Зона отчуждения

Клятва: «Я, …. Дмитрий Александрович, гражданин Украины и украинец, верный сын героического русского народа, клянусь, что не останусь в стороне, не выпущу из рук оружия, пока последний украинский свидомый фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен. За сожженные города и села, за Луганск, Донецк, Славянск, за одесситов 2 мая, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия, издевательства над моим народом, я – … Дмитрий Александрович, гражданин Украины и украинец клянусь мстить именно украинским нацистам жестоко, беспощадно, неустанно: кровь за кровь, смерть за смерть. Я клянусь всеми средствами помогать армии Новороссии уничтожать бешенных свидомых украинских псов, не щадя своей крови, своей жизни. Клянусь уничтожать едыну Украину везде, где я буду каждую минуту моей жизни, потому что это – фашистская страна не имеет право на существование. Я … Дмитрий Александрович гражданин Украины и украинец клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и свой народ Новороссии в рабство кровавому бандеровскому свидомому фашизму. Эта малышка и эта женщина убиты сегодня киевскими карателями в Горловке. Я не забуду о них, а если я забуду о них, ты, Господь, на небесах забудь обо мне!».

Неисповедимы пути истории: в стране, где возник фашизм, в здании Рейстага теперь обновили надписи советских солдат, которые расписывались там, дойдя до Берлина и победив гитлеровскую Германию. Сейчас в этой Германии и в этом Берлине – в центре немцы поставили памятник жертвам Холокоста. А в городе, где под ногами тлеют кости погибших солдат и убитых мирных жителей, где Бабий Яр – сейчас идут строем с фашистской свастикой внуки пособников нацистов. И все-таки внуки не тех героев, кто на разных фронтах умирал за свою родину и свои семьи. Главное ничего не путать и не смешивать, – думал Николай. Однако, город-герой Киев – уже не герой (это имя решили убрать), потому что все перевернулось в мире: герой теперь Бандера… и те, кто идет под его портретами, как эта рыжеволосая девчушка с радостными от счастья глазами, у которой спрашивают: «Что ты чувствуешь, когда несешь этот портрет?», а она отвечает: «Я чувствую гордость, что я украинка». Они не знают и не читали, что думали об украинском народе сами «великие фюреры», которым служили тогда и служат теперь даже их теням:

Ноябрь 1941 года. Геринг: «Украина? Я планирую грабить ее… Правда, очень скоро там вымрет от голода от 10 до 15 миллионов человек. Но это даже хорошо, неполноценные расовые единицы необходимо сокращать».

Из письма М. Бормана А.Розенбергу (23 июля 1942 г.):

«Украинцы призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение украинцев нежелательно… Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек – это будущий враг. Мы можем оставить им религию как средство отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для продолжения жизни».

Ноябрь 1942 г. Кох имперским руководителям: «Украина является для нас лишь объектом эксплуатации, она должна оплатить войну, и население должно быть в известной степени как второсортный народ использовано при решении военных задач, даже если его надо ловить с помощью лассо»…после того, как из них будет выжата вся рабочая энергия,…можно будет превратить в котлету поляков, украинцев и всех тех, кто находится поблизости, и неважно к чему это приведет».

А в это самое время ОУН-УПА, батальон «Нахтигаль», дивизия СС «Галичина» и прочие – присягали, присягали, присягали своему фюреру. Они и сейчас выбрасывают руку вперед в приветствии, и сейчас русские для них – враги. Как будто время остановилось, стрелки заржавели, всё повернулось вспять. Николай не очень верил в то, что подобная информация была неизвестна украинским лидерам тогда: газеты читали, в языке поднаторели… Бандера, Шухевич – те уж точно читали… Да, это тот самый Шухевич, памятник которому стоит в городе Ровно. И это тоже Шухевич: «Пусть из 40 миллионов украинского населения останется половина – ничего страшного в этом нет».

2014 год. Киев. Ирина Фарион: «Наш перший ворог – Москва. Це i є наша нацiональна дорога. Це і є наша программа i план дiй. Вставайте, кайдани порвiти, i вражею злою кровью волю окропiти!»

Государство, построенное на ненависти к другому народу – обречено, потому что ненависть – это тьма, а она исчезает с появлением света, – думал Николай, слушая эти истерические нацистские вопли.

Они и немцам тогда служить стали, да хоть черту-дьяволу – только бы против русских. Ненависть к москалям и ко всем, кто не украинец – тема древняя и дремучая по своей кровожадности. Даже немецкий историк В.Брокдорф удивляется этому и пишет, что вояки ОУН-УПА «своим внешним видом напоминали окровавленных мясников». И далее из воспоминаний: «Они взяли в зубы длинные кинжалы, засучили рукава мундиров, держа оружие на изготовку. Их вид был омерзителен, когда они бросились в город… Словно бесноватые, громко отрыгивая, с пеной на губах и с вытаращенными глазами неслись украинцы по улицам Львова. Каждый, кто попадался в их руки, был казнен».

Шукевич А. Шептицкому (да, тому самому идеологу «незалежности» – польскому графу и даже митрополиту, говорившему, что «Украинский национализм должен быть подготовлен к всяческим средствам борьбы, не исключая массового физического уничтожения, хотя бы и жертвой миллионов человеческих существ»). Так вот ему Шухевич пишет:

«Ваша святейшая экселенция! У нас дела идут хорошо, немцы удовлетворены нашей работой».

Николаю было страшно и омерзительно читать это, потому что все восставало в нем при словах «украинский народ» в этих документах. Был и другой украинский народ, и его было больше. Попытки немцев сформировать крупные регулярные войска за пределами Галиции с треском провалились. Предателей не нашлось в среде, так называемых и так ненавидимых нынче восточных украинцев, этнически близких к русскому народу. Это там партизаны и подпольщики уничтожили фашистов, оккупировавших их территорию, больше, чем все армии Западной Европы вместе взятые. Теперь их памятники разрушают, буквы из их имен выковыривают с обелисков у вечного огня. Те, кто учил украинцев другой истории, не написали настоящей правды о своих «героях», потому что эта была бы слишком страшная правда, но может быть тогда у многих парней хватило бы ума не вставать под портреты фашистских вождей, которые готовы были признаться во всем на процессе в Нюрнберге: в убийствах, в поджигательствах, в отравлении колодцев, в казнях и пытках, в выкалывании глаз, но только не в том, что они и не думали о всей Украине. Может быть еще и потому, что бандеровцы и иже с ними не такие уж были украинцы, в этническом смысле этого слова, чем сейчас истерично упиваются их последователи. Плевать им было на Украину – они рвались в Германию. Такую правду им бы не простили потомки, и это понятно.

Из протокола заседания Гитлера с руководством Рейха (16 июля 1941 г.)

«Крым должен быть освобожден от всех иностранцев и заселен немцами. Старо-австрийская Галичина также станет территорией Рейха».

Никто и не собирался сажать украинских лидеров на трон и давать «незалежность», и устраивать какое-то мифическое Украинское государство.

Кох (август 1943 г.): «Что ж, это разумно: позволять националистам болтать про государственную независимость и прочие подобные глупости. Когда придет время и Москва упадет к ногам Фюрера, эти преступники и самозванцы получат свою клетку».

Что ж они выбрасывают руку вперед? Кому служат? Кому приносят присягу? Теням блуждающим в аду? О какой свободной Украине они орут, если за 15 лет население сократилось с 52 млн. до 47 млн., а 6 млн. украинцев бежали в поисках любой работы, 600 000 украинских женщин «работают» в публичных домах Запада, чтобы прокормить семью. Своих не жалко? 23 года воспитывали волчат, теперь выросли волки, готовые сожрать и тех с чьих рук ели, – продолжал свой нескончаемый монолог Николай, глядя как на экране почти дети – лет 15-17-ти на площади Львова орут: «Хто не скаче, той москаль», и прыгают, прыгают, кто выше, чтоб не быть москалем, как сумасшедшие. Что-то среднее между гитлерюгенд и советской военизированной игрой «зарница» (но та была игрой, а тут всё взаправду: обучение борьбе и науке убивать, – думал он). «Хто не скаче – той москаль!» Паранойя! Если бы они читали историю и документы, и письма, которые читал я, вот что было бы самой настоящей и стопроцентной прививкой от этой заразы. Современные немцы давно это поняли и осознали, и отторгли из себя, а современные украинцы правого сектора готовят поход на Москву, после того, как разберутся со своими «москалями» внутри страны: «Слава Украині!» И еще громче, и чтоб весь мир содрогнулся: «Героям слава!»… Было это уже. Было и прошло, И вы пройдете, как морок, – говорил Николай, чувствуя, как сжимаются его челюсти…

«Батькам слава!» Когда-нибудь потомки проклянут и предадут анафеме их. Сейчас, к сожалению, он не мог изменить сознание даже тех людей, с которыми его связывала одна земля и одна история, и даже одна родная кровь. Зона отчуждения захватывает все большую территорию, вытравливая невидимой радиацией ненависти все, что было живого, радостного и светлого в его народе – таком хлебосольном, гостеприимном, таком веселом. Он продолжал верить, что таких людей больше, просто они запуганы, оболганы, и будто в тумане каком-то… Зона отчуждения… И только время рассудит по какую сторону находятся зараженные, больные, а по какую – здоровые.

5.

Теперь он чаще вспоминал отца, как будто чувствовал его рядом. Возможно, это мысли Николая притягивали его душу из чистых небес на грешную землю, на свою землю, где творилось такое, чего бы он не смог ни понять, ни вынести, если бы был жив.

– Хорошо, что отец этого не видит, – сказал Николай жене, – он точно бы на майдан пошел, надев все свои ордена и медали, встал бы перед этими черными воронами Бандеры… А если бы он прочитал украинские учебники по истории? А.Козинский (10-11кл.): «УПА была народной армией. Тысячи украинцев отдали свою жизнь за свободу Украины», а в учебнике С. Синило понятие «Великая Отечественная» заменено на «советско-германскую войну», и далее: «Многие украинцы находились в партизанских отрядах. Однако, многие из этих отрядов контролировали представители НКВД, и эти отряды действовали по их указке». Вот как можно одной похабной и лживой фразой перечеркнуть подвиг людей, отдавших свои жизни, борясь с фашизмом. Теперь нынешние фашисты дают оценку жизни моего отца?

Он как будто услышал его голос:

– И пусть бы они стреляли в меня за то, что бил эту нечисть, и их бы своими руками удушил… Всё бы сказал им.

Что «всё»? Кому говорить? Тем, которые вышли получить свободу, а их просто использовали, как всегда? Или тем, кого все эти годы учили только ненавидеть русских?

Он помнил, как отец рассказывал ему о войне:

– Там в человеке появлялось иногда какое-то особенное чувство или состояние, которое даже не объяснишь: будто ты сам становился другим, и силы откуда-то тебе посылаются, когда их уже совсем не оставалось. Разве теперь представить, что человек может не спать по несколько суток, проходить столько километров за день, мокнуть под дождем, замерзать в снегу и при этом не болеть всякими там простудами? Я не видел никого с насморком даже… А внутри вроде дверца открывалась в куда-то, что раньше заперто было от тебя: начинал тогда чувствовать так глубоко, что будто наперед всё видел. Друг у меня был, и вот перед боем сидим курим, еще с нами трое бойцов рядом сидели, а он и говорит: «Убьют меня сегодня». Меня аж в жар бросило от этих слов: «Что ты такое придумал?» – крикнул ему, а он: «Знаю я всё». И вот бой начался, перебежками двигаемся: добежать до окопа осталось метров пятьдесят. Я рядом с ним бегу, и тут он повернулся ко мне, улыбнулся как-то странно, и упал. Я даже не понял сразу, что случилось, не заметил пули, их столько там свистело вокруг, грохот стоял такой, что уши закладывало. Потом ночью я лежал и думал: «Почему он улыбнулся?» Ничего веселого, когда бой идет… И вдруг понял: он этим как бы говорил мне: «вот видишь, всё так и вышло, как я сказал». Страшно мне стало, хотя на войне вообще страшно, кто говорит, что не так, тот или дурак, или строит из себя героя. А со мной потом тоже случай был: увидел я за несколько минут вперед свое будущее. В бою бегу, впереди взводный кричит: «за мной, вашу мать!», а у меня вдруг мысль проскочила в голове: «Сейчас ранят», и враз – боль страшенная, ноги подогнулись – упал, из коленки кровь хлещет. Как так могло случится, что только подумал, и… Будто предупредил кто, ведь раньше мысли такой не было, старался вообще не думать об этом, всё больше Любу вспоминал, мать, себя пацаном… Ох и любил же я на речке пропадать. Как утром убегу с друзьями, так домой и не показываюсь, пока мать не придет, а уж, если она приходила, то с лозиной, и тогда – по заднице мокрой так отхлещет, а по мокрой – больно… Да, что та боль? На следующее утро – через окно вылезу, в то, что в сад выходило, и садами да огородами – опять к речке. Потом когда вырос, мать как-то призналась, что очень боялась как бы я не утонул, поэтому и лупила меня так… Но страшнее было отцу на глаза попадаться, если что не так сотворил: он только посмотрит – мороз по коже. О нем на фронте я почему-то редко вспоминал. А видение мне было один раз: сидели на отдыхе, кипяток пили, кто письмо писал, кто пуговку пришивал, кто анекдоты травил. Я о чем-то с товарищем говорил, уже не помню даже, как вдруг передо мной прямо – отец – лицо его так ясно – каждая морщинка видна. Мне под сердце кольнуло, и такая тоска напала, хоть плач, сижу, а слезы рвутся наружу. Лег, отвернулся, чтоб никто не заметил, руками закрылся, сделал вид, что сплю. А потом письмо получил, что умер отец. Сопоставил со своим видением и получилось – как раз в том момент он и явился мне, когда умирал, будто попрощаться пришел. До войны ничего подобного со мной не случалось – никаких таких прозрений… Да и что до войны было? Школа семилетка, потом училище ремесленное. Не видел еще ничего в жизни. Я ведь в 17 лет с другом своим на войну сбежал, прибавил годок себе, но вернули, потом через год уже взяли. Живой остался. А брат мой средний Коля (в честь него тебя и назвал), так он без войны погиб: в поле на мине подорвался, а кто-то говорил, что немцы убили его, но родители не нашли тела. Вот и пойми, как там судьба людьми правит: кому что дано, то и будет. Я так всегда себе говорил: «Не бойся ничего, что тебе суждено – всё твое»…

Сейчас бы Николай поговорил с ним, если бы он был жив, и рассказал бы то, что отец не успел узнать, потому что некоторые документы в его время оставались еще засекреченными, некоторые книги не были написаны или просто Николай сам не знал тогда об этом, как и о книге Роберта Кершоу, собравшего воспоминания немецких солдат из писем, дневников, в которых можно увидеть, как они воспринимали наших солдат, и отцу точно было бы интересно, и он был бы горд знать, что в той страшной войне он и его товарищи остались героями, и даже враг не мог этого не признавать. Более умные из немцев, которые уже воевали с русскими в 14-м году, говорили: «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон… Менде, – обращался к молодому обер-лейтенанту его командир в самом начале войны, – запомните этот час, он знаменует конец прошлой Германии». Это были пророческие слова. А вот воспоминания танкиста 12-й танковой дивизии Ганса Беккера: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой….». «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить»… Пехотный офицер 7-й танковой дивизии: «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из пылающих домов». «Я не ожидал ничего подобного, – признавался командир 3-го батальона 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывающего 800 человек, он говорил о том, что их обстреливало подразделение, состоявшее всего из пяти солдат, – рассказывал командир батальона майор Нойхоф батальонному врачу, – это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов». Для них это было непостижимо. А вот отец бы понял, – думал Николай, но он бы никогда не понял того, как могло случится сейчас: по его земле – по его Украине ходят фашисты, словно, вышедшие из-под земли жуткие тени тех, от которых он очищал свою страну. И как Николай мог ему это объяснить? Как вообще можно это объяснить? Перед глазами проплыли лица мамы, отца, бабушек, ему казалось, что они смотрят на него, как будто хотят о чем-то спросить, и он знал о чем, и от этого ему стало так страшно, как в детстве, когда родители думали, что он уснул, и уходили к соседям поиграть в лото или посмотреть телевизор, а он оставался один в темноте. Во тьме. Я и сейчас во тьме, – говорил он себе, – я и сейчас один…

Николай не знал своего деда: родился слишком поздно, только от матери слышал о нем, что боялись его все домашние – в кулаке держал, хозяин… Она у них жила, когда отец на фронт уехал. Невестка все же. Так свекор, хоть и старый и хворый, а со скамеечкой маленькой следом ходил: она корову доить, а он сядет и смотрит – правильно ли делает. Она – грядку копать, и он следом в сад плетется. Свекровь не обижала ее: поспать давала. Он кричит ей: «Что это она спит у тебя, как барыня?», а она: «Так молодая еще – пусть чуток поспит еще, сон сладок в ее года». Потому жалела, что сама к себе той жалости не имела и не помнила, как рабыня перед мужем была. В маминой семье совсем другие правила были. Дед мой, с ее стороны, на 10 лет старше бабушки был, и замуж она вышла за него – за вдовца с шестью детьми и еще своя маленькая (от первого мужа, что в Первую Мировую погиб). Так дедушка жалел ее, по хозяйству помогал, что в селе вообще странным считалось. Она сама мне рассказывала, какой хороший и заботливый был: «Почистит в хлеву, даже вымя корове помоет и скамеечку поставит, я приду, и только подоить останется, потому что корова мои руки знала…». Но и этого деда я не знал. А свекровь свою – бабушку мою, значит, мама даже жалела, видела, как та деда боится. Заслышит лошадь, телега заскрипит у двора: она навстречу бежит, стоит рядом – приказаний ждет. Ноги ему мыла, разве что воду только из под них не пила… Зато Николай хорошо помнил обеих бабушек, и был ими залюблен и заласкан в детстве, когда приезжал в село на летние каникулы из города (тогда они уже переехали в другой город, отец закончил институт в 40 лет, и дальше его жизнь круто поменялась). Бабушка Шура очень любила кино, это он запомнил. Привезут всех баб с поля, а возили на грузовиках открытых по грунтовой проселочной дороге, на них так трясло, что душу вытрясет, пока доедешь (он сам катался на таком грузовике), так вот, бабушка домой прибежит (все бегом она ходила как-то), в корыте руки, ноги помоет, платье другое наденет и – в клуб в кино. Фильмы привозили из города, все ждали, когда приедет «бобик» (странно так называлась эта машина – вроде клички собачьей). Ни одну картину бабушка не пропускала. Иногда Коля ходил в кино вместе с ней, но ребята смеялись, что с бабкой ходит, они как-то раньше его выросли: с девчонками уже гуляли, а ему не нравились здешние девчонки, потому что семечки все время «лузгали» и плевались шкурками от них. Ты с ней разговариваешь, а она идет с кульком бумажным, свернутым из газеты, и только плюет в сторону. Ему казалась, что и не слушает его даже – что он там говорит. А он в книжке читал о каких-то совсем других девушках-барышнях и женщинах. Да и он, наверное, не мог заинтересовать сельских девчонок, а у пацанов это лихо получалось: слышишь – хохочет уже, пищит, когда за бок ее ущипнет или еще что. Он так не умел, вот и смеялись ребята поэтому и еще потому, что городской, вроде – не такой… Как-то бабушка спросила: «Почему дома сидишь? Сходил бы погулял», он ей и рассказал, что смеются над ним. Она обняла его, как маленького, в макушку поцеловала: «Из-под смеха люди растут» – сказала, улыбнувшись. Странным ему показалось это ее изречение – не понял тогда, а потом только дошло, что она имела в виду: мол, те, над кем смеются, могут подняться и стать выше насмешников и обидчиков своих. У бабки своя мудрость была – крестьянская. Вспомнил он и какие вкусные вареники с вишней она варила, а потом поливала их медом. И ночи черные, и вечера на Украине, когда сидели они во дворе, где от крыши был протянут провод и болталась лампочка над порогом – свет, как звезда. На столе трехлитровая банка молока, которую принесла бабушка от соседки, потому что своей коровы уже не держала, трудно по годам было заниматься таким хозяйством. Молоко еще теплое – парное, вечерней дойки. И хлеб хрустящий белый тоже теплый. Откусываешь его кусками большими и запиваешь молоком, что течет по подбородку, а ты вытираешься о плечо голое, которое потом пахнет молоком. Этот вкус Николай запомнил на всю жизнь. Запомнил и как гости собирались на свадьбу его двоюродного брата. Столы вместе составили, клеёнки цветастые разостлали на них, чтоб красиво было. И тарелки, и стаканы, и блюда большие с мясом, с картошкой. А лук пучками зелеными прямо на стол клали, и чеснок молодой еще с перьями, и укроп, а редиску в миске эмалированной большой. Никогда он больше не ел такой редиски, как в детстве своем. Все суетятся, громко разговаривают: и русские, и украинские слова перемешивают, смеются тоже громко. Милый суржик, незабвенное «шо?». «Ти дивись на нього, який парубок вже росте!» – хлопали его по плечу родственники, их было так много, что он в дальнем родстве путался, а уж в том, кто кому кум, кума – вообще не мог запомнить. Все почему-то подчеркивали, что он городской и по тому, как одет, и по тому, что больше молчит в то время, когда все говорят, перебивая друг друга, чокаясь и произнося иногда длинные, запутанные речи, вроде как стараясь сказать очень умно. Пили, женщины морщились, кто-то рукой махнет, вроде так легче было это пить, – думал он тогда. А потом начинали петь. Мама пела очень хорошо и русские, и украинские песни: никому и в голову не приходило это каким-то образом выделять. А поговорка у матери вообще смешная была: «нам татарам все равно» (он даже спросил ее как-то – «мы что, мама, татары?). Она очень смеялась тогда: «Может и татары, кто знает, сколько в каждом кровей намешано, это как в море реки впадают – вода вся смешается, а все одно – вода она вода и есть, так и тут. Да лишь бы человек хороший был». Вот так и думал он всегда: «Лишь бы человек хороший был» – вот и всё его интернациональное воспитание. На темы такие даже не говорили. Нравились ему украинские песни, особенно те, которые грустные:

«Цвiте терен, цвiте терен, листя опадає,Хто з любов'ю не знається, той горя не знає».

Он до сих пор, когда слышит эти песни, вспоминает маму, а самая красивая из песен – вот эта:

«Сiла птаха, сiла птаха бiлокрила на тополю,Сiло сонце понад вечор за поля.Покохала, покохала я до болюМолодого, молодого скрипаля».

Недавно он нашел ее в интернете и слушал несколько раз подряд, и плакал… Хорошо, что дома никого не было, и дети не видели, как взрослый, здоровый мужик ведет себя словно ребенок. А он плакал от того, что не понимал, как теперь соединить то, что кричит из телевизора: «Ми будемо бити москалiв, жидву та iншу сволоту! Україна для українцiв», «Крым будет или украинским, или безлюдным!» с тем, что кричало и плакало в его сердце, и песню эту про белую птаху, которую пела его мама – веселая, добрая, тогда еще живая… Он чувствовал себя так, как русский дворянин в 1917 году где-нибудь в Константинополе, Шанхае, Чехии, Париже, потерявший после переворота свою родину – ту Россию, которой больше не было, а эта, другая страна – чужая и непонятная, что выросла, как нарост на теле его родины, разросшийся и сожравший ее полностью… Мою родину забрали бандеровцы, – думал Николай. Кому он мог рассказать об этой утрате, об этой пустоте, образовавшейся в нем?

6.

Когда приятель из Киева сообщил ему уже заезженную «новость» о том, что русские оккупировали Восточную Украину, он даже не стал с ним спорить, только спросил:

– Ты сам лично видел русских солдат?

– Нет, я не видел.

Еще бы, – подумал Николай, и вспомнил известный пример о черной кошке, которую трудно найти в темной комнате, особенно, если ее в ней нет. В роле этой самой кошки выступали и русские «оккупанты», которых никто не видел, но все слышали о том, как они зверски убивают женщин и детей. В горле у него клокотало, но он сдерживал эмоции, потому что внезапно до него дошла простая и очевидная мысль: они хотят в это верить, и потому верят. Ведь существует интернет, где можно посмотреть еще и другие версии о происходящем, например тот факт, что украинским и европейским наблюдателям была предоставлена возможность облететь наши территории, граничащие с Украиной, для того, чтобы убедиться: русские не готовятся к войне, и ведь они не обнаружили никакой боевой техники у границ. Небывалый случай в международной практике, но нам настолько самим надоело оправдываться в том, чего не совершали, что пошли и на это. Вероятно, украинскому народу не сообщили такую информацию. Зачем? Это успокоит людей и подорвет великую ненависть к своему главному врагу – России, а тем, кто руководит сейчас их сознанием с помощью СМИ в заданном направлении, ни к чему менять вектор силы. Внешний враг – это отличный выход, когда всё рушится: есть на кого свалить вину, потому что плохого президента скинули, а при новой власти жить стало еще хреновей. Такая вот незадача. О чем ему было говорить с позвонившим сотоварищем? Он сказал: