Зона отчуждения

Стоя на светофоре, он заметил, что девушка, сидящая за рулем в рядом стоящей машине, улыбается ему. Это было приятно. А погода сегодня хорошая: солнце, – подумал он, – и пробок почти нет – все-таки выходной…. Выходной, выход, выход, – пронеслось в голове. А сзади уже кто-то сигналил: он зазевался, завяз в своих раздумьях. Горел уже зеленый. Ехать, ехать, один, один – выбивался ритм, навеянный то ли музыкой, то ли ритмом сердца. Живут же остальные, и что – все у них прямо в шоколаде: и на работе, и в семье, и со здоровьем? И… опять светофор (много их слишком или это я быстро еду?). А куда, собственно говоря, спешу? Школу закончил – спешил в институт поступить, чтобы в армию не взяли… Не хотел идти. Зато честно. Потом спешил жениться, потому что Наталья залетела (тоже поспешил переспать с ней). А после спешил денег заработать, чтобы кооператив купить. Жить спешил. Зачем? Она и так летит, несется за поворотом поворот, объезд, разворот, обгон, дальше налево… Ну, да, «налево» тоже было. Маленькая тайна: большая страсть. Любовь? «Не потому, что я ее любил, а потому, что мне темно с другими» – так точнее… Теперь не знаю, как называлось, но тогда мчался к ней: крышу снесло – дурак дураком. «Любимый, единственный». Стоп. Оказалось – не совсем так… Помню об этом, потому что не я, а меня бросили, – думал он, – все мужики любят ту, что бросила. Так получается, почему – не знаю да и нафиг мне знать: проигрывать тоже нужно уметь. А ведь хотел даже от Наташки уйти, на языке уже крутилась обвинительно оправдательная речь. Оказалось: зря учил, готовился, но не сказал. Или зря не сказал? Это же правдой было. Потом запутался, где она эта правда: там женщина, от которой кадык ходуном, а тут «лисенок» – глазки-пуговки: «па-а-а-ап, смотри какое мне мама платье купила». Смотрю, взгляд виноватый сразу становится: глаза в пол, но бодренько так: «ну-ка, ну-ка, покажи, что там у тебя в кулачке спрятано?»

– Коля, Игорь, Настя, руки мыть и к столу, все стынет, – кричит Наталья.

Да, всё стынет, но родные такие… А мобильник зазвенит – жена напряжется вся: слышно как часы на стене стучат – так тихо станет. Кнопку нажал на телефоне, улыбнулся как ни в чем не бывало. Разведчик хренов. На какую страну работаешь? Где твоя Родина? Пароли? Шифры? А фиг вам всем… Свободен я, по духу. Сказал бы я тебе по чему, да слово больно неприличное, – ухмыльнулся он своим мыслям.

– Ну, куда ты прешь, умалишенный? В детстве цвета не научился различать? Правила не для тебя писаны? Это же так просто, когда на дороге, по дороге, в дороге – жизнь понятна, действия закономерны: газ, тормоз, поворотник сам по себе светит, дворники: чух-чух по стеклу. Дождь, однако. Вот тебе и Питер: 20 километров проехал – другая погода. Как все изменчиво в этом городе, а я часть его, и во мне тоже: то солнце, то дождь, то снег мокрый. Всё так, всё так…

3.

Мир сошел с ума, – говорил он, слыша как из телевизора рвутся наружу в пространство кричалки-сопелки одуревшей безликой толпы правого сектора майдана. Почему «безликой»? Да потому, что из всего лица были видны только глаза, что уже само по себе мало напоминало людей. «Москаляку на гіляку!», «Москалiв на ножі!». Не страшно! Противно… По этой причине и называл тот бесноватый вой «кричалками», понимая, что это отсюда он такой смелый, а у них там самый главный аргумент – оружие, в лучшем случае бита или палка. «Батькам слава!». Хорошо, что у нас были разные батьки, – сказал он вслух и выругался по-русски. Даже варвары не разрушали памятники захваченных народов, а эти – всё сметают на пути. Человек, не помнящий своей истории, подобен животному, – вспомнил Николай вычитанное им где-то выражение. Пусть они беснуются, как черти на шабаше, у него есть своя правда, и корни ее вросли в украинскую землю – не выдернут они ее – слишком глубока: переплелась с многими судьбами людскими – не разорвать: проросла насквозь человека и живет, не смотря ни на что. Потомки – это, как новые побеги – листья по весне на одном и том же дереве. Он не бьет себя в грудь и не орет, что украинец, а несет в себе память, и уже от этого – не предатель, хоть тысячу раз «москаль».

Уже несколько дней шли они вместе с китайскими проводниками по пустыне. Те о чем-то переговаривались на своем мяукающем, как казалось Дмитрию, языке, которого он не знал, хотя в кармане у него, как и у всех других бойцов, лежала маленькая книжонка, выданная каждому, чтобы хоть как-то объясниться с местным населением. Конечно, все их палочки-крючочки были написаны русскими буквами – некогда было учить язык. Несколько десятков слов, выражений самых необходимых – вот и вся наука. А запомнить их не было никакой возможности: каждый раз тянешься в карман и грязными пальцами слюнявишь страницы, когда нужно что-то сказать. А все равно никогда не узнаешь, что скрывается под этим круглым, часто улыбающимся лицом, на самом деле. Похожи друг на друга, как две капли воды в реке Молочной, где пацаном он проводил все лето.

Эту пустыню Гоби он запомнит на всю жизнь. Китайские товарищи что-то говорят и поминутно кланяются, это его раздражало, а может быть, раздражала эта земля, этот ветер, несущий столбы песка? Чужое, чужое всё… Он думал о том, что в его селе уже черешни созрели. Там – его маленькая дочка, которая родилась без него, после того, как он по ранению в сорок третьем году был отпущен домой, а потом, подлечившись, обратно вернулся в часть, и вот до сих пор идет и идет по этой дороге. А малышка, наверное, перебирает сейчас своими крохотными пальчиками крупные, блестящие ягоды – такие бардовые, что аж черные. Он достал фотографию в цвете, на которой была его жена, совсем молоденькая и худенькая, в платье в цветочек с белым воротником и в белых носочках. Она стояла рядом со стулом, а на нем стояла маленькая девочка – дочечка с черными глазками-черешенками, и смотрела прямо на него. Он носил с собой все письма полученные со своей далекой родины, где побеленная известкой хата утопала в саду. Наверное, стены ободрались, солома повылезала, а подновить некому. У самих сил нет, Любочка вон какая тонкая и звонкая, «кнопочка», – так он называл ее со школьных лет еще, когда сидели за одной партой с первого класса. Видать, только кашу кукурузную едят, деля ее на едоков: каждому понемногу. Пишет Люба, что дочка проснется ночью и просит: «Мама, кахи». Другого ничего и не знает, так и ее где взять, когда закончилась вся… Можно, конечно, в поле колоски собирать с земли, те, что не убрали, но соседку вот в райцентр увезли за это, и кто знает, когда отпустят… Мать тайком ночью все равно ходит в поле, боится, но ходит, меня не пускает: «сиди с дитем, если что со мной случится, а ты – мать, Митька мне не простит тогда», – писала жена. А как он может матери запретить, ведь сам ничем не помогает им. Хорошо хоть, что выжили под фашистами. Доктор в селе добрый, хороший был, свой: он молодежь, как мог, спасал, чтобы в Германию не угнали. Любочку тоже научил. Перед осмотром напилась она чаю крепкого из одной заварки и пошла к врачу, там еще и немецкий доктор был, они строго проверяли, чтобы здоровых рабов брать на работу. А у нее сердце колотится – чуть не выскочит. «Больная» – говорит, – и худая очень – дистрофия». Так и осталась. Еще помогло, что мать немножко немецкий знала, а им это нравилось. Как она только вспомнила его, не понятно, ведь это еще при царе было, (немцы на Украине со времен Екатерины I поселились). Так вот: девчонкой четырнадцатилетней мать служила в немецкой семье нянькой – дитё их нянчила. Рассказывала ему как-то, что тяжело было: ребенок кричит ночью, а спать хочется: голова сама на грудь падает. Хозяйка прибежит и на нее орет по-немецки, и за косы, за косы дергает. Эти-то слова она больше всего помнила, ну, и другие тоже – смышленая была.

Теперь война с фашистами окончилась, а его вот сюда перебросили помогать китайским товарищам бороться с японцами до победного конца. Интернациональным долгом называется. За день три рисинки сухие дадут подержать во рту: липкие такие, безвкусные, только пить от них хочется, а с водой тоже – беда. Возненавидит он этот рис на всю жизнь свою, и долго еще будет от язвы лечиться, когда вернется домой: станет пить настои травяные стаканами вместо воды, и пройдет хворь. И колено раненное заживет. Главное, что живой вернется. Может быть потому, что когда на войну уходил, мать молитву какую-то сунула, он тогда сопротивлялся:

– Я ж комсомолець, вы шо, мамо?!

– Ну и нехай комсомолець, ти ж – людина, крещенний. Богу все рiвно – як тебе кличуть.

– Як це так? Комсомолец – помощник партии нашей, понимать надо.

Но молитву взял. И ее вместе с Любочкиными письмами всю войну проносил под сердцем.

Когда уже придем? – думал он шагая, вернее, уже еле передвигая ноги, вытаскивая их с трудом из песка. Увидела б мать эту землю, сказала бы: «Боже ж ти мій! Що ж це за земля така? На нiй нiчого рости не буде. Бiднi люди, як же тут жити можна?».

Да, такая бедность, что глазам смотреть больно, и дети мрут вокруг, а они все новых родят. Длинный путь, а все-таки – домой, – думал Митя.

А потом дома, отвечая односельчанам: какие они – китайцы, он не будет знать, что и сказать им: «Китайцы – обыкновенные люди, только желтые и глаза прищуренные, будто хитрят – чего бы такого сделать».

Сорок седьмой год на Украине был тяжелым. Когда вернулся он домой и увидел, как бедно и голодно живет семья, сжал кулаки от злости и обиды, скрипнул зубами и сказал: «Ничего, проживем: теперь я прокормлю вас. А тебе, Любочка, обещаю, что будешь ты в шелковом фартучке на кухне ходить, и светло вокруг будет, и чисто, и ты, как королева станешь». Вскоре уехали они из материнского дома свою жизнь строить. Позвали его на работу, и, сложив на телегу стулья, сундук, одеяла, горшки, узлы с барахлом, завязанные крест на крест узлом, и цветок большой в ведре (фикусом называется), и отправились в село Поляновку, не так, чтоб далеко очень, но зато самостоятельно все-таки зажили. А тут вторая дочь родилась (ах, как ждал он сына). Девчонка получилась какая-то смугло-желтая. Бабы плели: «Это потому, что Митька с Китая вернулся – кровь смешал, видать». Дуры бабы, ничего в науке физиологии не смыслят. Правда, боялись с женой, что у ребеночка желтуха, но всё обошлось. Да не долго на том месте пожили, повела судьба-цыганка их дальше и ближе к городу Мелитополю. Название ему, вроде, греки дали, а люди болтали, что, мол, ехала как-то царица Екатерина по своему государству и, проезжая мимо этих мест, да увидев красоту такую: землю цветущую в садах, поля богатые золотые и тополя вдоль тракта, вышла она из кареты, подошла к тополю, обняла его и сказала: «Милый тополь», а так как была она немкой, получилось у нее: «Мелитополь». Так, разговоры, название это все равно греческое, потому что «поль» по-ихнему значит «город», а «мели» – «мёд», получается – город мёда, что тоже правильно.

В сельхозколонии, где обосновался Митрий с семьей, разводили лошадей – хороший конезавод там был. Работу ему дали и Любочка тоже пошла в детский сад работать. Хозяйство появилось: куры, гуси, корова даже, Майкой звали. Скучать не приходилось, некогда было скучать: после работы играл Дмитрий в футбол – на воротах стоял. Коленки побиты вечно были, как у пацана, а мужику уже за тридцать с хвостиком. Любочка, так та – артистка: танцевать страсть как любила. Сама вся наряженная такая – ленты по бокам разноцветные – чисто цветок какой. Каблучками тук-тук и впереди девчушек молодых – самая молодая, самая красивая. И в драмкружке играла в спектаклях. С работы бегом домой: скотину покормить, кур загнать, детей помыть, поесть им дать и уложить спать, да и старшая уже за младшей присмотреть могла. И дальше – в клуб. Артистка. Ну уж, как праздник какой советский, так веселье на всю округу. А голосовать ходили на выборы за 10 километров все вместе по снегу, утопая в нем: холод сумасшедший бывал. Идут и лопатой дорогу прочищают – тропинку. Как же можно на выборы не пойти? Обязательно это было, власть-то – народная, – считали, – своя значит… За столом потом собирались, накрывали его вскладчину – кто что сможет принести, еда – самая обыкновенная: винегрет, селедка, картоха, сало и отрава эта горькая, что сердце греет, без нее тоже никак нельзя. И тут опять песни хором: какая-то баба затянет протяжно так, голосисто, а за ней другая, и потянулось. А песни разные: русские, украинские, никто не разделял – была бы песня хорошая… Поют, поют. Вспомнит кто из женщин мужика своего погибшего, выскочит из-за стола и бегом бежать… Замолчит хор, посидят тихо так, а потом растянет гармонист меха, и заорет тетка Нюрка сквозь слезы частушку какую-нибудь потешную, а то и совсем срамную: засмеются мужики, завизжат бабы и пошли плясать – притоптывать. И откуда только силы брались?

Ночь на юге быстро падает – камнем, и уже в темноте расходятся люди по домам, только спичка где вспыхнет огоньком во тьме и погаснет тут же на лету, да невзначай повиснет гармонь – раскроется до самой земли – растянется долгим звуком внезапным. Пьяный гармонист потащит ее домой. А дед Петрович окликнет девчат хохотушек: «Всё гуляете, невесты? На работу не проспите завтра». Куда там проспишь, в комсомольской ячейке сразу вопрос поставят, пробирать начнут – позора не оберешься. В шесть утра гимн заиграет и жизнь начнется. Вся страна встает, а ты чем хуже?

Вместе врага такого одолели, а теперь-то что, хоть и трудно, а все одно – живые остались, так и будем жить дальше, – думал Митя, спускаясь по скрипучим ступеням деревянного финского дома, в котором жили они по-соседски все дружно. Крыльцо к крыльцу – лицом к лицу – по-родственному жили, доверительно и сердечно. Ужинать даже отдельно не садились – не хотелось. Один стол на всех собирали, и тут же дети копошатся, бегают, орут, ну, и волтузят, конечно, друг дружку, да сами и разбираются, взрослым не до того…

– Последние известия слушал? – спрашивает он у соседа.

– Да, если так работать начнем да по всей стране, пожалуй, и коммунизм скоро построим. Во жизнь начнется: всё будет!

– Ты, конечно, торопишься, Пантелей, забыл, как на карточки жили, а ты – коммунизм.

– Так ведь отменили их давно. И школу, председатель сказал, в этом году подчинят, и коровник. На собрании же сам был – слышал…

– Что сидите здесь, собрание устроили? Пошли хоть разок-другой в лото сыграем, – позвала жена Пантелея.

Следила она за ним исподтишка, потому как Пантелей любил приложиться к бутылочке и заначки устраивал в самых невероятных местах: однажды в будке у Жучка «магазин открыл».

Тишина в поселке, как на краю земли. Одни собаки переговариваются: какая-то одна залает, другая ответит и пошло по всем дворам: кто с завыванием, кто злобно, будто с цепи рвется, кто скулит жалобно, кто весело и звонко радуется, поди до самого утра не угомонятся, а все-таки – тишина: кажись, брось камешек на середину ставка – так бултыхнется, что по всей округе слышно станет. А на крыльцо выйдешь ночью покурить – ничего не видать: ни деревьев, ни домов, руку вперед вытянешь – и ту не видать. Только звезды одни! Вроде живешь ты среди этих звезд, стоишь один под небом сияющим, и даже страх возьмет: плохо одному человеку, и в дом, а там – дети сопят по кроватям, жена сидит у стеночки, руку под щеку положила – чисто ребенок тоже.

А назавтра придет Митя на обед с работы, а у нее уже и готово всё, и даже пол вымоет перед его приходом: пахнут мокрые доски свежестью, лесом и покоем. Любил ее Митрий, а все-таки ревновал. Покажется что не так – войдет в дом злой, девчонок – за дверь… Те сидят на пороге, прижавшись друг к дружке, как воробьи нахохлившиеся, глаза трут и от того, что спать хочется, и от слез, что сами так и катятся по щеке. Выбежит мама на крыльцо, обнимет и за собой поведет: с одной стороны одна, с другой – вторая, а у самой глаза тоже мокрые: «Всё хорошо, всё хорошо», – только и скажет. Терпеливая была. Так научили ее, видать, а может любовь такая…. Что такое – эта любовь?

Испуганная сонная пичужка вспорхнула с ветки и растаяла в темноте.

Я еще не родился.

4.

Зона отчуждения… Нет, это не там, где доживает свой век смотритель мертвого города, города-призрака, того самого сталкера, считающего, что это не он огражден от всех шлагбаумами, проволокой и устрашающими надписями «осторожно радиация», это по другую сторону от него находится то, что за гранью добра и зла, как говорил философ, которого слишком по-своему понял фюрер фашистов. История развивается по спирали, это было известно Николаю, потому что его специальностью и была история. Тем с большим страхом наблюдал он за всем, что сейчас происходило на его родине. Что бы там не говорили, но человеку, родившемуся в Советском Союзе, было сложнее отделять или выделять на сегменты единый когда-то организм государства или какие-то понятия, которые он, конечно, понимал умом, но переезжая на поезде границу, на которой это разделение происходило, он каждый раз удивлялся этому и не мог убедить свое сердце, что это именно так теперь нужно понимать. Другая страна, чужая территория? Для него? Это для родившихся 23 года назад он – предатель, продавшийся москалям, для тех малолеток, которые изучали написанную специально для них историю, подогнанную к национальной идеи: воинственную, ненавистническую, агрессивную по отношению к другому народу, кровь которого текла и в их венах, как бы не хотелось это отрицать, вопя: «Украина для украинцев». Этническая чистота – иллюзия и лишь повод свести счеты с тем, кто не нравится, ведь таким образом просто всё объяснить: «Убiй в собi москаля». Тогда уж заодно и татарина, и грека, и латиняна, и турка, и скандинава, и немца, и поляка, и всех тех, кто жил на территории когда-то общеславянской. Русские сейчас слишком по-доброму относятся к Украине, плюющей ей в лицо, – считал Николай, – старательно отделяют зерна от плевел, с трудом доказывая себе, что на востоке и юге их любят. Он считал, что не всё так однозначно, потому что знал это изнутри. И мучился. Для него самого многое стало открытием, особенно когда позвонил он старому другу, чтобы как-то поддержать его, посочувствовать, и в разговоре сказал, что хорошо бы им отмежеваться от правого сектора, так как это очень дурно пахнет – реально пахнет фашизмом. «Это я тебе, как историк говорю» – добавил… Друг бросил трубку. Но у него еще оставалась родня, хотя теперь он боялся звонить им после такой реакции со стороны не глупого человека, каким Николай считал всегда своего приятеля. Родственники позвонили ему сами и без всяких там: «здравствуйте» и «как ваше здоровье» – сразу перешли в наступление на него: «Россия напала на Украину! Солдаты русские здесь, палец уже на курке. Женщины с детьми выходят и встают перед ними, чтобы не стреляли». Он не мог перевести дух, пытаясь прийти в себя и как-то опровергнуть эту информацию, но у говорящих на другом конце провода сомнений не было: им так показывали по телевизору и они верили всему, и даже говорили будто чужими фразами, – это он заметил сразу:

– Почему вы не отдаете нам нашего президента? Его ждет расплата и Гаагский суд.

Николай не выдержал:

– Вот когда Гаагский суд попросит – отдадим, а вам – нет. Для чего? Чтобы вы его кусками нарезали?

Конечно, с его стороны это было грубо, но когда тебе в оба уха говорят: «Русские всегда везде лезут: то в Абхазию, теперь к нам» – трудно было сохранять толерантность и спокойствие духа:

– Вы что не видите, кто пришел к власти?

– А нам нравится это правительство.

Без комментариев…

Он ходил с этой раной молча, не обсуждал ни с кем, думал, что только у него такое несчастье, пока не услышал от знакомой, что она перессорилась со всеми своими родственниками на Украине, которые на ее сочувствие сказали: «Что вы лезете к нам? Мы вступаем в отряды». Там у нее живут сыновья. Один держит нейтралитет, а второй нечто потяжелее, похоже, и еще попытался учить ее жизни, чего она не вынесла и закричала в трубку: «Вы что там совсем с ума сошли?!». Еще одна знакомая подруге своей позвонила: «Может тебе помочь нужно? Как вы живете?», а в ответ услышала: «Зачем ты сюда звонишь? Больше никогда не звони мне!» И это – живые, реальные люди, которые страдали так же, как он, и не могли понять, за что такая ненависть с той стороны.

Николай вспомнил, как ему настойчиво советовали: «Не смотрите свое телевидение, не верьте – там одна пропаганда!». И слезы этих людей, которых считают врагами там – на Украине – это тоже русская пропаганда? Их гражданская война прокатилась по нему, разорвала снарядом его разум и его сердце, только со стороны это может быть и незаметно, так он и пытался не обременять других своим личным несчастьем. Ситуация складывалась таким образом, что после звонков еще нескольким своим знакомым, ему стало понятно, что одна часть абсолютно безучастна и равнодушна к происходящему, другая часть – свято верит в то, что показывают в зомби-ящике. Да, воистину: толпа не обладает сознанием, она обладает бессознательным. Больше он никому не звонил и не хотел этого делать. Трудно разговаривать с людьми, мыслящими языком лозунгов, не задумывающимися в чем истинный смысл этих фраз: «Бандера приде, порядок наведе!». Кто убедил их в героизме этого украинского кумира? Кто вбил в них мысль о том, что бандеровцы и незалежна Украина – это понятия одного порядка? Да никто из общей массы толпы и не пытался проверить, в чем истинная суть тех и нынешних поборников за свободу Украины, да и никто бы не дал им этого сделать – узнать самую страшную тайну бандеровского движения, которая заключалась в том, что они мечтали присоединить Галицию к землям Рейха в обмен на свою помощь в колонизации немцами остальной территории Украины и в порабощении (и чего уж там стыдиться – в частичном уничтожении находившегося там населения, то есть, тех же самых украинцев). Это предполагал план «Ост», и нарушать его никто не собирался. Конечно, всего не нужно было рассказывать людям… Чтобы случилось, если б всплыло наружу это дерьмо? Николай злился, что и сейчас народ не понимает, что его используют, а все эти смерти, разруха и полный хаос только лишь для того, чтобы решилось одно: быть или не быть НАТО на Украине, потому что вопрос быть ли самой Украине там, видимо, не имел большого значения. Ответ казался предсказуем для тех, кому это было нужно.

Николай когда-то серьезно занимался темой нацизма, и тем, каким образом к нему припала Западная Украина (правда, не вся). Но даже после того, как в 1959 году сам Бандера был убит советским агентом, дело его осталось жить и живо по сей день. А начиналась всё с этого:

Письмо Я. Стецько А. Гитлеру.

«Фюреру и канцлеру немецкой державы А.Гитлеру»

4 июля 1941 года. Берлин.

Ваше превосходительство!

Преисполненные искренней благодарности и восхищения Вашей Германской Армией, которая покрыла себя неувядаемой славой на полях битв со злейшим врагом Европы – московским большевизмом, мы посылаем вам, Великому Фюреру, от имени украинского народа и его правительства, которое создано в освобожденном Лемберге, сердечные поздравления и пожелания завершить эту борьбу полной победой.

Победа Немецкого Оружия позволит всем расширить создание новой Европы и на восточной территории. Тем самым Вы дали возможность украинскому народу принять активное участие в осуществлении этой великой идеи как полноправному, свободному члену семьи европейских народов, объединенному в суверенную Украинскую Державу.

За украинское правительство Ярослав Стецько».

И тогда, и сейчас они почему-то решают за весь украинский народ…

В ноябре 1943 года униатские военные капелланы привели солдат дивизии СС «Галичина» к присяге:

«Я, украинский доброволец, этой присягой добровольно отдаю себя в распоряжение Немецкой Армии. Я присягаю Немецкому Вождю и Верховному Командующему Немецкой Армии Адольфу Гитлеру в неизменной верности и послушании. Я торжественно обязуюсь все приказы и распоряжения начальников исполнять, а также все военные, государственные и служебные дела строго держать в тайне и тем самым верно и преданно служить Немецкой Армии и одновременно своей родине.

Мне ясно, что я после своей присяги подвергаюсь всем немецким военным дисциплинарным взысканиям. Конец моей службы как украинского добровольца определяет Немецкая Армия».

2014 год, Донбасс: украинская армия бомбит по мирному населению, фото убитой молодой женщины, обнимающей своего убитого и окровавленного ребенка. Невыносимо смотреть. Но те, кто это сделал, смотрите внимательно, потому что это будет сниться вам всю жизнь и после вашей гнилой жизни Господь предъявит вам и это фото, и всех тех, кого вы убили.

И вот иная присяга и совсем другая клятва против восставших через поколения новых фашистов. Для Николая эта страшная правда и боль, дошедшая до состояния, когда ее уже невозможно терпеть, была понятна и оправдана им, потому что это и являлось настоящей реальностью – той, что существует сейчас на Украине. Это – тоже исторический документ и доказательство, опровергнуть которое не сможет даже время.