Осенняя коллекция детектива

Он знал, что граница нарушена и решение принято. Все уже случилось, и изменить ничего нельзя.

Если только… найти охотника и успеть первым. Но это вряд ли.

Таня заахала, когда узнала, что квартиранткина сумка пропала, выбежала, не переставая причитать, и вернулась со связкой ключей. Лиля попробовала сказать, что «они сами откроют», но отвязаться не было никакой возможности.

Таня резво взбежала на третий этаж, за ней плелись Лиля-размышляющая и Преображенцев-мрачный, распахнула дверь, зажгла свет и пропала в квартире.

Лиля должна была убиваться и горевать, но почему-то не убивалась и не горевала, она вошла следом, стянула кухлянку, в которой в любом помещении моментально становилось невыносимо жарко, подождала, надеясь, что Преображенцев из кавалерских и галантных соображений кухлянку у нее перехватит, ничего не дождалась и кое-как приладила ее на вешалку. Преображенцев, как давеча на радиостанции, о чем-то думал и на Лилю не смотрел.

А ведь поначалу она ему нравилась, это было совершенно ясно! Сперва нравилась, а потом разонравилась.

– Лиля! – позвала из комнаты Таня. – Лиля, глянь вот здесь! Не она?

Лиля и Преображенцев одновременно кинулись по узкому коридорчику, вломились в комнату, где было холодно, горел яркий неуютный свет и на кровати, застланной пикейным покрывалом, стояла лакированная вишневая сумка, абсолютно чуждая здесь вещь из другого мира.

Таня показывала на сумку широким жестом, как артистки на сцене: «А вот и тетушка приехала!»

– Она?

Лиля неуверенно пожала плечами, хотя это была совершенно точно ее сумка – а в ней вся жизнь! – и никакой другой она с собой не брала.

– Господи, как же ты ее тут забыла-то, а?

– Я не забывала. – Лиля подошла, села на пикейное покрывало и стала копаться в сумке. – В том-то все и дело!

– А кто же забыл?! Нет, ну надо же! А я думала, и впрямь украли! У нас здесь ведь никто ничего не ворует, некому воровать!.. Хотя в восемьдесят шестом, как сейчас помню, откуда-то цыган принесло, так они у завклубом Котикова мотоцикл увели, он с материка его для сына привез, и еще шестьсот рублей. На мотоцикле до шестнадцатого километра доехали – там дорога кончается – и бросили, а шестьсот рублей…

– Все на месте? – спросил Преображенцев и подсунулся так близко, что Лиле пришлось немного податься назад на пикейном покрывале. – Ты смотри, смотри!..

– Я смотрю…

Его неожиданная и никчемушная близость – черный свитер, загорелое ухо с дыркой для серьги, щека, подернутая блестящей и светлой, как лед, щетиной, – мешала ей. Интересно, почему щетина светлая, если волосы темные? Так бывает, что ли?

Лиле вдруг стало до того неловко, что она выпрямила спину, приняла специальный московский вид – коронный номер! – и слегка отпихнула Олега.

– Все на месте, – заявила она своим московским тоном. – Очень хорошо, что нашлась! – и любовно погладила сумку по сияющей лаком самодовольной морде. – Мне ее подарил… близкий человек.

– …а те шестьсот рублей так и пропали, – продолжала Таня. – Куда-то они их сбагрили! Между собой попрятали, и поминай как звали! Как они сюда попали тогда, цыгане эти, ума не приложу. В те годы в погранзону въехать…

– И она дорогая очень, – перебила ее Лиля, потому что «близкого человека» Преображенцев пропустил мимо ушей, а нужно, чтоб не пропустил! – Стоит три тысячи евро!

Таня засмеялась:

– Да ну, глупости какие! Что это за сумка такая? Бриллиантовая? Побегу кофейку сварю, а? Или лучше чаю покрепче, с метели-то! А то напугала ты меня – сумку украли! У нас тут сроду ничего не крали! Побегу, и вы приходите, ребята!

Она нагнулась, поправила ковер, по коридорчику протопали ее шаги, и стукнула дверь.

Олег Преображенцев очень близко взглянул Лиле в глаза:

– Точно все на месте?

Лиля вдруг как будто очнулась. Специальный московский тон – коронный номер! – три тысячи евро и «близкий человек» были моментально забыты.

– Олег, как она сюда попала?! Я ее не забывала, совершенно точно не забывала!

Они разом отшатнулись друг от друга и стали оглядываться. Комнатка в полном порядке. Никаких следов… вторжения.

– Ключи только у меня и у Тани с Левой, – бормотала Лиля, – или они еще кому-нибудь их давали? Надо спросить! Тут же кто-то жил до меня, правильно? Может, оставил себе ключи! Только зачем, зачем?!

Она вновь сунулась в сумку и стала ожесточенно рыться. Преображенцев все оглядывался.

– Кошелек здесь, деньги… деньги в нем…

– Все?

Лиля пожала плечами:

– Я не помню, Олег! Там вроде было три тысячи или четыре… – Она потрясла у него перед носом купюрами. – Блокнот, ручки две… Вот записочка от мамы, она мне всегда на дорогу пишет… это что такое?.. А, квитанция, я за телефон платила… Стоп, – вдруг сказала она тихо и твердо, – паспорта нет.

Он не стал спрашивать, точно ли, не точно! Он сразу поверил, что паспорта нет.

– Ну кому нужен мой паспорт, а? Кредит, что ли, по нему получать? Ипотеку в Анадыре? – Она жалобно говорила еще какие-то жалкие слова и все вытаскивала и складывала на покрывале разные штучки, он молча думал.

Наконец все штучки кончились.

– Сядь, Олег, – предложила она устало. – Не маячь.

На единственном стуле лежали какие-то вещи, и он приткнулся рядом с ней на кровать.

– А в шубе у тебя карманов нет? – спросил задумчиво. – Ну, чисто теоретически.

– Чисто теоретически у меня не шуба, а кухлянка, и карманов в ней нет. Олег, я совершенно точно пришла на работу с сумкой! Вот с этой самой! Ни паспорт, ни кошелек, ни ключи я из нее не вынимала.

– Ты пришла сегодня… сама или тебя привезли?

– Алена привезла, – обиделась Лиля.

Впрочем, какое ей до него дело?! Нравилась, разонравилась – к ней-то это отношения уж точно не имеет! У нее в Москве любимый человек – это раз! Сама она в ссылке на Крайнем Севере – это два! Паспорт у нее пропал – три! Странные вещи какие-то происходят – четыре!..

– Где ты ее обычно оставляешь?

– Алену?!

– Сумку.

– Не знаю. Где попало. Около стола. Или в соседнем кресле. Или на полу.

– К трем приехал я, и мы вместе в фонотеке копались. Потом пошли в эфир. Ты кофе варила… сколько раз?

– Два. Совершенно точно. Второй раз перед тем, как игру в детективы объявить. Или сразу после.

– К своему столу ты не подходила, тебе нужно было в студию вернуться. То есть верных два часа у него имелось… А то и больше.

– У… кого, Олег?

– У того, кто взял твою сумку и зачем-то принес ее сюда.

– Где взял?!

– На «Пурге», где же еще!

– То есть ее взял кто-то из наших?!

Он промолчал. Это совершенно очевидно и не требует никаких пояснений. Но ему вдруг понравилось слово «наши», за которое зацепилось его диджейское ухо. Так понравилось, что он улыбнулся.

С каких пор сотрудники радиостанции в Анадыре стали для московской фифы «нашими»?

– Зачем кому-то красть мою сумку? Ну, хорошо, не красть, а брать? А потом возвращать?! Да еще не на место, а приносить ее сюда! И паспорт! Олег, где мой паспорт?! Зачем его забрали?!

Преображенцев догадывался – зачем, но говорить не стал. Он не хотел ее пугать.

Здесь Чукотка, особая территория. Здесь все не так, как на материке. Здесь сложнее и проще – другие правила, другая система координат.

Олег Преображенцев ориентировался в этой системе отлично, но воронка событий, которая закручивалась вокруг Лили, казалась ему зловещей и опасной, как припорошенная снегом полынья в береговом льду. Шагнешь неосторожно – и пропадешь. Никто не спасет.

– А может, паспорт тоже где-нибудь припрятали, а? Ну, раз сумку вернули! Может, мы поищем его и найдем?

Лиля вскочила и побежала к гардеробу.

Зазвонил телефон – остроугольное чудовище красной пластмассы, мутно отражавшееся в полированной тумбочке. У губернатора Романа Андреевича был точно такой же, только желтый и с гербом посередине.

Лиля схватила трубку.

– Лилек, ну что вы там застряли? – спросила в трубке Таня. – Спускайтесь, у меня все готово! Ужин на столе!

– Я не хочу ужинать, – пробормотала Лиля, швырнув трубку, – я хочу понять, кто спер мой паспорт! И не надо называть меня Лилек! Потому что я не Лилек!

Она вернулась к гардеробу и уставилась на полки.

– Олег, – сказала она через секунду. – Здесь все не так.

Он встал и подошел.

– Все лежало совсем иначе. Вот эта стопка на той полке, а белье с другой стороны.

И он опять не стал спрашивать, точно ли, не точно! Он сразу поверил, что в ее вещах кто-то копался.

– В моих вещах рылись, да? Да, Олег?! Таня?.. Больше ведь некому, да? Что ей от меня нужно? Это она взяла мою сумку? Она же так быстро ее нашла!

– Лиля, твою сумку могли взять только наши, с радио. Точно не Таня! В принципе мог прийти кто-то чужой, пока мы были в эфире, но это легко проверить! Без пропуска Богданыч никого не пустит, ты сама знаешь, а кто приходил, можно посмотреть, у него все записано.

– А вещи?! – крикнула Лиля и топнула ногой в меховом сапоге из оленьих камусов и нерпичьей кожи. – Кто и зачем копался в моих вещах?! Хотя… подожди…

– Что?

Она еще немного постояла возле гардероба, а потом ринулась вниз.

Лиля уселась за стол, покрытый жесткой и переливающейся от крахмала скатертью, пристроила на соседний стул свою сумку и наугад открыла тяжелую кожаную папку-меню.

«Медальоны из оленины», – было солидно написано на плотном желтом листе. «Корюшка анадырская», в скобках – по сезону. «Филе чира запеченное».

Черно-белый официант – все как полагается – зажег длинную свечу в бронзовом канделябре с завитушками.

В глазах у Лили все расплывалось и двоилось, и ровное пламя сразу разъехалось и как будто приблизилось. Официант не уходил, а Лиля знала, что стоит ей моргнуть, как слезы закапают на «корюшку анадырскую» и «чира запеченного». Она не желала, чтобы официант увидел, как они закапают.

– Принесите мне воды, – сказала она, очень стараясь говорить ровно и холодно, по-московски, – газированной, со льдом. У вас есть лед?

Ей было так стыдно, что жить не хотелось. Не хотелось сидеть прямо, читать меню, складывая буквы в слова, и принимать московский вид. Ей хотелось забраться куда-нибудь, хоть под стол, и чтобы ее никто не видел и ни о чем не спрашивал – никогда.

В последний раз ей было так стыдно много лет назад, когда подружке Ирке из класса ни с того ни с сего купили роскошные белые сапоги, а у Лили не было вообще никаких сапог, только какие-то невразумительные ботинки, и она прибежала домой, кинулась на диван рыдать и кричала матери, что та ничего, ничего не может и не хочет сделать для единственной дочери! Мать сначала не поняла, утешала ее, гладила – Лиля дергала спиной, и сбрасывала руку, и ненавидела ее, подвывала и давилась, – а когда поняла, поднялась и ушла на кухню. Лиля рыдала еще довольно долго и очень громко – мать должна была слышать, как она рыдает, и понимать, как дочь страдает. Потом мама вернулась и стала просить у Лили прощения за то, что живет бедно и трудно, что сил у нее мало, а тех, что есть, никак не хватает на белые сапоги, хорошо бы долги за свет и за газ заплатить, а то ведь придут и отключат! На шум явился коммунальный сосед Лев Мусаилович, древний, как Стена Плача, и несчастный, как судьба всего еврейского народа, – он страшно не любил ссор и боялся их. Узнав причину Лилиных страданий, Лев Мусаилович выпрямился во весь свой крошечный рост, и голова у него затряслась.

– Это свинство! – крикнул Лев Мусаилович на Лилю очень тихо. Он вообще голоса никогда не повышал, даром что всю жизнь преподавал физику в школе. – Это самое подлое свинство из всех самых подлых свинств!

Этот тихий крик был особенно страшен, потому что коммунальный сосед Лилю и ее мать очень любил, всячески им помогал, решал за Лилю домашние задания по всем предметам – это называлось «помогать с уроками», – иногда даже посуду им мыл, когда Лиля ленилась и не успевала. Считалось, что девочка «подает большие надежды и ей нужно много заниматься».

Лиля перестала рыдать и икнула.

– Елена Николавна, – продолжал тихо бушевать сосед, – работает день и ночь, у нее корректуры, и переводы, и ученики! А ты смеешь упрекать ее подлыми… шмутками! Сейчас же встань и приведи себя в порядок, бессовестная!

Лиля потащилась в ванную и там долго и неистово жалела себя и жаловалась потрескавшемуся мутному зеркалу на свою горькую долю, и так они в тот вечер и не помирились, а на следующий день Лев Мусаилович купил ей сапоги. Они были даже шикарней, чем Иркины, высоченные, из белой замши, с финтифлюшками на каблуках.

– Если в этом причина твоего несчастья, – сказал Лев Мусаилович, – возьми и будь счастлива!

Лиля сидела за своим письменным столом вполоборота, как повернулась, когда он вошел, прижимала к себе сапоги, которые он ей сунул, и ей было так стыдно, что хотелось только одного – забраться под этот самый стол, чтобы больше никто и никогда ее не видел. Особенно Лев Мусаилович!

Потом, конечно, все наладилось, но от одного воспоминания Лилины щеки начинали гореть, как будто по ним нахлестали.

…Она быстро полезла в свою сумку стоимостью в три тысячи евро, покопалась, но салфеток не нашла. Ну да. Они же кончились, когда первый раз на радиостанции «Пурга» она пыталась стереть ими с лица и шеи растаявшую чукотскую метель!

Лиля всхлипнула, и позорная слеза все-таки капнула.

– Здрасте! Опять глаза на мокром месте!

Она даже не сразу его узнала. Понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, кто это. Попутчик Володя – человек из звездолета – выдвинул стул и уселся напротив.

– Слушайте, а я вас потерял! И ни телефона, ничего! Я вас правда искал, – добавил он, рассматривая ее. – Я тут каждый день ужинаю, больше все равно негде! Только столовая возле речки и еще одна какая-то точка, но она давно закрыта! Ну?! Где вы были?!

– На работе, – буркнула Лиля. – На радио «Пурга».

Меньше всего ей сейчас требовались собеседники, особенно гости из других миров!

– Рассказывайте, – потребовал Володя жизнерадостно. – Как хорошо, что я вас встретил! Это что? Вода? Кто ж тут по вечерам воду пьет, а? Мы на «ты», да? Давай водки тяпнем на брудершафт? Я тут все меню перепробовал уже! Надоело невозможно! – Он вдруг засмеялся, перегнулся через стол и взял Лилю за руку. – Слушай, ну и дыра, да?! Край земли! И метель, хоть повесься! А ко мне в номер мужика подселили, представляешь?! Я прихожу, а у меня в комнате мужик! А чукча на ресепшене говорит – мест нет, фестиваль коренных народов, и погоды нет, улететь никто не может. Нет, ну, так бывает, а?!

Лиля покивала – да, да, конечно, ужасы и лишения.

– А в местном магазине ты была? В большом, напротив? Я хотел пива взять и сухариков. Так они знаешь какого года? Пиво девятого, а сухари восьмого!.. От Рождества Христова! Как моя бабушка! Я спрашиваю, как это может быть, а они мне говорят – что вы хотите, к нам продукты только в навигацию везут, «северный завоз» называется! А я пива выпить хочу, только чтоб оно было младше моей бабушки!

И Володя засмеялся. Глаза у него горели.

– А ты где живешь? Я тебя ни разу не видел! Здесь? Здесь шикарно!

– Я живу на улице Отке, – сказала Лиля. – Это за углом. В гостинице жить бессмысленно, я же надолго прилетела!

О том, что из этой самой гостиницы ее вытурили, она говорить не стала.

– А на этом Отке что? Не гостиница, а санаторий?

– Там просто квартира, – отчеканила Лиля. – Обыкновенная квартира. И чудесные хозяева, Лева и… Таня.

Тут ее глаза опять заволокло, Володя расплылся в бесформенное пятно, а свеча приблизилась.

– Ну, что ты кислая такая? – огорчился Володя. – Не грусти! Когда-нибудь это все кончится! Тебе поесть надо. Здесь оленина вкусная, а чир – это рыба. Зелени, правда, никакой, кроме петрушки дурацкой, а ее терпеть не могу. Зато в супермаркете грейпфруты! Картошки нет, а грейпфруты есть. Анекдот!

Подошел официант, и Лиля заказала «это» и «вот это».

– И водки, – велел Володя. – Тут вчера какие-то мужики гуляли, как потом выяснилось, из Магадана, так они водку без пива вообще не пьют. Между прочим, газетчики какие-то. Тоже на коренных народов прилетели любоваться. Вот они заказали литр водки на троих и по литру пива на брата! Ушли, между прочим, трезвые как стекло. Ну? Как ты тут живешь?

– Просто прекрасно, работаю, – начала Лиля своим самым московским тоном. И не выдержала: – Сначала я нашла труп, потом познакомилась с губернатором, он ползал по ковру и таскал за собой какую-то лыжу! Сегодня в эфире меня обещали убить, потом утащили сумку, а из сумки паспорт, после я поругалась с Таней, и теперь мне негде жить!

– Погоди, как труп?! Чей?!

– Ничей! Дяди Коли Вуквукая! Он великий охотник. Застрелился из ружья. Должно быть, до белой горячки допился, а мне в эфире сказали, что я во всем виновата, что-то знаю и не говорю, а я ничего не знаю! И кто-то рылся в моих вещах, и я решила, что это Таня!

Лиля расплакалась, Володя смотрел на нее во все глаза, а она все повторяла:

– Я так больше не могу! Не могу я! Чукотка – особая территория! Вот она у меня где, эта особая территория! Пошли они к черту с их гостеприимством и северным братством! Не нужно мне никакого братства, мне надо, чтобы меня оставили в покое и не трогали мои вещи!

И как тогда, когда Лев Мусаилович назвал ее «бессовестной», она вскочила, ринулась в туалет и там зарыдала уже по-настоящему.

…Все пропало, все!.. Она оскорбила Таню, которая, кажется, так ничего и не поняла, стояла возле своей плиты, загроможденной огромными кастрюлями, как будто у нее столуется целая рота солдат. Лиля ворвалась в кухню и заорала. Боже, как неприлично она орала! Она орала, чтобы Таня не смела рыться в ее вещах, чтобы даже к двери не подходила, чтобы духу ее не было в Лилиной комнате! Что она, Лиля, заявит куда следует, и Таню отвезут в отделение, и уж там-то с ней разберутся – мало ли у кого она еще ворует!

Все еще продолжая орать, Лиля видела, как меняется доброе Танино лицо, делается растерянным и виноватым, а потом щеки вдруг покраснели и веки, и на скулах выступили узлы! Лиля орала и понимала, что совершает ужасное, после чего не будет пути назад. Ясная, трезвая мысль о том, что Таня ни в чем не виновата, вышла из помрачения и тени и застыла в самой середине Лилиного сознания. И, как будто зажегся свет, стало совершенно ясно, что так оно и есть. Таня ни в чем не виновата.

– Я ухожу! – взвизгнула Лиля напоследок. – Посчитайте, сколько я вам должна! За все!

Она саданула кухонной дверью так, что чуть не вылетело хлипкое советское стекло «в шашечку», немудрящее украшение всех советских кухонных дверей, понеслась на свой третий этаж, на лестнице толкнула изумленного Преображенцева – ему пришлось сделать шаг к стене, чтоб не упасть.

В комнате она один об другой стащила торбаса из оленьих камусов и нерпичьей кожи, сунула ноги в лакированные штиблеты, напялила свои московские одежды, выскочила в метель и побежала сначала налево, а потом повернулась и побежала направо.

Деваться ей было некуда, и та самая, ясная и трезвая часть мозга об этом знала, но Лиля не собиралась сдаваться!

Про гостиницу «Чукотка» Лиля вспомнила, когда неслась мимо освещенного подъезда, уже промерзшая до костей и зубов – раньше у нее никогда не мерзли зубы! Она вошла в ресторан, уселась, несколько минут делала «московское лицо», а потом… развалилась на части.

Самое ужасное, самое стыдное заключалось в том, что после безобразного и неприличного скандала ей так или иначе придется возвращаться… домой. То есть не домой, конечно, а на улицу Отке, а там, должно быть, Лева уже приехал, куда-то он утром собирался, то ли к Николаю Гурьяновичу, то ли к Сергею Нифонтовичу, и Таня, конечно же, все ему рассказала!

Как жить после этого? Вот как?! И паспорт украли! Теперь не улететь, даже когда «придет борт»! Ее не пустят в самолет, и она навсегда застрянет здесь, на Чукотке, которая, как известно, «особая территория», и погибнет тут навсегда и окончательно!

Нужно извиниться, вот что. Лиля рассматривала в зеркале свое отражение и не видела ничего, кроме огромного, красного, тяжелого стыда. Надо пойти и заставить себя извиниться, другого выхода нет.

«Бессовестная», беззвучно повторил где-то рядом коммунальный сосед Лев Мусаилович, и мать кивнула с грустной безнадежностью. Пожалуй, только эти двое верили в Лилю как в некое совершенно особенное человеческое существо и наделяли ее некими исключительными качествами.

Лиля пошарила в сумке за три тысячи евро, добыла хорошенькую коробочку с замочком, тоже за много евро, нацепила на нос темные очки – чтоб никто не видел, как ей стыдно, – решительно прошла в гардероб и попросила свою одежду. Про Володю, попутчика из звездолета, она позабыла.

Про метель она позабыла тоже и чуть не упала, когда ветер бросился на нее и ударил. Боком она налетела на фонарный столб, устояла, держась за него обеими руками и как будто заново осознавая, что бал здесь правит Ледовитый океан, а не жалкие человеческие существа, бессильные и слабые перед ветром и снегом! Темные очки сорвало, они моментально унеслись в темноту, за границу круга, очерченного фонарем, и Лиля проводила их глазами.

Пройти ей было всего ничего. Отцепившись от столба, боком, то и дело приседая, чтоб не унесло, когда ветер налегал с особенной, веселой и злой силой, она повернула за угол во двор, где стало совсем темно.

…Она скажет Тане, что с ней такое бывает – она сама не знает, что на нее находит! И мама всегда ругает ее за вспыльчивость, и Лев Мусаилович тоже! И вовсе не думала она, что Таня рылась в ее вещах, просто Преображенцев напугал ее «охотой», и вообще здесь, в Анадыре, с ней творится что-то страшное и необъяснимое, да еще эта метель, к которой никак невозможно привыкнуть! Таня добрая и умная, все поймет, и Лиля обязательно ска- жет ей…

Додумать утешительные и покаянные мысли Лиля не успела. Она и не заметила ничего – в грохоте и свистопляске бури! Вдруг что-то сильно потянуло ее назад, она стала валиться, хватать воздух руками и никак его не могла схватить, мало его стало, совсем чуть-чуть, и с каждой секундой становилось все меньше и меньше, и Лиля вдруг увидела лазоревый и острый свет, голубые и серые волны сопок до самого горизонта – а кто сказал, что сопки суша?! Горлу стало больно, в ушах и во рту стало больно тоже, почти невыносимо, и кажется, от нее что-то отвалилось, окончательно и бесповоротно, и Олег Преображенцев сказал в отдалении: «Ты больше не человек. Ты цель». И все пропало, и никакой Лили больше не было.

Все толпились в крохотном кабинете Романа Литвиненко, не помещались, выплескивались наружу. Сидела одна Алена – боком на стуле, очень неудобно, и фотограф Георгий Шахов на полу, скрестив ноги, и Ромка, который то и дело зачем-то выбегал в коридор, в конце концов пнул его, довольно чувствительно:

– Чего ты сидишь?!

– А что я должен делать?! – удивился Шахов.

Никто не знал, что делать, в этом и была вся штука.

Утром на «Пургу» явился донельзя мрачный Лев Кремер, в препирательства с Богданычем даже вступать не стал, просто подвинул его с дороги, поднялся по широкой лестнице прямо в кабинет директора.

– Вы как себе хотите, – заявил Лева, опершись обеими руками о директорский стол; с капюшона куртки на бумаги падали крупные капли, – а я хочу знать, куда пропала моя жиличка, потому что я за ней ответственный. Допустим, она вчера с моей женой Татьяной имела несколько неприятных минут истерического разговора! Ну и что? Нельзя было позвонить по телефоническому аппарату и сообщить, что она нас буквально видеть не желает, а желает видеть других, более порядочных и умных людей? И у них же заночует, чтобы не ночевать в нашем вертепе?

Директор ничего не понял, и тогда Лева объяснил, что приезжая после ссоры с Татьяной, Левиной женой, ушла из дому и не вернулась, и Татьяна, Левина жена, «переживает за ней, как за родной дочерью не беспокоилась, когда та была еще грудной младенец!».

Роман Литвиненко ни к чему такому готов не был. Вчерашний звонок в эфир напугал его – и не его одного! – но он старательно убеждал себя, что все это ерунда. Охота – страшное слово, но никто и никогда не объявлял ее по радио, так что, скорее всего, это баловство, попытка напугать московскую фифу, некстати нашедшую труп!

Здесь самоутешения сбоили немного – зачем и кому понадобилось ее пугать? Если она ничего такого не видела и ни в чем не виновата?

Сумка у нее пропала – ну, так бывает, вокруг не святые с нимбами, захотелось поживиться, надо будет камеры в коридорах поставить, вот и не станут сумки таскать. Да она потом и нашлась, эта сумка. Может, москвичка сама ее забыла, а потом забыла, что забыла, так ведь бывает!..

Здесь самоутешения начинали сбоить вовсю.

Роман Литвиненко очень боялся, что все всерьез, вот в чем дело. Он боялся, не хотел этого и понимал, что, если всерьез, изменить ничего он не сможет и никто ничего не сможет изменить. Изо всех сил он надеялся, что успеет отправить Лилю на материк, выклянчив у начальника погранотряда Багратионова какую-нибудь бумагу, по которой ее пустят в самолет. Всего-то и нужно – дождаться первого борта!