тихо сказал: