Катарсис

Мокина начали раздражать эти двое, посланные следить за ним.

– Слышь, Панов, выдвигайся вперед и наблюдай… будешь в дозоре, – приказал он охраннику, – а ты, Дубин, прикрывай нас с тыла… На всякий случай, сами понимаете… Выполнять!

– Вы хорошо знаете, гражданин офицер, что люди в нашей деревне не нацисты и не фашисты. Они – простые крестьяне. Их предки издавна жили в России, отцы и деды были крестьяне, они страдали и умирали, как и любой другой народ, – Фишер продолжал говорить негромко, но знал, что Мокин слышит его.

– А ты здорово научился говорить по-русски, Фишер, – Мокин внимательно рассматривал овражек, начинающийся от ближайшей к поселению бочажины. Воздух еще не нагрелся, и бабочек было меньше чем вчера, но стрекозы уже начали шнырять над стоячей водой, и острый нос лягушки торчал среди осоки.

– Это меня учительница Валентина научила… – Йозеф положил руку на связку книг.

Мокин перевел взгляд на книги, и Фишер, не дожидаясь вопроса, объяснил:

– Это учебники…. Их передали из соседней деревни.

– Ну вот, Фишер, ты и упустил шанс стать крестьянином, теперь ты будешь бухгалтером, – насмешливо заметил Мокин.

– Это тоже работа, – ответил Йозеф и после длинной паузы добавил: – Одного земледельца достаточно для семьи.

Фишер закрыл глаза. Внутренним взором он увидел местечко вблизи Вильно, где родился, вырос и провел всю свою жизнь.

– Что ты сказал? – Мокин не мог поверить, что услышал.

– Мой отец был земледельцем, – повторил Йозеф.

– Ну ты только послушай себя, Фишер! Еврей не может быть крестьянином. Я никогда не слышал такую чушь, чтобы еврей работал в поле. Жиды знают только, как продавать и обманывать других людей. Жулики и кровопийцы – вот, что они есть, – закончил он уверенно и дернул поводья, подгоняя лошадь. – Шевелись, Тетка, нам еще вона сколько топать, – и добавил весело: – Ну, давай, расскажи мне про своего отца-крестьянина, – он поудобнее уселся на телеге и ослабил вожжи.

* * *

Йозеф не отреагировал на явную насмешку Мокина, погруженный в тепло своих воспоминаний, далеких и лишенных многих деталей, но по-прежнему льнувших к нему, как старое детское одеяло.

Его отец, реб Фишер, каждое воскресенье брал маленького Йосэлэ на крестьянский рынок в Вильно, где он продавал кур и яйца со своей фермы. В конце дня отец всегда покупал ему мороженое.

– Вы хотите большую или маленькую порцию? – спрашивал продавец ласково, глядя на мальчика с улыбкой.

Это был своего рода ритуал, маленький спектакль. Продавец мороженного всегда задавал один и тот же вопрос, хотя знал заранее ответ отца:

– Он большой мальчик, дайте ему большое мороженое.

Йозеф, как все дети его возраста, любил мороженое, обожал его, мог съесть его много, из-за этого он получил прозвище – Йосэлэ-мороженое. Он не возражал. Он всегда указывал на большой металлический цилиндр, один из двух, стоящих в коробке со льдом в передней части фанерного ящика с надписью «Мороженое». Для Йозефа существовало лишь одно мороженое – сладкое, желтоватого цвета, с восхитительным вкусом ванили. Он любил смотреть, как мороженщик движениями заправского фокусника собирал для него сказочный бутерброд: в одну руку брал сверкающий цилиндр, другой клал на дно золотой диск из сахарной вафельки, черпал ложкой светящийся изнутри снег мороженого, набивал до самых краев цилиндр, а сверху прижимал другим вафельным кружком. И вот наступал миг волшебства.

– Ein, Zwei, Drei! – продавец надавливал поршень, дно цилиндра шло вверх, и две сахарные вафли с мороженым между ними выскакивали наружу. Мороженщик ловко подхватывал это чудо рукой и почтительно подавал Йозефу: – Это вам, большой мальчик.

Глаза Йозефа искрились радостью.

Он брал круглый брикет двумя пальцами и, располагая их точно по центру вафель, подносил ко рту. Осторожно поворачивая вдоль оси, начинал неторопливо слизывать языком сладкую пластичную мякоть, наслаждаясь каждой каплей этого фантастического, быстро тающего неземного лакомства. Он никогда не нарушал раз и навсегда отработанного ритуала – не запихивать мороженое целиком в рот, как это делали другие, нетерпеливые дети.

Йосэлэ ел мороженое отдельно, а вафли отдельно и только после того, когда точно посередине, на расстоянии, которое мог достичь его язык, оставался хрупкий тоненький столбик, готовый к краху в любую секунду. Весь фокус и мастерство поедания мороженого зависели именно от этого последнего момента – столбик мороженного между вафлями должен быть раздавлен одним точным, быстрым, как молния, движением и равномерно распределиться между сахарными вафлями.

Только тогда наступала очередь сахарных пластинок. Вафли, пропитанные насквозь расплавленной сладостью, становились чрезвычайно мягкими и вкусными. Они съедались в три приема. С закрытыми глазами (теперь он мог закрыть глаза, потому что прежде он должен был следить за тем, чтобы не потерять драгоценные капли растаявшего мороженого), Иозеф делал первый укус и медленно жевал нежно-сладкую кашицу, прокатывая ее между языком и небом, с трепетом ожидая мгновения, когда можно будет ее проглотить. Затем следовал второй, и, наконец, со вздохом (это был очень печальный момент) Йозеф глотал последнюю порцию райского счастья. Когда он открывал глаза, они были всегда, к удивлению отца, очень грустные, почти печальные.

* * *

Телега мягко катилась по лесной дороге, время от времени проваливаясь в небольшие ямки или перепрыгивая через прорастающие сквозь землю корни деревьев. Иногда заросли подступали близко к дороге и тогда кобыла мягко несла телегу в неподвижном воздухе сквозь кусты. Там, где земля была мягкой, ее начинало развозить в грязь, и копыта неглубоко погружались во влажную землю, но скоро вновь выбирались на сухое и снова звонкую тишину леса нарушало мерное постукивание колес.

Фишер ничего не видел вокруг, он провалился сквозь время в другую, давно миновавшую жизнь…

* * *

Мясистые и пухлые куры с фермы отца были известны во всех еврейских кварталах Вильно и ближайших к нему окрестностях. Местные хозяйки считали большой удачей купить курицу и особенно «золотые яйца» с их фермы, потому что они были светло-коричневого цвета и почти всегда с двумя желтками. Всем хотелось получить две дюжины яиц по цене одной.

Перед Рош-Ха-Шана (еврейским Новым годом) и Йом Кипуром (Судным днем), и особенно перед еврейской Пасхой их место на рынке подвергалось настоящему нападению толпы кричащих евреек. Каждая из них, даже самая бедная, находила двадцать-тридцать грошей, чтобы купить по крайней мере одну курицу, из которой она могла приготовить весь праздничный обед для семьи. Женщины с воинственными криками, как бандиты делящие добычу, старались захватить самую крупную птицу из клетки, а вырвав ее оттуда, мертвой хваткой стискивали беднягу узловатыми пальцами, ожесточенно раздувая перья на курдючке, убеждаясь, что трофей был достаточно жирным, способным дать банку вкусного шмальца.

– Ради Бога, не убейте друг друга из-за этих кур! И не затискайте их до смерти. Птица должна умереть в руках резника, а не от того, что была задушена! – умолял женщин реб Фишер. Йозефу казалось, что в эти минуты его отец, одетый в темную длинную одежду, высокий и сильный, с густыми посеребренными сединой волосами и черной бородой, напоминал Моисея, ведущего еврейский народ через Синай. (Эту картинку он видел в книжке, подаренной отцом).

* * *

– А ты-то что делал там? – Мокин повернулся к Фишеру и посмотрел на него с усмешкой.

– Я помогал отцу кормить птиц и чистить курятник, – не без гордости ответил Фишер.

– Большое дело – разводить кур! Чего их разводить-то – задал корма, они несут яйца, и все дела…

– Это так и немножечко не так, – Фишер продолжал, не повышая голоса. – Мой отец, реб Фишер знал, как разводить кур. Он держал кур различных пород, отличающихся по цвету и размерам. Одни куры были белые, как снег, другие – черные, как уголь, некоторые – серые, как зимнее утро, а некоторые – яркие и блестящие, как закат летом…

– Да ты прям поэт, Фишер! А по мне, так все дело в петухе.

– Это правда. Были такие петухи, что я боялся их, – разноцветные, с малиновыми гребнями и длинными боевыми шпорами, с круглыми глазами как капли меда, и очень сердитые. От чувства собственной важности эти гордецы всегда громко кричали и воевали друг с другом. Вот этих петухов отец всегда продавал. Но были петухи, на вид совершенно несчастные, без перьев на шее – одни кости да кожа. Я долго не мог понять, почему папа держал их и никогда не продавал.

– А что хорошего от тех больных петухов? В суп их, да и дело с концом…

Фишер ответил с лукавой улыбкой, как будто открывал тайну своего отца:

– Вы, гражданин офицер, ели когда-нибудь желтки, растертые с сахаром и маслом?

Мокин задумался. – Один раз… в детстве… у меня горло болело…

– Это самое вкусное лекарство на свете, и называется оно гоголь-моголь. Так вот, эти задохлые петухи были из породы, что дает яйца с двумя желтками, самые лучшие для гоголя-моголя… Вот так-то, – Фишер по-детски улыбнулся.

– Как это так? Вы что, не продавали кур этой породы?

– Кур – нет, только яйца.

– Так другие тетки могли подкинуть ваши яйца с двумя желтками своим клушкам, и прощай ваша порода, – развеселился Мокин.

– Ну, во-первых, если петух не потопчет курицу, то цыпленок не выведется. А потом, из яиц с двумя желтками цыплята не выводятся…

– А я-то думал выводятся, да с двумя головами, как Змеи-Горынычи, – Мокин радостно гоготал, так ему понравилась эта идея.

– Папа продавал яйца из-под тех кур, которые петуха и в жизни не видели. У нас были два загона с этой породой – в одном только куры, а в другом – куры и петухи вместе. Так вот из второго загона с петухами яйца никогда не продавались.

– Вон оно что, – Мокин цокнул языком и замолк на некоторое время. – А вы, евреи, хитрые… – подытожил он.

– Это природа так сделала, а папа просто знал, что и как, – Фишер снова пропустил мокинскую насмешку незамеченной.

– Выходит, что все куриное дело заглохло на тебе, Фишер, – Мокин повернулся к кобыле, шевельнул поводья. Лошадь замедлила шаг, проходя между кустарников.

– Давай, Тетка, поспешай…

– Видите ли, гражданин офицер, проблема заключается в том, что не только наши дети и внуки являются нашей частью, но также наши родители являются нашей частью. А что это значит? А это значит, что мой папа использует меня как мостик и передаст свои знания через меня моему сыну, а через него моим внукам. Или, проще говоря, он и его куры существовали и будут существовать всегда. Поэтому то, что знал мой отец, всегда существовало и всегда будет существовать.

Мокин развернулся, глядя на Фишера обалдевшими глазами:

– А если ты умрешь?

Фишер отдыхал, сидя на телеге, и продолжал развивать свою мысль, как бы не обращая внимания на вопрос Мокина.

– Что это значит? Это значит, что если что-то правда и если это что-то правильно, то не только сейчас. Это правильно сейчас и всегда. Эта правильность переносится во времени, и мы ответственны за то, чтобы сохранить ее…

– Ты хочешь сказать, что какая-то там правильность была и будет всегда и передается от дедов к внукам, даже если ты умрешь?

Фишер утвердительно кивал головой, он смотрел в глаза Мокину и улыбался одобрительно, как будто бы тот нашел белый гриб прямо на дороге.

– Хватит травить баланду, – начальственным тоном произнес Мокин, – все это ваша жидовская лабуда без всякого практического смысла.

Фишер ничего не ответил.

Дорога пошла на подъем. Мокин соскочил с телеги:

– Ты тоже, философ, слезай и потопай ножками, по крайней мере, кобыле польза будет, отдохнет чуток.

Йозеф спрыгнул с телеги. Земля мягко спружинила под его ногами. Он взялся за боковую жердь телеги и пошел рядом.

Густое облако насекомых кишело вокруг. Йозеф вынул тряпку, припасенную для этого случая. По совету аборигенов поселенцы выдерживали куски ткани в муравейниках и обвязывали ими шею – муравьиная кислота, которой обильно пропитывалась ткань, отпугивала кровососов. Вместе с платком из кармана выкатился небольшой тонкий рулон бересты, около пяти сантиметров длиной.

– Товарищ Мокин, посмотрите, что-то выпало у заключенного, – Дубин, шедший позади Фишера, поднял берестяной рулон и протянул начальнику.

Лошадь тянула телегу в гору, и Мокин опустил повода.

– А ну, проверь, что у него там, – Мокин указал на узел, лежащий в телеге.

Дубин вывернул мешок Фишера. Вещей было немного – пара стоптанных сапог, изношенная меховая шапка, варежки, шарф, деревянная ложка, алюминиевая кружка и старая наволочка, из которой Дубин вынул пару небольших рулонов бересты.

Развернув один из них, он увидел крошечные ряды цифр и незнакомых букв. Символы и знаки, выдавленные на бересте острым предметом, напоминали темно-коричневых жучков.

– Здесь все написано секретным кодом, товарищ Мокин.

Он вывернул наволочку наизнанку, несколько десятков берестяных рулонов выпали на вещи Фишера, на дно телеги. Все рулоны были аккуратно свернуты, а некоторые из них перевязаны жгутами из травы.

– Что это? – Мокин бросил вожжи на повозку и повернулся к Фишеру.

Фишер умоляюще смотрел на двух молодых солдат:

– Это мои заметки, пожалуйста, не выбрасывайте их. Они безвредны, и это единственное, что у меня есть, – но увидел в их глазах только любопытство и ожидание предстоящего развлечения.

Внезапно лошадь дико заржала, вскинулась, встала на дыбы, затем с силой грохнула передними копытами оземь и попятилась назад, двигая телегу вниз по склону.

Мокин бросил поводья, подхватил смертельно напуганное животное под уздцы и стал гладить, успокаивая. Лошадь лишь мотала головой, раздувала ноздри и хрипела, словно ласковые движения человека причиняли ей боль.

– Спокойно, спокойно, девочка, чего ты, не бойся…

Глаза лошади, в которых плескался не страх, а почти человеческий ужас, глядели поверх мокинской головы, животное скалило пасть, где в углах у загубников хлопьями скапливалась пена, зубы громко клацали, зажевывая металлический мундштук. Передние колеса телеги еще цеплялись за грунтовку, но, пятясь, лошадь втискивала задний край и колеса в густые заросли на обочине. Мокин обеими руками удерживал лошадь под уздцы, тянул ее на себя, пытаясь выровнять телегу на дороге, но безуспешно.

– Эй, Панов, глянь, что там? Вроде, кто-то есть в кустах…

Лошадь порывалась встать на дыбы, мотала головой, разбрасывая пену, хрипела. Мокин тянул ее морду вниз, удерживая из последних сил.

– Панов! – орал Мокин, – давай вперед, проверь, что там: зверь какой или беглый зэк. Да будь поосторожнее, не шутки шутим. Дубин, оставайся на месте, за заключенным смотри! Да стой ты, тля! Стоять, говорю. И смотри, Дубин, стреляй, если он попытается бежать! Тетка, стоять, милая, стоять!

Лейтенант выкрикивал приказы, пытался успокоить взбесившуюся непонятно с чего лошадь, как положено командиру, одновременно стараясь контролировать ситуацию.

Телега плотно застряла в густых кустах на обочине, да и лошадь вроде притихла, но ушами прядала, глазом чутко косила, была напряжена.

Мокин гладил ей морду, приговаривал почти ласково: – Ну, девочка, ну, тихо, родная, все в порядке…

Панов, осторожно ступая, как охотник на звериной тропе, медленно двигался вперед. Дубин придвинулся ближе к Фишеру, взвел курок, готовый стрелять во что угодно и в кого угодно.

– Да не вижу я ничего, товарищ лейтенант, – Панов, вытянув шею, вглядывался в гущу сплетенных цепких ветвей, – нету, вроде, никого. Это, может, просто кобыла глупая такая, да пугливая…

– Сам ты, – приготовился воспитать подчиненного Мокин, но онемел на полуслове – в кустах в полушаге от тропы на задних лапах стоял огромный медведь.

Панов увидел его на долю мгновения позже, но отреагировал сразу. Он сделал огромный прыжок, словно испуганный заяц, и оказался на противоположной обочине.

Мохнатый гигант внимательно смотрел на людей маленькими, налитыми кровью глазами, словно оценивал добычу, затем яростно рыкнул и передними лапами легко вывернул из земли стоявшее перед ним дерево. С треском подминая кусты, оно рухнуло, кроной едва не зацепив Панова. С громким ревом зверь ринулся на охранника. Панов инстинктивно отшатнулся, одной ногой прочно застрял в ветвях поваленного дерева. От пронзившего все его существо животного ужаса Панов взревел не хуже медведя.

Лошадь вновь вскинулась на дыбы, оторвав передние колеса телеги от земли. Кладь посыпалась в пыль обочины.

Мокин удерживал лошадь обеими руками, не давая ей убежать, приговаривая враз осипшим голосом: – Спокойно, девочка, спокойно, тихо…

– Я стреляю! – Дубин прицелился в медведя. Грянул выстрел, эхо откатилось в лес, но пуля не достигла цели.

Панов отчаянно дергался, пытаясь высвободить застрявшую ногу. Но все было безуспешно. Медведь внимательно рассматривал суетливую добычу, не обращая внимания ни на выстрел, ни на лошадь, ни на людей. Только один объект интересовал его – Панов. Зверь двинулся к нему, ломая кусты и деревья, вмешавшие достигнуть цели. Панов в панике соображал быстро, он попытался прикладом винтовки раздвинуть расщеп, намертво зажавший его ногу.

– Дубин, стреляй, стреляй, гад, пали в него, – орал Мокин, удерживая рвущуюся лошадь.

Зверь был уже совсем близко от Панова. Изогнув аркой спину, подобрав передние лапы к задним, напряженным для прыжка, медведь походил на гигантскую смертоносную пружину, готовую распрямиться в последнем рывке.

– Убейте его! – умоляюще вопил Панов.

– Стреляй, – орал Мокин, – сам стреляй!

Страшные клыки цвета грязной слоновой кости, узкие темно-синие губы были влажными от густой слюны, она висела на нижней губе, разлетаясь и падая в такт медленным движениям головы зверя, неумолимым, как смертоносный маятник. Два мелких горящих уголька его глаз неотрывно смотрели прямо на Панова.

И Панов, вырываясь из медвежьего гипноза, выстрелил. Из плеча зверя пуля вырвала клок шерсти, мяса, фонтан крови.

Невидимая сила на мгновение остановила медведя. Он крутнулся на месте и прикусил зубами рану, словно пытаясь избавиться от источника неожиданной боли. Громовой рев потряс лес, и зверь ринулся вперед, припадая на раненую лапу. Прыжок вышел неточным, и в то же мгновение Панов выстрелил, не целясь. Отдача сбила его с ног, он рухнул в густые заросли и не увидел, как второй выстрел расколол череп зверя. Медведь остановился, словно наткнувшись на невидимое препятствие, грузно осел, кровавое месиво марало землю и кусты вокруг, острые обсидиановые когти в последнем агонизирующем движении вырвали клок придорожной травы. Черный кожаный нос медведя, со струйками ярко алой крови из ноздрей, застыл на расстоянии ладони от сапога Панова.

В лесу наступила мгновенно неправдоподобная тишина. Ни звука, лишь пронзительное жужжание насекомых и где-то высоко щебетанье невидимых птиц указывало на то, что в лесу еще существует жизнь.

Панов приходил в себя от пережитого потрясения, он приподнялся и оперся спиной о ствол большой осины. Его форма, лицо, руки, сапоги были покрыты брызгами медвежьего мозга и крови. Широко распахнутыми глазами он смотрел, как Дубин медленно и осторожно приближался к поверженному зверю. Дубин что-то бормотал себе под нос, стараясь говорить шепотом, словно боясь разбудить хищника.

Это была медведица. Она лежала на земле, как груда грязной шерсти, сброшенной сказочным чудищем. Ее размозженная голова с открытой плотью и свежей кровью привлекла рой насекомых.

Два медвежонка выкатились из кустов и бросились к матери, не обращая внимания на людей. Они трогательно похрюкивали, тыкаясь мордочками в еще теплый материнский мех, отыскивая соски.

Два выстрела прогремели одновременно. Медвежата дрогнули и затихли. Их мордочки застряли в меховом подбрюшье матери, словно они пытались ее сосать и после смерти.

Выстрелы снова испугали лошадь. Она дернулась, взметнулась было, дико фыркая, но, почуяв, что все кончилось, ей ничего не угрожает, стала дышать ровнее и глубже, как будто остывала после долгого бега.

Мокин держал ее под уздцы и отчаянно маневрировал, выводя телегу из кустов снова на дорогу. Он опасался, что близость медвежьих туш вновь испугает и взволнует лошадь, но – удивительное дело – когда кобыла приблизилась к трем мохнатым тушам, она спокойно обнюхала мертвых зверей и прошла мимо. Своим животным инстинктом она осознала, что эти груды мертвой плоти больше не опасны для нее.

Панов, наконец, высвободил ногу из капкана ветвей и приковылял к телеге.

Его теперь волновал практический вопрос:

– Что мы будем делать со всем этим добром, товарищ Мокин?

– Свалим на телегу, отвезем в Каменный Ручей. Хорош будет подарочек, что скажешь?

Втроем они с трудом взвалили тушу медведицы на телегу, закинуть медвежат было уже полегче.

– Ну, давай. Поехали! – голос Мокина приобрел прежнюю энергичность и командные интонации. – Эй, Дубин, а где заключенный?

Мертвая тишина повисла над дорогой…

Узник Фишер ушел!

* * *

– Ох, мать-перемать, Дубин, тебе было приказано следить за ним… А ты что делал, мудак? Где он?

– Я… я стрелял в медведя! – солдат был в панике.

– Бля… Раскатал губищи, проворонил вражину. Под расстрел пойдешь, сука, – Мокин глядел назад, высматривая на дороге следы сбежавшего Фишера. – Искать его, уроды, старик не мог уйти далеко…

Дубин крутнулся, как ужаленный, перехватил ружье наизготовку и, не дожидаясь приказа, резво потрусил по дороге в сторону деревни.

Пока солдаты были заняты медведем, Фишер неподвижно стоял, замерев, на обочине дороги. Оглушеный выстрелами, он с ужасом наблюдал убийство животных. Когда опасность для всех миновала, он присел и начал собирать свои вещи, и в первую очередь берестяные ролики. Они были разбросаны повсюду. В своих поисках Йозеф бережно отогнул тяжелую ветку на своем пути, сделал пару шагов, пригнувшись, и вернул еловую лапу на место. Он сделал еще несколько шагов в сторону от дороги, двигаясь беззвучно, как обычно, когда шел через лес к силкам.

Густой подлесок скрыл его от охранников. Старик, как лесной дух, слился с окружающей природой. Он обошел высокие разлапистые кусты, тщательно следя, чтобы не наступать на сухие ветки. Один рулон его золотистой бересты, видимо, последний, как выточенное из янтаря украшение, лежал на подушке изумрудно-зеленого мха. Он поднял его и, положив ладони на колени, присел на мягкую мховую подстилку.

Закрыв глаза, Йозеф отдыхал в тишине и спокойствии среди деревьев и растений, которые отделили его от чуждых враждебных людей. Он слышал приглушенные листвой и расстоянием возбужденные голоса солдат и громкие крики офицера. Заманчивая идея правомерности мести неожиданно пришла в голову Йозефа.

Он представил себе их лица, когда они поймут, что потеряли своего пленника. Это будут лица с глазами, полными паники и безысходной безнадеги, точно такие же, как глаза у людей на барже или в товарном вагоне, или у тех несчастных на берегу реки, когда офицер Мокин и его солдаты оставили бесправных бедолаг умирать без права помилования, даже без надежды на него.

– Это будет очень просто. Проще, чем тогда зимой, когда я замерзал у дома, а Ты спас меня… Они никогда не найдут меня. Ни здесь, ни в деревне – Он закрыл глаза и неуверенная улыбка появилась на его лице. – Еще два шага, и я вообще не услышу и не увижу их никогда. – Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

Внезапно солнечный зайчик совершенно неуместный здесь и сейчас привлек его внимание. Он проследил, где сформировался этот отблеск, и увидел прямую линию металла – дуло, направленное в сторону дороги, откуда он пришел. Силуэт человеческой фигуры угадывался в густой листве, но сам человек сливался с растительностью подлеска и лишь ружейный ствол выдавал его присутствие. Йозеф узнал тунгуса Дойту, одного из местных жителей, которые иногда посещали их деревню. Дойту был с кем-то в паре, но Йозеф не мог узнать его спутника.

Сладость мести за его собственные страдания, за Ханну, его сына и всех безвременно погибших поселенцев из их деревни переполнила Йозефа. Эти солдаты, особенно Мокин, были ему неприятны, он хотел, чтобы они навсегда пропали из его жизни. Сейчас это было бы так к месту, так вовремя, так правильно — кипело у него в голове, однако, он не желал их смерти. Раввин громким шепотом окликнул охотника: «Дойту! Не делай этого!»

Охотник, не говоря ни слова, медленно поднял руку, давая понять, что он слышал Йозефа, но продолжал целиться в направлении солдат.

– Они убьют всех жителей! – Йозеф выдавил скрипучий шепот из пересохшего рта.

– Сахта и Дойту убить их. Мой взять винтовка. Твой выйти на свободу. Много другой Бош выйти на свободу! – Лицо охотника расплылось в радостной улыбке. Он знал, что в жизни правильно, что нет. Выпустить пленников на свободу – это было правильно.