Нить

В конце августа 1922 года Ататюрк напал на греческие укрепления, и за несколько дней половина солдат оккупационных войск была захвачена в плен или убита.

Побежденным некогда было рыть могилы в прокаленной солнцем земле, и поля были покрыты незахороненными телами. С многих сняли сапоги и оружие. Стаи иссиня-черных мух со зловещим жужжанием кружили над ними, ожидая, когда стервятники прилетят за своей добычей. Не было ни цветов, ни поминальных обрядов – греческие герои лежали неоплаканные и вскоре уже неузнаваемые.

Оставшиеся в живых бежали на запад, к Смирне, рассчитывая спастись там. Многие из них успевали совершить чудовищные зверства – насиловали, убивали, мародерствовали, пока не разоряли попавшееся на пути поселение до основания. В одной мусульманской деревне всех жителей – мужчин, женщин и детей – заперли в мечети и подожгли.

В первую неделю сентября тысячи греческих солдат, и в их числе Леонидас, пришли в Смирну, надеясь покинуть Турцию морем. По пятам за ними шла турецкая армия, охваченная жаждой мести. Три года прошло с тех пор, как турки потеряли этот город, но они никогда не оставляли намерения его вернуть.

Глава 5

Леонидас лежал, привалившись к стене зернохранилища. Голова его свесилась на грудь, изодранный мундир покрывали пятна засохшей крови. Из носков сапог торчали грязные, посиневшие пальцы.

В нескольких сотнях ярдов от него на улице показались женщина с девочкой, чистые, свежие, в светлых летних платьях. Девочка шла вприпрыжку и без умолку болтала, с живым любопытством оглядываясь вокруг, – нежная, как сладкий сироп из розовых лепестков. Она понимала, что в городе что-то происходит, но не понимала, что именно.

К груди мать прижимала еще одно дитя, младенца в пеленках из такого же светлого батиста, расшитого розовыми маргаритками.

За последние несколько дней в их прекрасном городе произошли резкие перемены. Несмотря на то что творилось в остальной Турции, Смирна после нескольких неспокойных дней 1919 года, когда ее заняли греческие войска, жила относительно беззаботно, и ее обитатели странным образом не ощущали на себе потрясений, прокатившихся по всей Малой Азии. В последние теплые летние дни на улицах распродавали урожай инжира, абрикосов и гранатов, люди, одетые в самые разнообразные одежды – здесь можно было встретить все, от персидских тюрбанов до турецких фесок, – торговались из-за цен на опиум, атлас и ладан на дюжине разных языков. В опере весь предыдущий месяц был ежевечерний аншлаг, кафе на открытом воздухе были переполнены, и струнные квартеты играли серенады для посетителей.

Еще на прошлой неделе по этим улицам плыл аромат жасмина и свежевыпеченного хлеба из соседней булочной. Теперь тут стоял тяжелый запах немытых мужских тел. Несколько дней назад, после внезапного появления тысяч греческих солдат, в город начали стекаться и мирные беженцы. Они тоже спасались от турецкой армии и оказались в таком же отчаянном положении.

Население Смирны охватил страх, особенно когда поползли слухи, что турецкая конница уже на окраинах города.

– Идем же, любовь моя, поторопись чуть-чуть, – проговорила молодая мать со скрытой тревогой.

Проходя мимо, она бросила косой взгляд на греческих солдат, лежащих в ряд, в одинаковых позах, склонив головы на одну сторону, раскинув ноги. Казалось, их скосили выстрелы расстрельной команды. Это полубеспамятство одолело их после тысячекилометрового перехода без еды и питья, не считая награбленного по дороге в городах и деревнях. Они уже не могли пошевелиться от изнеможения.

И тут женщина заметила, что взгляды солдат направлены на них.

– Идем домой. Скорее! – сказала она и чуть ли не бегом кинулась прочь, таща ребенка за руку.

Странная и жуткая тишина на улицах, мертвые тела, которые словно вдруг ожили, затаившиеся собаки – все это было непривычно для Смирны и взволновало женщину настолько, что она даже перестала чувствовать страх. Нервы у нее напряглись, как вот эти шелудивые псы, прячущиеся в тени. Как и они, она ощущала неведомую, но близкую угрозу.

В это время в темном сознании Леонидаса кружились в дьявольском танце воспоминания и видения. Он еще не знал, что все, чему он был свидетелем и что совершил сам, уже никогда не сотрется из памяти. Сладким снам не будет возврата. С немногими уцелевшими своими людьми он вошел в Смирну несколько дней назад, надеясь уплыть отсюда в Салоники. Британские, французские, итальянские и американские военные корабли спокойно стояли в гавани, но ни одного греческого флага не было видно. Они опоздали. Греческие суда уже ушли, увозя тысячи их товарищей по оружию.

Измученные долгим переходом, они нашли на улице местечко для отдыха. Потом отыщется какой-нибудь выход, а пока они погрузились в тревожный сон прямо на твердых камнях мостовой.

Через несколько часов Леонидаса накрыло серым одеялом. Нет, это было не то мягкое стеганое покрывало, которое когда-то накидывала ему на плечи мать, чтобы теплее было зимой. Это была пелена темного дыма, вползавшего через ноздри в легкие. Ему снился пожар, уничтоживший их семейное предприятие. Тот жаркий день и разрушительное буйство огня ожили в памяти с необычайной ясностью. А затем послышались крики:

– Пожар! Пожар! Горим!

Крик разбудил Леонидаса, и он понял, что едкий, горький запах ему не приснился. В Смирне до сих пор сохранялся относительный порядок, учитывая то, что ее население за последние дни увеличилось на несколько сотен тысяч, но теперь ею овладел хаос, и город ходил ходуном, как во время землетрясения. Люди бегали по улицам с криком и плачем. В глазах богатых и бедных застыл один и тот же ужас. Над Смирной встало зарево.

Солдаты разом вскочили на ноги. Страх прогнал усталость. Потоки людей проносились мимо, к морю, кто-то прижимал к груди детей, но большинство бежали с пустыми руками. Попадались стайки ребятишек, высыпавших из школ и приютов, мелькнула богато одетая женщина, успевшая схватить самую дорогую шубу и теперь резко выделявшаяся из толпы в своих соболях. Беженцы, что стеклись в город за последние несколько дней, судорожно сжимали в руках узлы с пожитками, которые уже протащили за собой сотни, если не тысячи километров. Все они бежали в одном направлении. К порту.

Армянский квартал Смирны подожгла турецкая конница, что ворвалась в город, сея гибель и разрушение. Греки, прятавшиеся в своих домах, на верхних этажах, с ужасом слышали, как внизу выбивают двери и обыскивают комнаты. Потом до них доносился запах бензина, которым поливали стены дома, прежде чем поджечь. Выбор был небольшой: обнаружить себя, и тогда их искромсают на куски, или же умереть в огне.

Слухи распространялись быстрее пожара: об изнасилованиях и увечьях, об отрезанных женских головах на каждом столбе, о крысах, пожирающих человеческие внутренности. Какие бы преступления ни совершили греки, турки намерены были отплатить за них сторицей. Единственной надеждой было добраться до моря. Смирна рушилась на глазах.

– Надо как-то выбираться, – сказал Леонидас солдатам; он чувствовал, что не оправдал их надежд, что это из-за него они застряли в этом городе.

– Да ведь в таком виде мы живые мишени, – сказал один из совсем юных новобранцев, дергая себя за рукав форменной рубашки.

– Турки никого не помилуют, – согласился капитан. – Но будет, пожалуй, безопаснее, если мы разделимся и станем пробиваться в порт порознь. Так меньше будем бросаться в глаза.

– А где соберемся?

– Надо попасть в любую лодку, в какую удастся. Встретимся в Салониках.

Для людей, которые два года провели вместе, прощание вышло не слишком теплым, но теперь настало время каждому самому о себе позаботиться. Леонидас смотрел, как потрепанные остатки его полка смешиваются с людским потоком, несущимся к морю. Вскоре их было уже не различить в толпе.

Прежде чем бежать следом, Леонидас оглянулся. Столбы огня и дыма вздымались высоко в небо. Земля у него под ногами вдруг качнулась от взрыва, а затем он услышал грохот рушащегося дома, звон бьющегося стекла, громыхание рассыпающихся кирпичей. Как и сотни тысяч людей вокруг, он понял: времени на то, чтобы спастись из горящего города, остается совсем немного.

В порту местные жители и беженцы дрались за место хоть в какой-нибудь лодке. Первоначальный порядок, когда люди чинно становились в очередь, надеясь, что места хватит, сменился хаосом. Теперь, когда город пылал и в каких-нибудь нескольких сотнях метров отсюда творились чудовищные зверства, всех охватила паника. Страх нарастал с каждым новым человеком, прибивающимся к толпе, что уже заняла собой площадь ровно в километр шириной и несколько сотен метров длиной. Это была катастрофа.

Леонидас, не обремененный ни спутниками, ни пожитками, сумел пробиться в центр толпы. Он видел, как уходят в море маленькие лодчонки, выше бортов набитые стульями, матрасами и чемоданами. В другие лодки, рассчитанные на одного человека с рыболовной сетью, набивалось человек по двадцать. Слышался плеск: люди бросались в воду в надежде вплавь добраться до какого-нибудь итальянского судна и попросить убежища. Иногда раздавался выстрел, и пловца снимал турецкий снайпер.

Леонидаса опалило стыдом. Каждый убитый грек – это возмездие за мертвого турка. В какую же бессмысленную игру это превратилось! Смерть человека, который только что на его глазах ушел под воду, была, по крайней мере, быстрой, а он-то знал, сколько раз он сам и его люди старались, чтобы страдания жертвы, прежде чем она наконец испустит дух, были как можно более долгими и мучительными.

До сих пор видения позора и ужаса последних месяцев преследовали его только по ночам, а теперь отравляли каждый миг его существования и наяву. Он отвел взгляд от воды и стал пробиваться назад, против потока людей. Глаза у него слезились от дыма, из груди рвались рыдания. Нельзя ему бежать. У него столько преступлений на совести, как же он может лезть вперед, на место кого-то другого – мужчины, женщины, ребенка? Любой из них заслуживает жизни больше, чем он. В эти месяцы боев солдат захлестнула волна ненависти, и им казалось, что любое их действие оправданно, а теперь все это сменилось выворачивающим душу отвращением к себе. Омерзительные картины зверских жестокостей вставали у него перед глазами – одна за другой, еще и еще… Порт Смирны исчез – вместо него перед Леонидасом проплывали мрачные воспоминания последних недель.

Тот, кто не был занят исключительно собственным спасением, непременно заметил бы худого, как скелет, обожженного солнцем офицера, бредущего, словно в забытьи, прочь от моря. Его всклокоченные волосы были белыми от пыли, слезы текли по изрытому глубокими морщинами, раньше срока постаревшему лицу.

Навстречу ему шла женщина с двумя девочками в вышитых платьях. «Афины?» – то и дело спрашивала она и направлялась туда, куда ей указывали – в очередь к кораблю, плывущему в Пирей, ближайший к Афинам порт. Ее вежливость и красота служили пропуском – толпа раздвигалась, чтобы дать дорогу ей и детям. Жалобный плач малышки тронул бы и каменное сердце.

В это время совсем близко рухнул дом, разлетелись искры. Женщина стояла уже в нескольких метрах от начала очереди.

Тлеющий уголек попал девочке на рукав. Он тут же прожег материю, опалил кожу, девочка громко закричала от боли и выпустила руку матери, чтобы сбить пламя. Мать тем временем неуклонно пробивалась вперед, и в следующий миг ее уже усадили в маленькую лодку.

Заметив, что дочери рядом нет, женщина закричала:

– Где моя Катерина? Где моя девочка? Катерина! Катерина! Катерина! Малышка моя!

Она стала требовать, чтобы ее выпустили обратно, но при ее отчаянной попытке вскочить маленькая лодка начала раскачиваться, и своей паникой она явно подвергала опасности остальных.

– Люди бьются за то, чтобы попасть в лодку, а не на берег сойти! – проворчал какой-то здоровяк, хватая ее за руку и усаживая на место. – Ну-ка, сядьте быстро, черт возьми, иначе нам отсюда не выбраться! Кто-нибудь другой вашего ребенка захватит.

Между пятилетней девочкой и морем уже стояла стена людей, сквозь которую малышке не было видно матери.

Девочка держалась на удивление спокойно. Это был ее родной город, и она не сомневалась, что найдет кого-нибудь, кто ей поможет. Сквозь водоворот криков, ужаса и огня она побрела из порта. Обожженная рука нестерпимо болела.

Тем временем Леонидас все так же, ничего не видя перед собой, неровным шагом шел прочь. Голову сверлила боль, крики отдавались в ней, словно звучали не вокруг, а прямо под черепом. Он опустился на землю у какой-то двери и зажал уши ладонями, чтобы не слышать царящего вокруг хаоса.

Наконец он поднял глаза, словно почувствовав на себе детский взгляд. Девочка в белом платьице была похожа на ангела, только без крыльев, а пожар в отдалении, у нее за спиной, придавал ей какое-то сверхъестественное свечение. Это была фея, небесный дух, и однако же она плакала.

Вид ее слез заставил Леонидаса встряхнуться, и он поднялся.

Рядом с этим маленьким ангелом он почувствовал себя храбрецом. Он увидел, что девочка держится за руку.

– Больно, – сказала она без робости.

– Дай я посмотрю.

Обожженное место нужно было чем-то перевязать, и Леонидас, чуть поколебавшись, оторвал свой рукав.

– Надо бы тебя перебинтовать как следует, ну да ладно, пока что и так сойдет, – сказал он, обвязывая девочке руку; грубый хлопок цвета хаки смотрелся дико рядом с тонким белым муслином, украшенным, как заметил Леонидас, искусно вышитыми цветами.

– Ну и куда же ты идешь? Почему бродишь здесь одна?

– Мама с сестричкой уплыли… – Она повернулась и показала рукой в сторону моря. – На лодке.

Ее наивная доверчивость была поразительна.

– Ну так, значит, надо и тебя посадить на лодку, так?

Девочка протянула руки, чтобы Леонидас мог поднять ее, и они вместе двинулись обратно, к шумной толпе.

– Как тебя зовут? – спросил Леонидас. – И откуда ты?

– Меня зовут Катерина. И я ниоткуда.

– Откуда-нибудь должна же ты была взяться, – шутливо проговорил Леонидас, довольный, что удалось отвлечь ее разговором.

– Мне не надо было ниоткуда браться. Я сразу тут была.

– Значит, ты здесь живешь? В Смирне?

– Да.

Как ни странно, Леонидас поймал себя на том, что улыбается. Эта детская отстраненность от происходящего казалась почти мистической. Даже отчаяние его как-то поубавилось.

Катерина была легче пушинки. Как фея, подумал он. До сих пор он носил на руках только одного ребенка – своего племянника Димитрия, да и то больше года назад. Но и тогда Димитрий, кажется, весил больше, чем эта маленькая особа. Даже сквозь густой запах пота и дыма, окружавший Леонидаса, он чувствовал, что от девочки, так крепко обхватившей его руками за шею, пахнет чистым бельем и свежими цветами.

Плотная толпа, слыша его властный голос и заметив то, что осталось от офицерской формы, расступилась и дала им дорогу. Леонид чувствовал, как хрустит под ногами битое стекло, и старался не запнуться о валяющуюся под ногами брошенную домашнюю утварь. Ребенок, тем более босой, а таких тут было много, и минуты не продержался бы один в этом хаосе.

Леонид обратился к женщине, которая, судя по всему, руководила посадкой, и объяснил, что девочка пострадала при пожаре. Вскоре ей уже помогали забраться в лодку.

– Смотри, рукав мой не потеряй! – весело прокричал Леонидас. – Вернешь потом!

– Честное слово! – крикнула в ответ девочка.

Ее улыбка была первой улыбкой, какую он видел за этот год. За все время на фронте ему редко случалось встречать такой стоицизм.

Леонидас махал вслед девочке, пока лодка не превратилась в точку на горизонте. А затем повернул назад, к пылающим руинам города.

Глава 6

С каждым гребком весла большой корабль, стоявший на якоре в гавани, становился все ближе, и Катерина все сильнее радовалась при мысли, что сейчас увидит маму. Когда они подошли к борту, она ухватилась за металлические перекладины трапа и начала карабкаться наверх. Ожог давал о себе знать, и, когда чьи-то руки подхватили ее и подняли на палубу, она дернулась – одна из этих рук задела больное место. Женщина, искренне желавшая помочь, погладила девочку по голове, дала кусок хлеба и кружку воды и усадила ее на скамейку. Корабль был битком набит женщинами и детьми. Мужья и отцы ушли на фронт, и тысячи их полегли только за последние месяцы. Почти все здесь были вдовами.

– Ты что, одна? – спросила женщина, видимо ответственная за порядок.

– У меня мама тут, – ответила Катерина. – Только я не знаю, где она.

– Тогда, может, сходим погуляем, глядишь, и найдем ее?

Она взяла Катерину за руку, и они вместе прошли по всему кораблю, вдоль и поперек. Многие были вне себя от горя. Кто-то получил ранение, кто-то сидел и раскачивался из стороны в сторону, подавленный случившимся за последние сутки.

Катерина крепче ухватилась за руку женщины.

– Ты можешь описать, как она выглядит? – спросила та. – Во что одета?

– У нее такое же платье, как у меня, – уверенно ответила Катерина. – Когда она шьет платье себе, то и мне всегда шьет такое же.

– Тогда на ней очень красивое платье! – улыбнулась женщина. И хотя платье девочки испачкалось, видно было, что оно красивое. Расшито маргаритками, отделано каймой, странно только, что один рукав словно бы из другой материи. – Что это у тебя с рукой?

– Обожглась, – ответила Катерина.

– Боже мой! Не беда, вот найдем твою маму и посмотрим, что там у тебя, – проговорила женщина озабоченно. – Ну что, не видно ее на палубе? Если нет, так, значит, она наверняка внизу.

– У нее еще ребеночек, – словоохотливо прибавила Катерина, – два или три месяца всего.

Женщина уже начинала понимать, что их поиски могут оказаться тщетными, и пыталась отвлечь девочку разговором: расспросила о ребеночке – мальчик это или девочка, как зовут и так далее. Минут через двадцать стало ясно, что маму они не найдут. Женщине очень не хотелось омрачать беззаботное настроение Катерины, но рано или поздно все равно пришлось бы сказать ей, что дальше искать бесполезно. Ее мамы нет на этом корабле.

– Я уверена, мы ее найдем, а пока придется попросить кого-нибудь присмотреть за тобой…

Подошла еще одна весельная лодка, чтобы выгрузить на борт новых пассажиров. Места осталось совсем мало, и женщина, помогавшая организовывать эвакуацию, с беспокойством огляделась.

– Прошу прощения! – обратилась она к женщине, сидевшей между двумя детьми на большущем узле, в котором теперь было все их имущество. – Вы не могли бы немного присмотреть за этой крошкой?

Женщина протянула к Катерине руки.

– Ну конечно, иди сюда, садись с нами, – ласково проговорила она. – Подвинься, Мария.

Малышка слышала, что женщина говорит с каким-то незнакомым акцентом, но легко понимала ее. Одна из двух девочек, сидевших по бокам, придвинулась поближе к матери, чтобы дать место Катерине.

– Устраивайся поудобнее, – сказала женщина. – Меня зовут кирия Евгения, а это мои дочери Мария и София.

Уже смеркалось. Взревели двигатели, и тяжелый лязг поднятого якоря возвестил, что корабль отправляется. Катерина склонила голову на плечо Марии, и скоро все три девочки заснули, убаюканные легкой качкой. Они были в числе последних двухсот тысяч эвакуированных из Смирны в эти ужасные дни.

На рассвете корабль остановился у пристани.

Вчера Катерина от усталости даже не заметила, что две девочки, с которыми она вместе ехала, были совершенно одинаковыми. Она переводила взгляд с одной на другую и терла глаза, не понимая, что это такое – разыгрывают ее, что ли? Девочки в один голос хихикали. Они уже привыкли к такой реакции и часто ради озорства пользовались своим необычайным сходством.

– Кто из нас кто? – спросила София.

– Ты Мария! – ответила Катерина.

– Не угадала! – радостно закричала София. – Теперь закрой глаза!

Катерина закрыла, а когда София крикнула: «Готово!» – открыла снова.

– Как меня зовут?

– Мария!

– Опять не угадала!

Никогда еще Катерина не видела такого поразительного сходства. Волосы у девочек были одинаковой длины – до миллиметра, красные платья неотличимы друг от друга. Даже веснушки на носах были одинаковые. Пароход простоял около часа, пока им всем позволили сойти, и за это время девочки успели наиграться с Катериной во всевозможные игры, которые были основаны на их сходстве. К тому времени как настало время сходить на берег, они уже крепко подружились. Втроем они пошли за Евгенией по трапу, держась за руки, как бумажные куклы в гирлянде.

Какой-то военный бросил узел Евгении в грузовик, и все вскарабкались следом.

– Куда мы едем? – спросила кирия Евгения, но ответа солдата Катерина не расслышала.

Места вокруг были незнакомые, и в первый раз с момента разлуки уверенность в том, что мама где-то рядом, оставила ее. Она уже так давно ее не видела! Целый день? Или целую неделю? Или месяц? Она прислонилась к какому-то ящику, подтянула колени к груди и тихо заплакала, так, чтобы никто не видел. Она знала – так будет лучше.

Как-то, совсем недавно, мама усадила ее рядом и сказала:

– Ты должна держаться, малышка.

Катерина помнила, как мама сама плакала тогда, и чувствовала, что хотя бы ради нее нужно постараться не плакать.

– Твой папа не вернется с войны. Он был очень смелым и погиб, спасая товарища.

Катерина гордилась отцом и в свои годы уже умела скрывать печаль, чтобы не портить настроения другим.

Когда они добрались до лагеря, где уже расположились десятки тысяч прибывших ранее, вера в лучшее снова проснулась в Катерине, и она стала расспрашивать кирию Евгению:

– Куда они нас привезли? Почему сюда? А моя мама тут?

– Видишь ли, Катерина, – сказала кирия Евгения так мягко, как только могла, – мы сейчас на острове, он называется Митилини. Но кто-нибудь наверняка постарается найти…

– Но мама хотела в Афины! – встревоженно сказала девочка. – Это далеко?

– Не так уж далеко, – успокаивающе ответила Евгения, сжимая ее руку.

Ни к чему было говорить ребенку правду. Те, кто организовал эвакуацию из Смирны, думали только о том, как вывезти такое огромное количество людей в безопасное место. Главное было – спасти их от огня и от разъяренных турок, где уж тут следить, кто куда уехал и с кем. Беженцев был миллион, если не больше, и надежды отыскать среди них мать Катерины почти не было.

– Я уверена, что рано или поздно мы ее найдем, моя хорошая.

– Я есть хочу, – захныкала София, когда они проходили мимо очереди за супом. – Можно, мы чего-нибудь поедим?

– Сначала давайте найдем, где мы будем спать, а потом уж поедим чего-нибудь, – ответила мать.

По тому, сколько народу здесь собралось, было понятно, что в эту ночь место в палатках достанется лишь немногим. Всех разместить было просто негде.

Несколько часов они терпеливо ждали, когда их устроят, и все это время глаза Катерины так и стреляли во все стороны в поисках мамы. Никто не сказал ей, что Митилини почти в двухстах пятидесяти километрах от Афин.

В палатке София продолжала хныкать. Катерина уже заметила, что, хотя близнецы с виду и одинаковые, в других отношениях очень даже различаются.

Еще на корабле София похвасталась, что она появилась на свет раньше. Мария заспорила: разница, мол, всего-то в несколько минут, но, видимо, то, что она первой пришла в этот мир, придало Софии уверенности в себе, и она привыкла верховодить во всем. Сестра Мария была ее отражением. Словно эхо, она повторяла слова сестры, не имея своего мнения, и определенно была мягче по характеру.

Наконец усталые девочки улеглись на соломенный матрас и провалились в глубокий сон, забыв о голоде.

Евгения стояла у входа и разглядывала ряды палаток. Большинство беженцев потеряли все, что имели: и имущество, и родных. Многие из них были погружены в какое-то забытье, ходили словно во сне, без всякого выражения на изрезанных морщинами лицах. Евгения заметила одну из здешних обитательниц, выбравшуюся из соседней палатки, и поздоровалась. Теперь они живут меньше чем в метре друг от друга, их разделяет лишь тонкий холст – значит эта женщина ее соседка. Но та, если и заметила Евгению, ничем этого не показала.

И почти сразу же Евгения поняла почему. В подоле длинного широкого платья, из тех, какие носили обычно в деревнях понтийские греки, женщина держала больного ребенка. Евгения заметила, что женщина плачет, но сам ребенок лежал без движения и не издавал ни звука.

Женщина прикрыла лицо платком и быстро зашагала прочь, так и не взглянув Евгении в глаза. Дизентерия. В очереди ходили слухи, что она уносит сотни человек ежедневно, и в груди у Евгении похолодело от страха. Хорошо бы поскорее убраться из этого места.

Девочки проснулись и наконец поели хлеба и помидоров с молоком. Уже больше суток они сидели голодными. Близнецы быстро привыкли к Катерине как к одной из множества перемен, произошедших в их жизни. За последние месяцы все так резко перевернулось с ног на голову, что лишний человек в семье на этом фоне казался мелочью.