Золотая лоция

– Ломонос, бери княжеский стяг, – сказал Семик и повернулся к Стовову: – Ты б, князь, дозволил Кирику жениться на этой Рагне. Неплохой он сокольничий, да и верен тебе. Не сегодня конечно, потом.

– Молод он ещё. Да и выкуп ему заплатить нечем, – зло ответил Стовов, принимая у Торопа повод коня и ставя ногу в стремя. – Рагна, она знатного рода. Отец её, Нилк, волх у чудинов. Ты знаешь…

Он взгромоздился в седло, упёр кулаки в бока, с шумом выдохнул из груди воздух:

– После вчерашнего пира что-то не по себе…

– Да, пир был добрый, – согласился Семик, наблюдая, как Ломонос вытаскивает из избы княжеский стяг, влезает с ним на коня и прилаживает его к стремени. – Боги остались довольны теми козами, которых убили на капище. В путь, князь?

– Тронулись, – кивнул Стовов, но, когда соратники ударили коней в бока, сам остался на месте. Через железные глазницы он смотрел, как кружатся над Стовградом голуби, суетятся галки, степенно и осторожно перелетают с места на место грачи, уже покинувшие свои стаи.

Соломенные крыши, хвоя молодого соснового бора на холме, пожухшие остатки былых сугробов были солнечны и особо значимы сейчас. Где-то тут искал Стовов знак, примету, предвестницу своей удачи. Но небо и земля были безмятежны. Перед княжеским домом стояли и смотрели в сторону Вожны деревянные фигуры Даждьбога, Стрибога и Велеса, почерневшие от непогоды. Высверленные зрачки их глаз были пусты и бесстрастны.

– Быть может, всё это и есть знак, – наконец сказал Стовов в пространство и ударил коня, – да хранят нас боги…

Выстукивая дробь по ещё промёрзшей земле и треща стягом, четыре всадника миновали проём надворотной башни и галопом пустились вниз по холму к реке, к ладьям – туда, где лошади раздражённо били копытами в зыбкие доски днищ, а увешанные щитами борта щетинились вёслами. Уже убирались сходни, прятались на груди обереги, творились напоследок заговоры от железа, воды, болезни, стрелы, отравы, оборотня, бешеной собаки, змеи.

Четыре сотни человек одновременно повернулись навстречу князю: волхи, воины, челядь, охотники, пахари, вольные и рабы, мужчины и женщины, старые и молодые – все вдруг оборвали смех, разговоры, плач. Потом разом закричали. Они ждали, они приветствовали его:

– Стовов и Совня, Стовов и Совня!

Клич долго носился вокруг. И, казалось, клич этот поднимает на воде рябь, разбрасывая облака, приминая сухой камыш, поднимая над чащами птичьи стаи.

Стовов въехал в середину толпы, расположившейся у самой воды, остановил и вздыбил коня перед волхами.

– Слушайте, люди! Боги ранним водополом указали: быть большому походу. Я и Мечек с бурундеями, и Хитрок с полтесками, и Оря со стреблянами идём на Одру и ранее конца червеня не обернёмся. И быть без меня в Стовграде главным сыну моему Чаславу с младшей дружиной. А врагам моим нынешним и тем, кто придёт, скажу: «Если осмелятся напасть, то придёт к ним из Каменной Ладоги моя жена Бела с железными всадниками. И принесёт она смерть и огонь. А потом вернусь я!»

Стовову подвели княжича. Девятилетний мальчик исподлобья взглянул на отца, на его руки в кольчужных варьгах. Часлав покорно встал между этими руками и был втянут Стововом на холку коня. Он чувствовал себя неуютно и нервно кутался в крошечный плащ; его смущали скрещенные на нём взгляды, ослепляло солнце и оглушали слова отца.

– Теперь ты правишь в Стовграде и земле от Просуни до Моста Русалок. Слушай волхов и Струиня. Они скажут, как вершить суд, когда и как идти собирать дань. Если придут дедичи, укройся за тыном и вырежи их ночью. Ночью они глухи, как тетёрки на току. Если же придёт чудь – уходи к матери в Ладогу или проси помощи у Водополка Тёмного. С Ятвягой у меня мир, с морянами мир. Стребляне не восстанут, ведь Орю я беру с собой в поход. Кроме него стреблян может поднять только Претич из Дорогобужа. Но он сейчас тяжко болен. И никому не верь. С челнов и ладей, идущих по Вожне, бери дань и тут её не копи, отсылай к матери с надёжными людьми. Если у стреблян помёрзнут семена и нечем будет засеять палы, отдай им моё жито. Пусть потом вернут в два раза больше.

Стовов говорил уверенно, но мальчику казалось, что отец кричит, а все слышат и, понимая его слабость, замышляют бунт. Часлав уже ненавидел стреблян, опасался своих воинов и не верил волхам. Мальчик смотрел своими стальными, такими же, как у отца, глазами на толпу и не замечал, как люди под его взглядом бледнели… Стребляне, заросшие бородами, в шрамах от медвежьих когтей, в шкурах медведей, ловкие как куницы, хитрые как волки, отважные как ястребы, сжимали в заскорузлых ладонях костяные обереги и просили помощи у Матери-Рыси, не понимая, почему в этих до сих пор безмятежных глазах княжича появился беспощадный блеск стали.

Часлав не знал этого, он знал только, что, дождавшись конца проводов, он доберётся до своего укромного угла в доме и там зарыдает от страха и отчаяния, глотая горький ком в горле. Потом забудется тревожным сном и проспит до утра. А когда проснётся, рядом уже не будет ни отца, ни мудрого Семика, ни смешного Полукорма…

Стовов ещё что-то говорил Чаславу про курган у Медведь-горы, золотые гривны, тайно зарытые под левым углом княжеской избы, но мальчик не слышал его. Часлав пришёл в себя только от дребезжания железного листа, укреплённого на шесте под изображением Матери-Рыси, и заунывного пения волхов. Они стояли лицом на запад, перед ладьями. Один из них непрерывно бил резным посохом в железный лист, другой протянул руки к небу, третий держал в ладонях глиняный горшок, в котором дымно горела смесь еловой хвои, смолы и имбирь-травы. Волхи пели, а все слушали, так же обернувшись на запад:

За дальними горами есть море железное,на том море столб медный, на том столбу пастух золотой,а стоит тот столб от воды до неба, от востока до запада.Завещает, заповедует пастух золотой своим детям:железу, стали, меди, олову, серебру, стреле и ножу, булавам и топорам.А завет всем богам младшим, богам иноверным и детям своим у него такой:усните в небесах, боги чужеземные,уймитесь, злые ветры, железо и стрелы,раздайся, путь перед людьми земли стреблянской,земли склавенской, Тёмной Земли.А тела воинства Стовова есть крепче камня Алатырь,глаза зорче солнца.Перун, Велес, Даждьбог, Мать-Рысь смотрят в их глаза,земля тверда под шагом их коней, мягка, когда они спят.Ветер Елим толкает их парус,Стожарь-звезда указывает дорогу,волки мохнатые и галки шумные оберегают их от засад…

Под это пение все грузились в ладьи. Княжеская была на шаг шире остальных и на два шага длиннее, но и здесь было тесно из-за восьми лошадей, стоящих поперёк судна, бок к боку. Стовов подъехал с Чаславом к самой воде и оценивающе посмотрел на нос судна, который венчался деревянной медвежьей головой, выкрашенной сажей и натёртой жиром. Оскаленная пасть была раскрыта на северо-запад, туда, где через пять дней пути вверх по Вожне они должны были преодолеть волок на Сыч-реку, затем волок на Вольту, затем от устья Тивери дойти до Мсты, а затем по Волху-реке и Нове спуститься к Янтарному морю.

– Ну, чего ждём?! – рявкнул Стовов. – Мышец, дуй в рог!

Князь начал уже терять терпение. Волхи ещё долго пели.

Он опустил княжича на землю, сам слез с коня и передал узду Полукорму:

– На, веди на ладью.

– Князь, кормчим надо знать, как идти. Кто идёт первым? – Полукорм покосился на волхов. – И ещё они говорят, что много сил уходит, чтоб удерживать ладьи у берега без привязи, и что попутный ветер стихает. Как бы не пришлось идти до Просуни только на вёслах.

– Скажи им – первыми пойдут челны Ори Стреблянина. Пусть щупают дно и расталкивают льдины. Льда ещё много. Потом идут три мои ладьи, потом две ладьи бурундеев, затем две ладьи полтесков, – ответил Стовов и шумно выдохнул.

Волхи наконец закончили петь.

– Всё. Уходим. – Он пошёл по шатким сходням вслед за конем.

– Уходим!

Хриплый звук рога разнесся над холмом Стовграда, поблуждал над Вожной и утонул в буреломах лесов. С перекладин мачт упали и наполнились ветром льняные паруса, шесты оттолкнули берег, лопасти вёсел нырнули в воду, разворачивая на ветер низко сидящие ладьи. Кормчие налегали грудью на правила, перекрикивались.

На какое-то время ладьи сбились в кучу, закружились на месте, как потревоженные птицы, едва не соприкасаясь вёслами, но, достигнув середины Вожны, развернулись в линию.

Провожающие подошли к самой воде. Долго смотрели они, как выравниваются промежутки между деревянными головами на носах ладей, как мутная, серого цвета вода струится по свежепросмолённым бортам и белой пеной завивается вокруг вёсел, как солнце играет бликами на воде, шлемах и кольчугах воинов, на лоснящихся боках гнедых коней. Кто-то вдруг заплакал, запричитал, снова запели волхи, а княжич вдруг повернулся и отчаянно крикнул в толпу:

– Они вернутся. Они все вернутся!

Глава 5. Ветер Янтарного моря

Звуки флейты были нежны и прозрачны. Мелодия зависала трелью высоких нот в вечернем воздухе, ступенями соскакивала вниз, потом снова вверх, обрывалась и начиналась сначала. Флейтиста звали Бирг. Это был юноша с чёрными волосами, вьющимися, как мелкое руно, на висках и затылке. Он сидел на борту ладьи, свесив босые ноги над водой, и зачарованно смотрел на горизонт – ровный, без привычной серой полосы берегов. Не видя кормы и носа ладьи, он остался один с флейтой, музыкой и водой пролива. За его спиной скрипела скрутками мачта, вздрагивал парус, вяло переговаривались Свивельд и Ингвар:

– Я тебе так скажу: если б я осматривал парус, то я уж увидел бы, что в него завернулся человек. Хоть и мальчишка.

– Ерунда. Этот малыш Ладри так худ, что я принял его за весло. Что тебе, жалко, Свивельд? Пусть он плывёт с нами. Много места не занимает, много воды не пьёт. Может, ещё станет викингом. А то все время своё просидит в By со своей полоумной сестрицей Маргит, криворукими братьями и отцом Бертилом, который, кроме своего поля и садков на запрудах, ничего не знает.

– Ты не понимаешь, Ингвар, – Свивельд, оглянувшись, перешёл на шёпот, – Вишена-то теперь для всего рода Бертила стал кровный враг. Маргит он попортил. Акаре выбил глаз подковой. И напоследок вроде как похитил этого вот Ладри, младшего сына Бертила. Удивляюсь, как он ещё ничего не сделал Мерте, жене Бертила, умершей три года назад.

– Что ты такое говоришь! Ладри сам влез на ладью и сам спрятался в парус!

– Клянусь всей пряжей Фрейн, этому не поверит ни Бертил, ни ярл Эймунд, ни общий тинг. Улыбаешься, Ингвар? Ничего смешного… Теперь нам больше никогда не зимовать в By. Такой был фиорд удобный. Всё так неудачно сложилось… Этот ещё, Бирг, в свою свистелку дует, того гляди, попутный ветер спугнет. Ну-ка, сейчас я его в воду спихну…

Но Бирг уже сам оборвал игру. Его отвлекли две чайки, камнями упавшие неподалёку, в серебряное пятно рыбьего косяка. Бирг будто очнулся и слез с борта на груду вёсел. Теперь он снова увидел берега пролива, близкие скалы Птичьих островов, низкое красное солнце, нарезанное на полосы узкими облаками, дремлющих соратников, Рагдая и Вишену, неслышно говорящих о чём-то под головой дракона.

– Что перестал играть-то, Бирг? – невозмутимо спросил Свивельд, делая вид, что поднялся размять ноги.

– Флейта намокла, – ответил музыкант, – я её сделал из молодого ореха, что срезал в Армарике. Хороший звук, но быстро намокает от слюны.

– Это верно, – кивнул Ингвар, – у них там, в Армарике, всё быстро намокает. Что Ирларика, что Армарика, что ирландцы, что бритты. Туманные, скользкие и бесноватые. Нарисовали на каждой двери крест и думают, что над их болотами будет больше солнца. Пока на Белом береге жили кельты, там было что взять. Теперь все кельты в Лангедоке, по другую сторону Белого пролива. У них теперь нечего брать. С одной стороны, из-за Мааса и Рейна, их резали саксы и фризы, с другой стороны Дагобер и его волосатые франки. Особенно те, что со среднего Рейна. Кончилось тем, что Дагобер пришёл в Аррас и сказал, что он теперь тут король, назначил графа и епископа, сложил громадный каменный дом с крестом на крыше, а кельтских конунгов привязал к хвостам диких коней.

– А кельты что? – отчего-то насупился Бирг.

– А что кельты? Бросили свой Аррас и ушли в Бротонские леса. Теперь, клянусь Одином, их там никто не достанет. Там места совсем глухие. Там на весь лес и было десяток одлей, да все вымерли во время прошлого голода.

– А Дагобер что? – с непонятной настойчивостью спросил Бирг.

Ингвар пожал плечами:

– А Дагобер… Забыл про них и принялся за фризов. Отнял у них Утрехт и Дорштадт. Заключил вечный мир с ромейским императором Ираклием и вломился в Богемию, вместе со своими данниками, тюрингами и алеманнами.

– И что?

– Знаешь, я устал от твоей флейты и твоих вопросов, – рассвирепел Ингвар, – я уже всё сказал. Слушай сам, что поют на пирах скальды. Всё там и узнаешь. Если запомнишь. Ты спроси ещё, что такое Нагльфар – корабль мертвецов.

– Я слушаю на пирах скальдов, только быстро засыпаю от вина и медовухи. – Бирг развёл руками.

– Клянусь Ториром, мне жаль тебя, – ухмыльнулся Свивельд. Он достал из своего узла вяленого карпа и принялся сдирать с него чешую. Содрав серебряные кружочки с одного рыбьего бока, оглянулся на Ладри: – Эй, Ладри, на поешь. – Он бросил мальчику в ладони рыбу и достал другую: – Клянусь Фригг, этот Ладри подслушивает разговор Рагдая с Вишеной. Совсем как его отец.

– Ну и что? Я тоже подслушивал на пиру у Эймунда, как наш Эйнар уговаривал Сельму, служанку ярла, пойти с ним на сено, в коровник, – пожал плечами Ингвар. – Было очень весело. Вот эти две чайки тоже подслушивают наш разговор, и им тоже весело.

Чайки, пронзительно крича, следовали за ладьёй. Они раз за разом ныряли за рыбой, глотали её, взмывали вверх, опираясь длинными, узкими крыльями на поток встречного ветра, кружились боком к воде и снова врезались в пологие, ленивые волны. Солнце тем временем уже коснулось полосы далёкого тумана, висящего над берегами Ютландии, пролив заметно сузился, и впереди показались чёрные скалы Змеиного острова.

– Вишена, если ветер не переменится, мы будем у Змеиного острова к полуночи! – крикнул через головы спящих Гельга. – Как будем его обходить, справа у Зеландии или слева у ётов?

Вишена, прервав беседу с Рагдаем, обернулся к кормчему, оглядел небо, потом посмотрел на Ладри, слишком уж сосредоточенно поедавшего рыбу:

– Идём вдоль берега ётов. Ночью лучше увидеть челны ётов, чем боевые ладьи данов, выходящих из засады. И фарватер там. клянусь Одином, больше подходит для ночного перехода.

– Хорошо! Как только пройдём остров, пусть кто-нибудь меня сменит, – ответил Гельга.

– Да. Тебя сменит Хринг. – Вишена махнул Гельге рукой и склонился к Ладри: – Ну что, беглец? Сначала следил за нами, а потом решил увязаться в поход? Учти, тебя никто не будет оберегать. Ты можешь погибнуть в первом бою. Если мы распорем днище о камни, тебя никто не спасёт. Что ты умеешь делать, как ты будешь нам полезен, чтоб мы кормили тебя? Клянусь Одином, если нам повстречается торговец, идущий обратно в сторону Греннлана или Ранрикии, я отправлю тебя домой. Если будешь упрямиться, продам в рабство фризам за мешок овса или отдам склавянам. Они тебя съедят.

Малыш Ладри съёжился и перестал жевать. Его белые ресницы задрожали, а босые пальцы ног поджались, как от мороза.

– Я… я не хочу. Я умею красться тайком.

– Ну, это я знаю. Ты идёшь тихо, как лис, но при этом сам становишься глух, как камень. – Вишена придал лицу грозное выражение.

– Ещё я немного знаю фризскую речь, – робко сказал мальчик.

– Я и сам её знаю.

– А ещё я могу пролезть даже в самые узкие расселины между камнями.

Вишена озадаченно повернулся к улыбающемуся Рагдаю:

– А я, наверное, не пролезу там, где не пролезет рысь.

– Вот видишь, значит, он может нам пригодиться, – сказал Рагдай и, помедлив, добавил: – Ладри, ты ведь слышал, о чём мы сейчас говорили с конунгом Вишеной?

– Нет, не слышал.

– Слышал. Так вот, иди на корму, к Гельге. И никому ничего не рассказывай. Хорошо? – Рагдай зябко закутался в шерстяной ромейский плащ. – И вот ещё. Разбуди вон того воина, что спит прислонившись щекой к мачте. Это Ацур. Пусть он даст тебе сандалии и обмотки. Обуйся. Ночью будет холодно.

– Рагдай, а правда, что ты был в Миклгарде и видел императора Ираклия? – Мальчик поднялся, подтягивая штаны, и восхищённо разглядывал тонкую вышивку золотой нитью на вороте рубахи склавянина.

– Видел я Ираклия. И сенаторов видел, и порт с каменными причалами. Там очень большие причалы. А бухту на ночь там перегораживают цепью.

– А правда, что у ромеев есть огонь, который может сжечь ладью, пока летит эхо над водой?

– Ладри, иди на корму, к Гельге. До острова ещё далеко, и он успеет тебе рассказать про мировой ясень Иггдрасиль, про волка Фенрира и войну богов асов и ванов, – сказал Рагдай и повернулся к Вишене: – Ладри – такой же зануда, как его сестрица Маргит.

Вишена задумчиво покосился на щуплую спину мальчика, пробирающегося к мачте через тела воинов, спящих в самых разнообразных позах. Ацур спал сидя, прислонясь щекой к мачте и обняв её руками, Эйнар сжался в комок, словно был ранен в живот, Хринг и Вольквин лежали вытянувшись как брёвна, Овар положил затылок на спину Торна и закрывал глаза локтем…

– Зануда она, моя Маргит. Коварная, – опустил глаза Вишена. – Но я хотел бы снова видеть её. Клянусь Фригг. Но да ладно… Так что ты говорил про золото Суй? Оно досталось ромеям? Или персам? Не пойму.

– Оно не досталось ни тем ни другим, – ответил Рагдай, опираясь на чешуйчатую шею деревянного дракона. – Об этом я тебе и хочу рассказать.

– Говори, говори, – тряхнул головой Вишена. – Ты всё время обрываешь рассказ, и всё время получается, что самого главного ты не сказал. Клянусь всеми богами, это плохо!

– Да. Обрываю. В первый раз я не успел тебе всего рассказать, потому что ты полетел за Маргит на крыльях любви и закончил всё дракой с её братьями. Второй раз тебе нужно было прятаться в лесу, как дикому зверю, и торопиться к Висящей скале, чтоб мы тебя могли подобрать далеко от глаз людей Эймунда. Тебе всё некогда, конунг. – Рагдай только развёл руками.

– Говори. – Вишена закусил губу от нетерпения. – А то и теперь не успеешь. Вон, впереди два паруса. Пока не видно, куда идут. Но может оказаться, что это даны, идут навстречу и нам придётся принимать бой.

Вторя ему, с кормы крикнул Гельга:

– Вижу два паруса, выходящие из-за острова. В какую сторону идут – ещё не ясно.

– Начну с самого начала, но про другое. – Рагдай увидел, как на лице конунга появляются одновременно удивление и подозрение. – Слушай. Прошлым летом, по-ромейски в июлий месяц, по-варяжски в месяц солнца, мне, княжичу Чаславу, Ацуру и Крепу пришло время покидать Константинополь. Я с Крепом много ходил по причалам, рынкам и складам, разыскивая купца, который шёл бы в Херсонес и оттуда по Днепру до Куяба. Многие сирийцы и иудеи намеревались идти к Куябу, а оттуда в Янтарное море из-за аваров, перекрывших Донай в среднем течении, но купцы просили не меньше двух десятков золотых безанов с головы. Они кричали, что мы занимаем места столько, сколько пятьдесят кусков шёлка или дюжина амфор с оливковым маслом, и должны покрыть их убытки. Но я нашёл человека, который купил большую лодку под косым парусом и хотел идти в Куяб. Он был один и искал попутчиков. Звали его Эгидий, монах из владений папы – из Нарни, что в трёх днях пути от Рима. Он был очень напуган. Знаешь, как дрожит, вертит головой и топорщит ноздри матёрый олень, учуявший зимой стаю волков? Как слезятся его глаза? Сначала Эгидий решил, что мы подосланные убийцы. Только языческие проклятия Ацура и искренний смех княжича разубедили его. Монах жил под бревенчатым причалом у южной стены города. Там же стояла его лодка. Мы с ним много говорили. Он прошёл всю Галлию, начиная от Басконии, через Прованс, Бургундию, Аквитанию, Нейстрию и Австразию до Фризии и Саксонии. Спускался по Данаю до самой Богемии и говорил с Само, королём моравов, чехов, полабов. В плену у аваров он видел, как те впрягают в телеги моравских девушек вместо лошадей. Он был странным, этот Эгидий. Не купец, что идут через реки и горы ради наживы, не проповедник, потому что едва знал Евангелие. Но разбирался в ядах, метал ножи, как Один молнии, и мог раздавить двумя пальцами грецкий орех. Кого страшился и почему хотел бежать в Куяб, он не говорил…

– Это торговые ладьи! – облегчённо крикнул с кормы Гельга, прервав рассказ Рагдая.

Солнце уже скрылось за утёсами Ютландии, последними лучами подсвечивая туман и низкие облака, ставшие пурпурными, словно там за Фризским морем горели Армарика и Шотландия. Со стороны Змеиного острова медленно шли на вёслах и под парусами, с трудом ловя в них почти встречный ветер, две небольшие ладьи.

– Держи на них, Гельга. Узнаем, откуда они плывут и куда. – Вишена наступил на колено тут же проснувшегося Вольквина и приказал ему: – Буди всех, пусть только торговцы посмеют не остановиться и не рассказать нам всё, что знают.

– Даны? – Вольквин пошатываясь подобрался к борту и уставился в сизые сумерки.

– Нет, торговцы. Скорее всего, фризы или сирийцы, – отозвался с другого борта Свивельд, зачем-то надевая шлем. – Будем захватывать? – Он присел и принялся расталкивать Овара и Торна.

– Нет. Только говорить. Но надо быть настороже в этих местах, клянусь Фрейей, – ответил Вишена и повернулся к Рагдаю: – Продолжай про монаха. Я пока ничего не понимаю.

– Слушай. Эгидия убили за день до того, как мы решили отплыть из Константинополя, – сказал Рагдай, наблюдая, как варяги просыпаются, тянутся хрустя костями, пьют воду из бочки, ныряя туда с головой, а Торн, кряхтя, усаживаясь на борт, свешивает задницу над водой и, блаженно улыбаясь, справляет нужду.

– Мы были в толпе у ипподрома. Ждали начало скачек, на которые должен был приехать сам император. Скачки, Вишена, – это когда лошадей впрягают в лёгкие двухколёсные повозки и они мчатся наперегонки. Тот, кто приходит первым, получает славу и золото. Собралось столько людей! Ромеи, сирийцы, иудеи, склавены, тюркуты… Там был весь мир! Ждали, что император будет бросать серебряные монеты. Кого увидел в толпе Эгидий, я не знаю. Он побежал, что-то крича… Было шумно… Когда проехал император, монах лежал, весь в крови от ударов ножа. Никого рядом не было. Он только шепнул: «Уходите… Они убьют и вас…» Со мной был Креп. Он поднял Эгидия на плечо и понёс. У городских терм я увидел, что за нами идут трое в тёмных одеждах. Пришлось лезть на акведук и идти по колено в воде, а потом спуститься под землю. Они не отставали. Но мы перехитрили их, спрятавшись в развалинах.

Эгидий умирал. У него было семь ран на груди и животе, он истекал кровью и пеной. Клянусь небом, это была страшная смерть. Мучилось его тело, и мучился его дух. Он шептал: «Рагдай, я не люблю тебя, я презираю людей, я ненавижу папу Григория, его золото и его убийц. А больше всего – епископа Бэду. Это он правит той тайной канцелярией, перед которой квесторы Калигулы – просто младенцы. Их люди везде. Они убивают…»

– Зачем ты мне всё это говоришь? – Вишена недоумённо пожал плечами. – Один Всемогущий! У меня в голове брюквенная каша. Ты устал, Рагдай. Выспись, но потом, когда расспросим торговцев. Пусть тебе приснится Один, дарящий кольца. – Конунг поставил ногу на борт и принял величественную позу, его хорошо было видно с торговых ладей, которые подошли уже совсем близко.

– Хорошо, – сказал Рагдай, поморщившись от резкого звука рога и крика Свивельда:

– Эй, вы, на ладьях! Вёсла из воды! С вами будет разговаривать конунг Вишена из Страйборга!

Рагдай сел на борт рядом с Крепом:

– Наш Вишена идёт за несметными богатствами, ведёт за собой людей и даже не хочет слушать, чьи эти богатства, где они лежат и с чем ему предстоит столкнуться. Клянусь небом, мне кажется, он теперь совсем другой.

– Нет, кудесник, он тот же Вишена, что был и три лета тому назад, в Тёмной Земле. Ты просто отвык от него, – ответил Креп и, подняв глаза к небу, добавил: – Я плохо знаю мореходство, но мне кажется, ветер прибавляет слишком быстро.

Рагдай оглядел низкие, плотные облака, выползающие из-за скалистых утёсов Зеландии, подставил лицо холодному ветру, прижал ладонью покатившееся от борта к борту берестяное ведёрко с рыбьей шелухой и вздохнул:

– Да, похоже, ты прав, шторм неминуем.

Тем временем купеческие ладьи оказались совсем рядом. Подняв вёсла вертикально и развернув паруса вдоль ветра, они сразу остановились. Тюки с товаром, укрытым рогожей, оставляли место лишь для гребцов и нескольких воинов на носу и корме. Балахоны, отливающие золотой нитью, чёрные бороды, шапки, похожие на перевёрнутые вёдра, украшенные цветастой тесьмой, длинные изогнутые ножи за накрученными поясами выдавали в них сирийцев.