Я помню… Я помню, что ты родился солнечным майским днем. Вовсю щебетали птицы, заливаясь неистовыми руладами, но тебе было все равно, ты еще толком не понимал, что с тобой происходит. Да и я деталей не запомнила. Лучше скажи, помнишь ли ты лето? Да-да, наше лето, когда мы в жаркий день собирались на веранде и пили чай, поглощая при этом такое невероятное количество варенья, что бабушка называла нас в шутку троглодитами. Вокруг банок со сладким лакомством – его даже не успевали перекладывать в вазочку – кружились осы. Поначалу они казались нам безобидными, но потом одна из них больно укусила твою младшую сестру Клавдию. Ей тогда исполнилось всего три годика. У нее распух палец, и даже, помню, образовался небольшой нарыв. Тогда мы объявили осам войну. Мы закрывали их крышкой в банке с недоеденным вареньем, их крылья начинали слипаться, и они захлебывались в сладкой смерти. Мы отлавливали их ложками и выбрасывали. Потом, когда нарыв у Клавдии прошел и все о нем забыли, это стало обычным развлечением. И когда мама спрашивала детей, почему они так не любят ос, Клавдия отвечала: «А почему они едят наше варенье?»

Лето… Зной днем и спасительная прохлада ночью. Помнишь, как в полнолуние мы любили выбираться из нагретых маленькими тельцами постелей, быстро собирались и с тревогой в сердце выбирались через окна спален на улицу, сбивались в кучку на пыльной дороге, боясь показать друг другу свой беспричинный страх – страх ночи. Простой, детский, безотчетный. Однако, несмотря ни на что, мы осторожно прокрадывались к древнему амфитеатру, который сохранился в нашем городе еще со времен Римской империи и напоминал Колизей. Лунный свет тихо озарял циклопическое сооружение, оно казалось творением нерукотворным, возникшим само собой с начала времен. Любой шорох тогда становился громким, словно крик. Удар колокола на часах – словно гром – возвещал полночь.

Твой брат Радич, который был взрослее на два года, незадолго до этого заболел воспалением легких и умер. Поэтому ты, на правах старшего, рассказывал всякие страшилки. В одной из них ты упоминал гладиаторов, погибших на арене амфитеатра, души которых оживают в лунном свете. Гладиаторы бесшумно надевали доспехи, вкладывали в ножны свои короткие мечи – гладии – и плотно сомкнутым строем шли навстречу друг другу, чтобы сразиться на арене. Их души еженощно воскресали, с тем чтобы в тысячный раз принять ту смерть, которая настигла их многие сотни лет назад. Все ребята слушали тебя с открытыми ртами, а младшая сестра Клавдия даже иногда плакала. Ты утешал ее, приговаривая, что все это выдумки, что все это понарошку, но она не верила и упрямо твердила: «Если все понарошку, то откуда ты это взял?»

Мы возвращались домой, стараясь так же тихо, как и уходили, пробраться к себе в комнату. Иногда нам это удавалось, иногда мы получали нагоняй от родителей, которые, впрочем, смотрели на детские шалости сквозь пальцы, поскольку в нашем городке даже ночью было безопасно, и самое большое, что могло произойти, – малышка Клавдия, долго проплакав, наутро вставала с красными глазами.

Ты рос слабым мальчиком, часто болел. Поэтому всем казалось странным твое увлечение волейболом. Ты был, пожалуй, талантлив, и почти все, за что брался, получалось у тебя хорошо, если не блестяще. Так и с волейболом. Тебя даже взяли в клуб. Ты стал принимать участие в юношеских соревнованиях с командами из других городов. Помню, предстояла важная игра с командой из Пореча. Перед ней ты очень волновался, поскольку был самым невысоким игроком из обеих команд. Справедливо или нет, но ты просидел на скамейке запасных почти весь матч.

Ты очень переживал, болея за своих. Игра выдалась крайне сложной. Четыре тайма было сыграно с общим счетом 2: 2, шел пятый. Ребята из Пореча побеждали с небольшим перевесом, однако подача перешла к вашей команде. И тут тренер решил выставить на замену нового игрока, выбрав тебя.

Когда ты выходил на поле, у тебя тряслись ноги, но ты делал все, чтобы не показать свое волнение. Тебя сразу выставили на подачу, сердце у тебя колотилось, как динамо-машина. Ты высоко подбросил мяч и ударил по нему, но, так как руки дрожали, удар вышел слабым, как шлепок по попке младенца. Мяч даже не перелетел через сетку. Все взоры зрителей и игроков обеих команд обратились к тебе, ты готов был провалиться. Но такое бывает только в сказках, и ты не провалился, а вошел в круг, несмотря на неодобрительное шушуканье товарищей по команде. Тренер сразу хотел тебя заменить, но почему-то этого не сделал. А игра продолжалась, и, напрягая все силы, вы добились ничьей.

Однако, согласно непреложному закону игры, нужен победитель и побежденный. Борьба за решающее очко продолжалась довольно долго, подача снова перешла к тебе, и тренер снова не стал тебя менять. За время игры ты уже хорошо почувствовал мяч и был больше уверен в себе, чем в прошлый раз, хотя вся твоя команда старалась на тебя не смотреть и уже приготовилась к тому, что у тебя опять ничего не получится и придется снова отыгрываться. Ты высоко подбросил мяч и изо всех сил, но вскользь хлопнул по нему. Нельзя сказать, что удар сорвался, нет, он получился стремительным, крученым и острым, как лезвие бритвы. Мяч прочертил площадку, перелетел, к всеобщему изумлению, через сетку и, подобно яблоку Ньютона, обрушился вниз за ее пределами, будто наконец подчинился законам земного притяжения.

Спортсмены по ту сторону сетки даже не пошевелились, следя, как загипнотизированные, за полетом твоего мяча или, возможно, думая, что он вот уж точно не перелетит через сетку.

Счет стал на одно очко в вашу пользу, но для победы требовался отрыв в два очка.

Ты снова подавал, и снова взгляды твоих товарищей по команде устремились на тебя. Публика замерла в ожидании и сверлила тебя взглядами – или, по крайней мере, так тебе казалось, – но ты никого не замечал. Для тебя в этот миг существовал только мяч, площадка и солнце, которое било тебе в глаза, когда подброшенный мяч опускался на руку, рассекавшую воздух, чтобы в определенной точке с ним соединиться. В этот удар ты вложил всю свою силу, всю досаду, весь страх поражения. Мяч взлетел высоко над полем, раздался дружный выдох, все были уверены, что на этот раз он перелетит через поле, взвившись к солнцу, но немного до него не долетев – всего каких-нибудь сто пятьдесят миллионов километров, – он, как бомба, неожиданно прервав свой полет, обрушился на поречцев, которые тоже думали, что будет перелет.

Решающее очко, принесенное команде, вызвало гром аплодисментов в твой адрес. Или тебе это опять показалось? С тех пор ты почему-то разлюбил волейбол, хотя команда благодарила тебя и считала, что ты многое сделал для победы. И спортом вообще больше не занимался.

После школы ты толком не успел выбрать себе будущую профессию. Конечно, как и все мы, ты часто дежурил в лавке отца, торгующей всем помаленьку – от овощей с нашего огородика до деревянных безделушек, на которые был горазд отец.

Началась война.

Не знаю почему, но, когда в наш городок заходила колонна немцев, откуда-то взялась бумага. Ворохи бумаги. Они летели из подъезда, словно лепестки роз к ногам триумфаторов. Но это была бумага, всего лишь бумага и даже не листовки, агитирующие за Третий рейх. Грохот солдатских сапог гулко разносился по окрестностям в абсолютной тишине.

Ты помнишь, почему тогда твоя младшая сестра Клавдия попала в гестапо? Лично я – не помню. Но тебе тогда пришлось записаться в армию, чтобы ее отпустили.

Где ты воевал? Дома не получали от тебя никаких весточек…

Замерзал ли ты в окопах под Ленинградом? Горел ли в южнорусских степях летом, терпел ли изнуряющий зной в наступлении на Сталинград, а потом столь же жестокий холод, когда отступал? А может, тебя забросили на Кавказ, и ты шел в составе небольшой экспедиционной группы, постоянно опасаясь попасть в засаду? Может, ты даже попал в нее. Может, тебя взяли в плен, но ты бежал из него, а возможно, после атаки ты тащил на себе раненого, истекающего кровью товарища. Тащил неизвестно куда, ибо давно сбился с курса, так как с географией у тебя со школы было неважно. Твой друг или товарищ умер у тебя на руках, и дальше ты шел в одиночестве, пока случайно не наткнулся на свою часть и не рассказал о гибели группы.

Впрочем, с чего я взяла, что ты обязательно был пехотинцем? Может, ты был артиллеристом или танкистом и, как все остальные, ругался грязными словами, когда зимним утром приходилось разогревать баки с застывшим топливом, разжигая с риском для жизни под ними костер. На мир ты глядел сквозь специальную щель, не видя, как падают солдаты, сраженные снарядами, в том числе и твоими, как гусеницы танка перемалывают все, что под них попадает… Не исключено, что ты из слабого мальчика превратился в завоевателя, гордился своей черной формой – этого я знать не могу.

Я помню, как ты попал в госпиталь. Острый запах карболки, перекиси водорода, свежих бинтов и разлагающихся человеческих органов. Там ты рассказал несколько историй, свидетелем которых ты невольно оказался. Когда-нибудь и я о них поведаю. Не сейчас.

В госпитале сначала думали, что рана неопасная и ты быстро пойдешь на поправку, но все оказалось совсем не так. Ты вроде начал поправляться, но потом отчего-то тихо умер. Вся семья горевала о тебе, особенно твоя младшая сестра Клавдия. Она даже написала стихи в память о тебе.

Твой младший брат Мирослав, вернувшись из немецкого плена, стал учителем истории. Он написал хороший учебник.

Твоя средняя сестра Дженана работала акушеркой в местной больнице, и ей благодарны многие матери.

Твоя любимая сестра Клавдия стала профессиональным краеведом и выпустила занимательное исследование, посвященное нашему амфитеатру и гладиаторским боям. Она издала еще много других книжек, но эта была наша самая любимая.

Твой третий, самый младший брат, Горан, родившийся незадолго до того, как ты ушел на войну, стал ученым, но его исследования были не особенно востребованы, и он тоже начал преподавать. По вечерам он приходил, ужинал со всеми, потом шел к себе наверх, на чердак, туда, где вы, мальчишки, когда-то любили играть в солдатики, и выводил формулы, делал чертежи и исписывал тонны бумаги, которую твоя мама потом аккуратно складывала в стопочки. В его исследованиях она ничего не смыслила, и, когда ей случалось поместить в стопку не тот листок, он жутко ругался, так что крики были слышны и на веранде, где все мы любили пить чай. Только теперь с нами не было тебя, и осы уже не слетались на варенье.

Меня же – ты понимаешь – не стало вместе с тобой.

8 октября 2005 г., Москва

Дар Прозерпины

(урбанистический инфернальный роман)

Денису Бунееву – другу и хорошему человеку

Ранним весенним утром Виктор Подольский шел на работу. Холодок приятно будоражил нутро. Виктору подумалось, что западный человек зашел бы утречком перед работой в кофейню, оприходовал бы чашечку горячего капучино и весь день пребывал на подъеме. Такая мысль, посетив единожды, уже не покидала Виктора. Тем более рядом случилось кафе. Виктор задумчиво посмотрел на дверь с огромным амбарным замком. Табличка соответствующего содержания, для тех, кто не понял намека, взглянув на замок, перекосившись, небрежно болталась на двери с внутренней стороны. Однако время работы кафе, как следовало из надписи большими желтыми буквами, с 8.00 до 21.00, ежедневно. Часы показывали 8.14. Возможно, часы Виктора и спешили немного, но не на четырнадцать же минут, в самом деле!

Виктор замедлил шаг и задумчиво поглядел на заведение. Быть или не быть? Пить кофе или не пить? Пить. Определенно пить. Двух мнений быть не может. Хотя, конечно, кофе – удовольствие по нынешним временам не из дешевых. Пятьдесят рублей за чашечку при зарплате служащего в три с половиной тысячи! Это ж надо! Тем не менее, очень уж хотелось почувствовать на губах и во рту вкус приятного терпкого напитка. Кофе со сливками. Мечта. Нет, страсть! Так пить или не пить? А-а! Виктор махнул рукой в прямом и переносном смысле – прощай заначка – и сделал шаг в направлении кафе, но тут же остановился как вкопанный.

Он вспомнил, как посещал подобное заведение пару месяцев назад. Причем, если ему не изменяет память, именно это кафе. Весна начиналась как-то вяло, было холодно, кругом лежали мартовские сугробы, опаленные чернотой, и, так же как сегодня, Виктору до чертиков захотелось согреться и поднять себе настроение перед работой. Тем более (он это хорошо помнил) была пятница – день после зарплаты. Ну разве не заслужил он законного права по случаю получения честно заработанных грошей спустить их хоть немного на свои удовольствия? Без сомнений, заслужил. В кругу своих товарищей он не слыл транжирой, напротив, был очень экономным человеком. Жизнь научила считать копеечку. Но если себе во всем отказывать, к чему такая жизнь?

Так вот, в тот раз, когда он заглянул в эту кофейню, вечером на толкучем рынке он лишился денег. Украли. Нет, не всю зарплату, только треть: то, что тогда было в кошельке, но как же обидно! С кофе это, конечно, никак связано не было. Совпадение в чистом виде. Или не совпадение? И за отличное начало дня пришлось расплачиваться вечером? «Однако не стоит быть суеверным», – решил Виктор и твердой походкой направился в кофейню. Подойдя к двери, он настойчиво постучал. Подождал. Еще постучал. Только после третьего стука ему открыла немолодая женщина в переднике, вынырнув откуда-то с черного хода. Безмолвно впустила его, устало окинув невыразительным взглядом. Отсутствие каких-либо эмоций у людей Виктора всегда настораживало. В самом деле, она ведь могла обрадоваться первому посетителю, в конце концов, он не «забесплатно» зашел, а купить чашечку кофе. С другой стороны, если кофейня вовремя не открылась, пришлось даже постучать, значит, официантка была чем-то занята или вообще опоздала на работу. В таком случае его нетерпеливый стук должен мог бы вызвать негативные эмоции. А тут – ничего. Пустота. Странно!

Подольский окинул помещение взглядом: типичное для своего времени. Кругом стояли столики с опрокинутыми на них сиденьем вниз стульями, чтобы уборщице легче было протирать полы.

Женщина прошла вперед Виктора и сняла пару стульев со стола перед барной стойкой, как бы приглашая его именно туда. Виктор не видел причин отказываться и устроился на предложенных местах. Правда, перед его взором маячили два стула ножками вверх, но это не страшно. Что в этом такого?

– Молодой человек, вам чего?

– У вас кофе со сливками есть?

– Конечно.

– Чашечку, пожалуйста.

– Большую или маленькую?

Виктор задумался. Конечно, по совести, ему хотелось большую. Но что в ней толку? Он же пришел лишь согреться и попробовать кофе, а не распивать целый день или полдня. Тем более в конторе есть электрический чайник – пей себе чай хоть целый день почти бесплатно (сотрудники скидывались после зарплаты на чай и сахар, и на всех выходило совсем немного). Так что, как следует поразмыслив, Виктор остановился на маленькой чашке.

Официантка невозмутимо ждала, пока он определится, в любом случае посетителей пока не было, и он никого не задерживал. Она не стала записывать заказ в блокнотик, лишь спросила, сколько сахару он будет.

– Два кусочка, пожалуйста.

Приняв заказ, официантка, она же бармен, удалилась за стойку готовить кофе. Через минуту она позвала Виктора:

– Ваш кофе готов. Платить сразу будете?

– Да, сразу.

– Пятьдесят пять рублей.

– Как так? – невольно опешил Виктор. – Было же пятьдесят?

– Да когда это было, молодой человек, уже месяц почти как пятьдесят пять, на ценник посмотрите.

Виктор округлившимися от неожиданности глазами посмотрел на галерею ценников, правда, кофе со сливками там не нашел. Спорить не стал: разница-то небольшая. Он отсчитал официантке деньги – пяти рублей не было, пришлось дать шестьдесят.

– Сдачи пока нет, – сообщила она, – подождите, может, у следующего клиента будет мелочь, если у вас нет.

Виктор порылся в карманах, пяти рублей не нашел. Только три. Вот досада! Пришлось, несолоно хлебавши, отойти от стойки и, попивая кофе, терпеливо ждать следующего клиента. Ладно, бывает. Зато урок на будущее – всегда носить с собой мелочь. Как минимум десятку, ну, или пятерку. А то ведь бывает же! «Впрочем, шут с ними, с деньгами. Не в них счастье», – утешал себя Виктор, удобно устроившись на стуле и озираясь по сторонам.

Ничем не примечательная кофейня, зато чисто, уютно. По стенам развешаны старые фотографии каких-то улиц, площадей, церквей. Виктору даже показалось, что он узнал одну из них.

Под стеклом барной стойки красовались пирожные, булочки и торты. В неимоверных количествах были представлены круассаны, тарталетки, безе и прочие сладости, которыми славились пекарни города. Изучив от скуки весь ассортимент, Виктор принялся смотреть на улицу сквозь аккуратные ряды ножек стульев. Сначала ничего не происходило. Город лениво просыпался. Потом с улицы стали чуть слышно доноситься завывания старого патефона, натужно выводившего какую-то древнюю звукозапись, возможно, Шаляпина. Интересно, кому пришло в голову в столь ранний час слушать музыку?

Какой-то человек в кепке и длинном пальто – будто и не конец мая вовсе – вышел из подъезда и, не оглядываясь по сторонам, засеменил по тротуару, отгороженному от улицы рядом кустов и невысоких деревьев. Детишки гурьбой пронеслись в школу с ранцами за плечами. Так и должно быть. Что может случиться нового в нашем городе? Скоро совсем станет тепло. Да к тому же конец месяца. Соответственно, скоро – начало следующего. А это значит, что через несколько дней могут и аванс подкинуть. Хотелось бы, конечно, побыстрее. А то все траты, да траты. Ох уж эти непредвиденные расходы!

Впрочем, сейчас Виктор старался думать об этом поменьше, пытаясь мыслями воспарить к чему-нибудь прекрасному, возвышенному. Например… например… к чему бы воспарить? Стихи сочинять он не умел, впрочем, как и прозу. Спортом никаким не увлекался. В партиях, обществах и клубах не состоял. И решил он подумать о том, как его непосредственный начальник выйдет на пенсию… Подойдет к Виктору директор – большой-большой человек – и скажет: «Слушай, Виктор, тут такие пироги, руководство твое уходит. Наверное, знаешь куда… Не знаешь? На пенсию. На пенсию он собирается, пришло время. По такому случаю хочу сказать, принимай-ка ты дела, друг мой. Ты у нас человек опытный, более десяти лет работаешь, ответственный, никогда на работу не опаздываешь. В общем, давай дерзай». Но нет, увы, начальнику недавно лишь за полтинник перевалило, он еще в строю и уходить никуда, конечно, не собирается. Ладно, помечтать-то ведь можно… Виктор снова посмотрел на улицу. Ого! Знакомое лицо. Никак наш почтальон Фрумкин. Интересно, куда он так спешит?

Любопытство вдруг настолько одолело Виктора, что он, оставив недопитым кофе где-то на глоток и совершенно забыв о том, что должен дождаться следующего посетителя и получить причитающуюся сдачу, схватил портфель и выбежал на улицу.

* * *

Утро у Льва Фрумкина выдалось ничем не примечательным. Рабочий день почтальона начинался гораздо раньше, чем у других, но, правда, и заканчивался в 17 часов. Проснувшись по будильнику затемно, он встал с кровати, попав, как обычно, ногами сразу в тапки. Потянулся. Зевнул. Мелькнула мысль, не взять ли гантели? Да ну их, эти гантели. Успеется. Лучше позавтракать как следует да побриться. В туалете по-человечески с газеткой посидеть. Фрумкин так и сделал. Включил радио. Нагрел чайник, сварганил пару бутербродов с сыром, поджарил яичницу из двух яиц. Не подгорела – хорошо! Из бубнежки диктора он разобрал лишь то, что президент позитивно оценивает перспективы российской экономики и считает, что ни о какой финансовой нестабильности речи быть не может. Значит, все будет идти своим чередом.

На этой радостной ноте почтальон побрился горячей водой, которую еще не отключили на профилактику. Надо наслаждаться, пока дают, потом месяц придется разогревать в котелке или даже – брр – умываться и бриться холодной водой, всё потому, что не успеваешь к началу рабочего дня, поскольку утром лишние десять минут позволяешь себе понежиться в постели.

Сегодня все прошло гладко, как Фрумкин того и хотел. Сытый и вполне довольный жизнью, он закрыл дверной замок на два оборота, спустился по лестнице на первый этаж, где, по привычке, оценил быстрым взглядом состояние всех почтовых ящиков. Фрумкин любил, чтобы ничего из них не торчало и сломанные дверцы, даже если у хозяев соответствующих квартир не было желания их заменить, не выглядели как подбитая техника на поле сражения. Рекламные листки трех-четырех компаний, взывающие к установке окон ПВХ, новой сантехники и фильтров, он аккуратно подобрал с пола и сложил стопкой на верхний ящик. Потом еще немного в задумчивости постоял, как бы не желая расставаться с домом, и не торопясь вышел из подъезда.

Утренний холодок почему-то пробрал до костей. Или погода тут ни при чем? Может, все дело в каком-то неприятном чувстве, ни с того ни с сего нахлынувшем на Фрумкина? Ерунда! Почтальон даже с досады махнул рукой и бодро покатил пока еще пустую сумку-тележку по изрезанному трещинами старому асфальту в направлении Главпочтамта.

Вдали яркая полоса света прорезала горизонт. Из груди Фрумкина непроизвольно вырвался вздох. Новый день. Новая жизнь. Что он готовит, этот новый день? Кто знает? Кто этот кто, что в положенное время отправит солнце за горизонт, проследит за тем, чтобы на градусниках была определенная температура, заставит людей совершать те или иные поступки? Фрумкин вздохнул. Сегодня где-то кто-то родится. Кто-то, наоборот, умрет от старости или болезни, а может, и под колесами машины. Миллионы людей по всей стране и миллиарды по всему миру пойдут на работу. Миллионы и миллиарды вернутся. Кто всем этим движет? Кто заставляет людей подчиняться избранному ими ритму? Для миллионов и миллиардов людей этот день станет лишь одним, ничем не примечательным майским днем, а для других, конечно, меньшинства, возможно, обернется некой неожиданностью.

Войдя на почту и кивнув вахтеру, Фрумкин расписался за ключ в книге прихода.

– Лёва… Это самое… Ну, там… О тебе, в общем, спрашивали… – промычал из своего закутка вахтер.

– Кто?

– Ну, там… ожидают тебя…

– Кто?

– Важный какой-то, сказал, что срочно, это самое, нужен почтальон.

– Странно, с чего я вдруг кому-то понадобился?

– Ну уж, Лёва, тебе виднее. Я же не следователь и не прокурор, в самом деле!

Фрумкин поглядел в книгу прихода, перед ним никто не значился.

– А что, этот посетитель даже не расписался?

– Как не расписался? Расписывался, посмотри внимательней!

– Да нет же, ничего тут нет.

– А на предыдущей странице?

Фрумкин перевернул страницу, но и там ничьей подписи не обнаружил: ни знакомых, ни незнакомых. Тем более под сегодняшним числом. Голова вахтера вылезла из окошечка и тоже внимательно рассматривала книгу прихода.

– Дай-ка я посмотрю, я же видел, как он расписывался. Сам ему ручку давал, – сказал вахтер, напяливая на нос очки.

– Да нет же, дядя Ваня, нет тут ничего… А не могли вы… Гм… Забыть…

Фрумкин на всякий случай посильней втянул ноздрями воздух. Нет. Перегаром от дяди Вани не пахло. Куревом – пахло, а водкой – нет. Или что дешевая да крепкая махорка забила перегар? Да нет, вздор, перегар ничем не забить. Во всяком случае, опытный в таких делах почтальон сразу бы узнал всю горькую правду. Но спиртным не пахло. Тогда что это за чертовщина? Или у него с головой на старости лет не в порядке? Тоже не похоже, так как уличен в маразме еще ни разу не был.

– Ну, так что? – еще раз спросил дядю Ваню Фрумкин, хотя прекрасно понимал: делать нечего, запись из воздуха не появится.

– Лёв, ну не знаю я… странно. Это самое… Ведь точно помню, отмечался он. Минут за пятнадцать до твоего прихода появился. Спросил, это самое… дежурного почтальона. Я сказал ему, чтобы подождал в коридоре – пока тебя нет. Не выставлять же человека на улицу? Правда?

– Ладно, дядя Ваня, разберемся. – Фрумкин попытался закончить разговор на мажорной ноте. Зачем пожилому человеку расстраиваться лишний раз?

Он взял ключи и отправился в отдел доставки, на ходу включая свет в темных коридорах. Подойдя к нужной двери, Фрумкин остановился. Где же посетитель? Он обошел все коридоры, но его не заметил. Заблудился? Вряд ли. Где тут можно заблудиться? Мистика какая-то. Или посетителя и не было вовсе, а дяде Ване померещилось. Старый человек. Давно на пенсии. Всю ночь, наверное, телевизор смотрел, вот под утро и привиделось…

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4